— Почему на шее? Звезда носится на правой стороне груди, крест на ленте — на правом боку, и то лишь в особые дни, — удивился Фонтон.
Я все никак не мог избавиться от недоверия к этим людям. Вдруг это очередная проверка от «рыбьего глаза»? Но орден… Такая импровизация может выйти боком ее устроителям. Международный скандал с привлечением высших лиц Империи.
— Орден покажете?
Полуподвал сотряс дружный хохот.
— Феликс Петрович! Нуждаюсь в приватном разговоре, совершенно секретном! Тет-а-тет. И орден ваш мне нужен не любопытства ради, а для понимая, насколько можно вам доверять.
Фонтон внимательно меня разглядывал несколько секунд:
— Лягаться больше не будешь? — я отрицательно покачал головой, и он подал мне руку, чтобы помочь подняться. — Ну, пойдем.
Мы прошли в конец помещения.
Фонтон приоткрыл дверь, приглашая меня пройти внутрь кабинета, заваленного папками, книгами и даже одеждой. На спинке стула небрежно пристроился полукафтан темно-зеленого сукна с матовыми белыми пуговицами и красным воротником-стойкой[2]. На столе лежала перевернутая фуражка, белые перчатки и небольшая шпага в ножнах. В углу комнаты — аккуратно застеленная узкая койка.
— Живем как в ночлежном вертепе, — пожаловался Фонтон. — Помещений не хватает. Часть посольских загород съехала, часть пока обитает в доме у братца того старика, Франкони, другие квартиры снимают у местных. А я вот сюда перебрался, в первый готовый флигель под крышей, отсюда мне удобнее делами заниматься. Новосел, можно сказать.
Он открыл шкаф у стены и вынул вешалку с мундирным фраком. На правой стороне тускло поблескивала серебряная звезда с медальоном в середине, в его центре — красный крестик. Я уже и без ордена понял, что это не подстава англичан. Одного взгляда на обстановку комнаты и небрежно разбросанную форму было достаточно, чтобы исключить эту мысль.
— За что же такая награда? — спросил, не скрывая восхищения.
— За участие в спасении его Императорского Величества Николая на море и за счастливое избежание пленения его августейшей особы турками при следовании в Варну на фрегате «Флора» в 1828 году. Ну как, убедился? Теперь рассказывай.
Оставив последние сомнения, выложил все свою эпопею с англичанами, включая бредни Уркварта, свои опасения и предложения. Фонтон слушал спокойно, не перебивая. Потом стал, не стесняясь, переодеваться в какие-то обноски, показав знаком, что, мол, продолжай, не останавливайся.
— Дело ясное, что дело темное! Времени у нас в обрез. Нужно соколом лететь в Бююкдере, тебя там точно будут поджидать соглядатаи. Здесь, на стройке, их тоже, как клопов в проезжем доме. Рожу свою платком закутай и вот эту дрянь сверху накинь — авось, проскочим, — протянул мне какую-то накидку типа восточного халата. — На лодке договорим.
Почти бегом выскочили из полуподвала, пересекли строительную площадку, затем другую, третью, какое-то пожарище. Фонтон на бегу пояснял:
— Пять лет назад Пера основательно выгорела. Теперь тут все строятся. Европа наступает, скоро Гранд рю де Пера будет не узнать.
— Пожар способствовал столицы украшению…
— Не точно цитируешь. У Грибоедова Скалозуб говорит: «пожар способствовал ей много украшению». Грек, цитирующий «Горе от ума»… Да ты человек-загадка, Коста!
Я мысленно дал себе подзатыльник. Очередной прокол! Надо быть внимательнее, более того, вставлять в речь при разговорах с русскими всякие старорежимные словечки типа «доколе» или «всенепременнейше». В общем, по классике: паки-паки, иже есть херувимы, житие мое…
Мы выскочили на пристань.
— Мой каик, — указал Фонтон на остроносую лодку с гребцом. — Лодочник — человек надежный, по-русски не понимает, можно спокойно поговорить. Пойдем на двух парах весел. Эх, разомнусь!
Каик шустро выскочил из бухты на простор Босфора и устремился на север. Фонтон сел загребным, я на корме. Лодка неслась по волнам турецкой стрелой.
— Феликс Петрович, не в обиду! Как вы так легко мне поверили?
— Как ты думаешь, Коста, чем я на войне занимался? Зачем нужен драгоман при штаб-квартире? — я пожал плечами. — Я занимался допросами пленных, насмотрелся на разных за два года. Хорошая практика. Человека вижу насквозь.
Теперь понятно, за что ему орден дали. Видимо, немало услуг оказал мой спутник армейской разведке. А случай на море с императором — это, так, предлог, чтобы наградить, не привлекая внимания. Передо мной не иначе как русский резидент в Константинополе под дипломатическим прикрытием. Не чурающийся работы в поле. Ну, дела!
Быстро договорились о дальнейших шагах, о встрече с греком-драгоманом в кофейне на Гранд рю де Пера, об опознавательном знаке (чуть не сболтнул про журнал «Огонек» под мышкой), о правилах поведения в Посольстве после зачисления в штат.
— Никому не верь, Коста, среди посольских, особенно, перотам, — инструктировал меня Фонтон. — Это такие продажные твари! Хитрые, изворотливые, прожженные интриганы и мздоимцы! Они все местные, из старого генуэзского квартала. Кто по национальности, уже не разберешь. Все перемешались — итальянцы, греки, сербы, валахи… Зато языками владеют с детских лет и все ходы в Диване знают, кто чем дышит, кому какой бакшиш сунуть, чтобы дело решить. Но могут и за гинею продать. Поэтому будь осторожен и запомни мое правило: хочешь сделать хорошо, сделай сам.
Теперь понятно, почему он лично участвовал в моем захвате. Очевидно и другое: резидент и его руководство в Петербурге видят в англичанах своих главных противников в османской столице, им — особое внимание.
— Приближаемся! — предупредил лодочник.
— Сворачиваем к первому встречному перевозчику. Пересадим тебя, чтобы самим не попасться на глаза кому не надо, — пояснил Фонтон.
Пересадка на водное «такси», последующая перевозка моей тушки к причалу в Бююкдере и высадка на берег прошли штатно, без приключений.
Послонялся по променаду, нашел нужные виллы, все осмотрел, но мало что понял: через высокую зеленую изгородь много не увидишь. Привлёк так много внимания к своей персоне, что меня стал даже прогонять какой-то охранник. Пора возвращаться в Стамбул. Я недоумевал: зачем меня сюда вообще отправили и следил ли кто-то за мной или нет?
Уже темнело. Во дворе караван-сарая дежурно подпирал стену Ахмет.
— Дружище! — обратился к нему. — Мне нужно понять, как выглядят сады в Бююкдере изнутри, так сказать, диспозицию. Устрой мне встречу с Маликой, она там была и сможет все растолковать.
— Знаю я, какая тебе нужна позиция, — рассмеялся этот гад.
— А если так? — показал ему золотой.
— Так — это по-нашему. Ступай вниз в известную тебе комнату и жди. Там никого нет. Попробую все организовать.
Я быстро поднялся наверх, переоделся и, прихватив флакончик духов, бросился по лестнице в подвал.
Уселся прямо напротив двери и постарался придать лицу как можно более «свирепое» выражение. Никаких убедительных, веских и прямых доказательств измены Малики у меня не было. Но и никаких других способов, кроме того, чтобы изобразить это знание — тоже. Поэтому к «проницательному взгляду» и свирепой мине я добавил ещё оттенок «оскорбленного в лучших чувствах наивного, но достойного мужчины, достоинства которого не сможет поколебать даже преждевременная эякуляция в предыдущую встречу!»
«Возьму на понт!» — решило моё скудоумие.
Раздались тихие шаги, шорох балахона. И в ту же секунду стало понятно, что мой план сейчас полетит ко всем чертям. Лицо, помимо воли, стало терять всю упёртость сурового страстотерпца, все свое «достоинство» и с небывалой скоростью пыталось сейчас оставить себе только лишь выражение «наивности, смешанной с рабской покорностью». Я крепко сжал зубы и напряг мышцы лица, возвращаясь к задуманному образу.
Малика вошла. Увидела меня. Бросилась навстречу, сделав несколько быстрых шагов. Но, наконец, заметила мой взгляд, остановилась. Пристально смотрела.
«Мало того, что красива чертовка! Еще и умна! — пульсировало у меня в висках. — Она сейчас пытается понять: известно ли мне все или еще есть шанс?»
Зубы мои уже практически крошились от того, насколько сильно я их сжал, пытаясь выгадать еще несколько секунд, чтобы не проявить слабости и не отвести взгляда. И это все, на что меня сейчас хватало. Потому что вся моя плоть мне уже не подчинялась. Напрочь отказывалась подчиняться! Сердце выскакивало из груди. Все остальное тело единогласно приняло решение сердца и уже дрожало резонансом. Мне так и слышалось, как все системы моего организма, включая почечные пирамиды, уже недовольно ворчат, и почему-то с грузинским акцентом: «Хозяин! Заканчивай уже этот цирк! Уже мочи нет, эээ!»
Я не стал вступать в переговоры с «предателями»! Я держался из последних сил, чтобы не выбросить на ринг белое полотенце! И выиграл этот раунд! Малика, наконец, не выдержала и виновато опустила глаза. Ничего не стала говорить, объяснять. Стояла и ждала нокаута.
Прежде чем подойти к ней, я несколько раз глубоко вздохнул. Не удивительно. Я сейчас был похож на того ныряльщика, который с последним пузырьком воздуха в легких, на грани потери сознания, а, значит, и на грани смерти все-таки пробил толщу воды и вынырнул!
Подошел. Малика не смела поднять на меня свои изумрудные глаза. Поэтому не видела, как я достал из-за спины руку с флаконом. Руку поднес к ее лицу.
Малика вздрогнула. Бросив лишь короткий и быстрый взгляд на духи, тут же посмотрела на меня, недоумевая. Я улыбался.
— Малика! — дрожь в голосе было не унять. — Мне не важно, почему ты это сделала. Мне плевать на это! Мне было так хорошо с тобой, как ни с одной женщиной прежде. И если бы я даже знал, что все так закончится, я тысячу раз из тысячи пришел бы к тебе. И я клянусь тебе, что, сколько бы мне не осталось, я никогда в жизни не помяну тебя недобрым словом. Только благодарность и восторг! Мёд будут изливать мои уста!
«Маладэц! — возликовала плоть, и зааплодировали в недрах мозга нейромедиаторы. — Как красиво сказал, ты слышал, э! Кто в Грузии вырос — грузин навсегда!»