Я молча глядел на него, пытаясь перевести дух. В моем состоянии следовало не по лестницам носиться и не слушать глупые сентенции, а спокойно полежать, чтобы восстановить дыхание после такой замечательной «скачки».
— Муж вашей дамы сердца — важный человек из Измира, бей и повелитель сотни воинов, каждый из которых — прирожденный убийца. Стоит ему узнать про ваши проделки и пошевелить пальцем, как вы вмиг начнете расставаться с важными частями тела. Догадываетесь, с какой начнут его слуги в вашем случае?
Судя по всему, с момента нашего расставания Стюарт успел заехать домой и переодеться. Не иначе, как на прием собрался или на бал, и сюда заскочил, чтобы закончить дело. Щегольски повязанный черный галстук — не свисающая вниз «селедка», а широкий платок, уложенный поперек груди красивыми складками и скреплённый булавками под треугольниками накрахмаленного воротника рубашки — выдавал в нем этакого дэнди. Он чем-то неуловимо напоминал известный портрет Чаадаева, русского философа, которого объявили сумасшедшим примерно в это же время, в которое я попал.
«Как дэнди лондонский одет», «второй Чадаев, мой Евгений»…
— Стюарт! — спросил я, пренебрегая столь милым его сердцу этикетом. — Вас, случайно, не Юджином зовут?
Стюарт сбился с мысли и уставился на меня своими пустыми глазами навыкате — ни дать ни взять, рыбьи глаза. И вытянутая голова, как у акулы. Точно, будет отныне «Стюарт — рыбий глаз, человек-акула».
— Причем тут мое имя? Вы отдаете себе отчет в своем положении? Что за дурацкие вопросы?
Я нагло смотрел ему в глаза. Он растерялся и ответил на действительно дурацкий вопрос на полном серьезе.
— Нет, я не Юджин. В Шотландии, откуда я родом, первенцев так не называют. При рождении меня нарекли Гилле-Бриде по-гэльски или Гильберт по-английски. Но мы не настолько близки, чтобы обращаться друг к другу по имени. И уж, тем более, извольте обращаться ко мне «мистер». Или «сэр» — но только наедине, если вам так приспичит.
— Уж больно вы, сэр, на Юджина похожи, — ответил я с усмешкой этому Гилли-Вилли.
— Мы ценим юмор, мистер Варвакис, но лишь в уместной ситуации. А еще мы уважаем вежливость, ибо она отличает варвара от просвещённой личности. И вам, в вашем положении, следовало бы не шутки шутить, а крепко подумать, как быть дальше.
— Сэр! Юмор — это основа здоровья той самой личности, желающей уцелеть в этом полном несправедливости мире. Как еще следует вести себя мужику, если его сдернули с бабы⁈
Гильберт недовольно поморщился. Его покоробили и мой солдатский юмор, и мое очевидное для него спокойствие. В его понимании, мне следовало валяться у него в ногах и вымаливать жизнь, а не философствовать.
— Вижу, что не ошибся в вас, господин Коста, — он снова вернулся к своему холодному тону хозяина положения. — Вы — мужественный человек, привыкший смотреть в лицо опасности. Ваши похождения закалили ваш характер. Ваша невозмутимость делает вам честь. Но рассудите здраво: так ли уж спокойно вам стоит себя вести?
По его сигналу-кивку Ахмет отпустил мое правое плечо, выхватил из-за пояса кинжал и приставил его к моему горлу. Черт, до чего же знакомо! Вот только судьба перевернула шахматную доску: если вчера я приставлял ханджар к шее Никоса, то теперь кривой нож угрожал моей. В моем положении главное — не дергаться.
— К чему все эти угрозы, мистер Стюарт? Разве вы уже услышали мое «нет»?
— Я не услышал «да» — вот что важно.
— О’кей, как говорят американцы[1], — я не был уверен, что подобное выражение уже употребляется, но меня уже понесло, а сам Стюарт и глазом не моргнул, — давайте разбираться. Вы делаете мне предложение, даете время чуть подумать, но затем все ускоряете почему-то. Надеюсь, вы не записали меня на даме в интересной позе?
Черт-черт, мысленно изобразил «рука-лицо». Какое видео в XIX веке или цифровое фото? Вот я лузер! Штирлиц, как никогда, был близок к провалу: он шел по улицам османского Стамбула в будёновке и с парашютом, волочащимся за спиной.
К моему удивлению, Гильберт мои слова «take a picture» понял по-своему:
— Я не работаю в парижских бульварных листках, чтобы развлекать публику скабрёзными картинками. Я лишь решил, что вы нам подходите по всем позициям: так зачем биться об куст?
— Но мы не обсудили важнейшее!
— Деньги?
— Они, любимые… Фунты, франки, пиастры…
— Это разумный вопрос, Коста. — заметил Стюарт, давая ясно понять, кто тут хозяин, пропустив «мистера» и делая знак Ахмету убрать нож от моей шеи.
Я перевел дух: кто тут разберет, что придет в голову албанцу-головорезу в любую минуту?
— Пока рано разговаривать о деньгах, — упивался ситуацией Стюарт. — Мне всего лишь нужно ваше согласие, чтобы заняться подготовкой нужных бумаг. Кстати, должность садовника вам подходит? Конечно, я говорю не про бостанджи-садовников — палачей султана, а про обычного. Вы что-то понимаете в уходе за растениями?
Он спрашивает сына мамы-гречанки, помешанной на уходе за своим садом, знаю ли я что-то о подрезке роз и стрижке кустов или с какого бока браться за ручку мотыги⁈ Да я за 30 лет прошел такую школу, что и не снилась вашим мудрецам — то бишь, садоводам!
— Более чем приемлемый вариант, мистер Стюарт. Но все же, вопрос о финансовой составляющей сделки не хотелось бы оставлять открытым.
— Сразу видно человека из коммерции! Мы еще вернемся к этому вопросу, уверяю вас. Никто не будет заставлять вас работать бесплатно.
— Тогда скажите, где расписаться кровью?
— Кровью не требуется, Коста. Оставим кровопускание врачам. Или нашему другу Ахмету — он в это деле мастер. Достаточно вашего слова джентльмена.
Где-то я слышал про такое выражение. Точно, так говаривал Василий Иванович Чапаев в известном анекдоте: дал слово джентльмена, вот тут-то мне карта и пошла!
— Даю свое слово, мистер Стюарт!
Он довольно кивнул и пожал мне руку.
… Два дня после всех моих стамбульских приключений с их безумным ритмом, непривычным мне в моей прежней жизни, я просто отдыхал.
Ахмет принес оставленную у Малики одежду, а также еду и воду. И все эти наполненные ожиданиями часы выносил мой горшок. То еще зрелище, когда здоровенный детина, увешанный «холодняком», тащит на вытянутой руке «ночного генерала»!
Я не выходил из своей комнаты, пытаясь все осмыслить и прийти к какому-либо решению.
Здесь, в этом мире, мне нечего предложить, кроме жалкой кучки бизнес-идей или будущих научных открытий, в которых я сам ни черта не смыслю. И весь мой жизненный опыт тут никому и даром не нужен. Я не спецназовец, способный одной левой скрутить противника или тихо снять часового. Не тактикульный космодесантник, готовый пушку танка штопором завязать. Не Сорос с его умопомрачительным финансовым чутьем (или в первой половине XIX века Ротшильды «банкуют»?). И даже не менеджер-гений, которому по плечу поднять с нуля компанию мирового уровня. Лишь знание многих языков как-то выделяет меня из толпы, но и это не эксклюзив. Уверен, что в этом мире найдутся тысячи полиглотов. Легко осваивать языки, когда твоя голова не забита информационным мусором, а тот же Стамбул, который ест на завтрак представителей сотни народов, дает прекрасную возможность для языковых практик.
По сути, единственное мое преимущество — откровенный цинизм, как отрицание идеализма, присущего XIX веку, зачатки знаний социальной психологии и способность к анализу, основанному на послезнании. Все то, чем должен обладать настоящий политик или… разведчик с той единственной разницей, что послезнание им заменяет предвидение или интуиция. Политик из меня аховый. А разведчик? Для меня как Спиридона — выбор допустимый. А для Косты? Что, если я сейчас своим решением изменю предначертанное Варвакису?
Почему изменю? Изменил! То самое послезнание мне в помощь! Ведь есть же ответ в архивах, которые нашел тбилисский ученый, если принять за аксиому, что Коста Варвакис и Константин Варваци — это одно лицо. Как там было в письме, которое передала мне сестра и которое сорвало меня с места, закрутив эту удивительную цепочку событий? «Имя вашего прапрадеда в документах Канцелярии Наместника Кавказа светлейшего князя Воронцова попадается нередко. И что важно: на этих бумагах то и дело встречается надпись: „Совершенно секретно. Лично в руки“. Это приводит нас к очевидному выводу, что Константин Спиридонович Варваци, хорунжий Черноморского Казачьего войска, служил в армейской или политической разведке».
Доказано: грек Коста был русским агентом, причем, не на последних ролях. Вдруг это мой выбор, именно, мой — Спиридона, а не Косты? Но что это, в принципе, меняет? Так быть по сему: пойду в шпионы! Где тут Форт-Брэгг?
Но я не готов шпионить на Британию против русских, моих бывших соотечественников. Пусть мне придется работать с дворянами и верными слугами Царя, с теми, кого бывшая Родина с энтузиазмом вырезала под корень. Все равно: мы — люди одной культуры, одной веры и общего понимания «единой и неделимой». Быть может, проживи я больше 12 лет после распада СССР и испытай подольше на себе промывку мозгов от Евросоюза, я бы видел в русских чертовых оккупантов. Но я не забыл школьных уроков истории, меня еще не обработали в прозападном духе, несмотря на то, что последние годы жил в Греции. Содрать с меня такую идеологическую кожу — нелегкая задача. Я по-прежнему считаю, что «англичанка гадит», а не помогает, а Россия — не злобная мачеха, а добрая матушка, укрывшая, кстати, примерно в то время, в которое я попал, семью Позовых своим крылом.
Решено: буду двойным агентом! Найду людей в русском посольстве, кто достоин доверия, и полностью раскроюсь. А дальше будь, что будет.
Мучило и другое. Малика… Что с ней стало? Кто она? Откуда все это — наше любовное безумие, эта вспышка всепоглощающей страсти?
Со мной все понятно: жахнул три наркомовские нормы и на приключения потянуло. Или это — любовь с первого взгляда? Почему меня ни капельки не тронуло известие, что Малика замужем? Словно это не имело ровным счетом никакого значения. Точно любовь с первого взгляда, когда никакие препятствия или обстоятельства не принимаются в расчет!