— Итак, князь Куракин. В бытность его послом у трона Буанопарте случилось страшное: австрийский посол давал обед в честь очередного мира, да вот оказия — пожар! Все бегут, всё пылает — Куракин прячется под стол. Пока его вытаскивали, оборвали все бриллианты, коими он любил себя украшать — французы своего не упустят. И по случаю счастливого спасения, но желая подчеркнуть свои раны, этот оригинал изволил заказать себе портрет в бинтах. Так и изобразили — забинтованного в повязках. Рассылал по всем знакомым в Петербурге, необычайно гордясь случившимся. Мол, сгорел на работе.
— Прелестно. Но где же связь с подачей а ля рус?
— Мадам, все очевидно… Представьте: князь под столом, с которого падают соуса и этажерки с закусками. Вас оттирают от остатков еды так, что вы лишаетесь любимых алмазных заколок. Не трудно вообразить, как вы возненавидите впредь любое блюдо на столе… С тех пор на его приемах все подавали переменами лакеи — и никаких излишеств на столе! Все — во имя безопасности личных бриллиантов!
Нарышкина залилась смехом, словно колокольчик на козочке. Ее драгоценности на теле затряслись в полной безопасности. Веер заходил ходуном. Я с трудом подавил жгучее желание сорвать жемчуга Ольги и втоптать их в грязь.
— Воды, дорогая? — изящный жест «дорогой» во всех смыслах выражал полное согласие.
Посол незаметно указал мне на лакея. Я бы и сам принес кувшин, не велика обида дать напиться гостям. Но куда там: лишь ливрейному дано наполнять бокалы.
Решил тихо-тихо сбежать в кусты, пока лакей изображает поилку для знатных господ. Нафиг- нафиг ваши политесы: этикету придворному не обучен. Сотворить нелепость — запросто.
Только выдохнул — новая напасть. Прицепился, судя по всему, иностранец. Англичан уже за версту чуял — снобизм во всем, начиная с костюма. Ошибиться трудно.
— Не вы ли Коста-садовник?
— Я, ваша милость.
— Слышал я, — сказал незнакомец громко, — вы работали у моего друга, князя фон Пюклер-Мускау, не правда ли? Он мой большой друг и учитель. Я переводил его книгу «Тутти-фрутти» на английский. Как вам Герман? Все такой же сумасброд? Любитель потрясать? Голышом по саду в тюрбане с павлиньим пером не разгуливал с длинной трубкой в руках?
— Ммммм… — выдавил я, покрываясь потом. Нудист ли «фон» или иной извращенец, то садовнику в моем лице было не известно. Неужто спалился?
Вокруг загрохотало. Начался фейерверк. Яркие вспышки в ночном небе затмевали сияющий полумесяц. Европа уверенно наступала на дремлющий Восток.
— Я знаю, что вы не тот, за кого себя выдаете! — перекрикивая грохот салютов, завопил мне в ухо англичанин. — Вам привет от Стюарта!
[1] Тело, достойное изваяния (фр.)
[2] По преданию под эти платаном отдыхал вождь крестоносцев.
Глава 10Эдмонд, но не Дантес
Редко в моей жизни мне встречались люди, которые были способны одновременно и притягивать, и отталкивать. Даже бесить.
Эдмонд Спенсер — так звали моего нового знакомого — внешне был никакой, не за что взгляду зацепиться. И собеседником был заурядным: он скорее нуждался в слушателе, на которого обрушивал шквал самой разнообразной информации.
Например, он первым делом выразил свое восхищение Бутеневым, отмахнувшись от моих попыток что-то сообщить для Стюарта и даже не потрудившись объяснить, зачем он избрал простого садовника для своих ораторских импровизаций.
— Для меня Аполлинарий Петрович — образец для подражания. Сын обычного сельского сквайра, на что он мог рассчитывать, какая судьба ожидала его? Простая сельская жизнь — охота на лис да флирт с дочерями арендаторов. И посмотрите, как он вознесся! Посланник в ранге Чрезвычайного и Полномочного Министра! Какая блестящая карьера! Какие перспективы! Поверьте моему чутью, мы еще увидим, как ему будет рукоплескать Европа.
Не утруждаясь доказательствами своего «чутья», Спенсер легко перескочил на новую тему:
— Я посвятил свою жизнь писательству. Да-да, я писатель, не поэт. Какая ирония, не находите? Эдмонд Спенсер! Первое, о ком все думают, когда слышат мое имя, — это о поэте шекспировской эпохи. Увы, я его полный тезка и могу пока лишь похвастаться первой книгой. «Заметки о Германии и о немцах» вышли под псевдонимом и имели успех. Ныне я готовлю новую. «Прогулка под парами по Дунаю и вдоль берегов Черного моря до Константинополя» — таково рабочее название, а сама книга уже анонсирована моим лондонским издательством Уитакера.
— Вы пишите туристический путеводитель? — догадался я.
— Отчасти, мой друг, отчасти. Я не связываю себя условностями жанра, ибо моя наблюдательность и пытливый ум ученого в состоянии предложить этому миру куда больше, чем перечень приличных отелей или описание древностей, обязательных к посещению. Издерживать даром свои способности — что за нелепица! Вот почему я выбрал треволог — записки путешественника в письмах, в которых внимательный читатель найдет для себя немало интересного и поучительного.
Его отчасти выспренняя речь и апломб убедили меня, что я имею дело с человеком, сжигаемым честолюбием и равнодушным к делам других.
— Я был бы признателен, если вы передадите мистеру Стюарту, что мне его пока порадовать нечем. Но, быть может, через пару-тройку дней у меня появятся кое-какие бумаги.
— Раз нечем, то и толковать тут не о чем. Послушайте лучше интересную историю, приключившуюся со мной в Стамбуле. Мой турецкий друг любезно снабдил меня офицерским мундиром, и мы вместе, совершенно не скрываясь, посетили невольничий рынок. Знали бы вы, какие удивительные цены там ныне установились. Негритянки идут по 10, а эфиопки по 20, даже 30 фунтов. Цены же на гречанок и грузинок доходят до 100.[1]
Его глаза впервые за всю беседу подозрительно заблестели: мысли о торговле женщинами его странным образом возбуждали.
— Мистер Спенсер…
— Ах, Коста, оставьте эти условности. Когда мы так увлекательно беседуем наедине, разрешаю вам обращаться ко мне по имени.
— Мистер Эдмонд, поясните мне поразительный факт. Вы так спокойно обсуждаете эти пикантные моменты, в то время как широко известно, что в Великобритании приняты суровые законы, запрещающие рабство.
— Вы правы, мой друг. С 1807 года мы, англичане, являемся страстными поклонниками аболиционизма и в своих колониях с рабовладением боремся, как со злом. Но что мне мешает проявить любопытство? Я не ханжа, мною движет интерес писателя, которому есть о чем рассказать своему читателю. Более того, мои разговоры с мистером Урквартом позволили взглянуть на эту проблему несколько шире. Представьте, прелестные черкешенки с детства мечтают быть проданными в местные серали[2]. Их можно понять. Что ждет их на родине? Тяжелый труд, жестокие нравы и минимум благ цивилизации. Здесь же им предстоит провести остаток жизни в неге и полном комфорте. А русская блокада побережья лишает их шанса на лучшую долю, а черкесов — жизненно необходимых им соли и пороха.
Я не выдержал, взбешённый этой традиционной английской двуличностью, и бросил ему в лицо:
— 10 лет назад, сэр, обе мои сестры и мать были похищены с Ионических островов и проданы здесь, возможно, на том самом рынке, где вы любовались выставленными на продажу телами. Да-да, именно, телами, ибо душу гречанки купить невозможно.
— Мне жаль, Коста. Надеюсь, вы еще разыщете своих родственников. Возможно, я несколько увлекся красочным описанием, но поверьте: я отчетливо осознаю ту пропасть, что разделяет нас и турок. Их нравы, их бескультурье, жестокость и странные обычаи — всего этого я не скрою от своих читателей. Взять те же отели! На весь Стамбул — ни одного приличного места, не считая пансиона Джузепино, где я остановился.
— Наверное, он в Пере?
— Вы абсолютно правы. Золотой дукат в день — и в вашем распоряжении приличные комнаты, завтрак, обед с бутылкой вина и чай по требованию. Надеюсь, вы найдете время меня там навестить.
Однако! С такими расценками я со своим капиталом смог бы год прожить в комфорте. А то и два.
— Впрочем, местная знать может тут многое себе позволить. Меня пригласил в гости турецкий паша. На его вилле на берегу Мраморного моря нас ждал роскошный прием. Какой обед! Какие деликатесы! Кебаб из утиной грудки и фаршированная «мастикой» скумбрия, горячо любимые при дворе султана баклажаны, террин из креветок и осьминога с соусом из апельсинов и грецких орехов, ассорти из долмы, цельный корень сельдерея, фаршированный рисом с травами, сухофруктами и артишоками. Подавали все, как и готовили, рабы господина. Но, как я понял, эту тему мне лучше не развивать в вашем обществе.
Он причмокнул губами, изображая свой полный восторг.
— Вы ведь много путешествовали? — неожиданно он переключился на мою персону. — Доводилось ли вам бывать в Одессе, в Крыму?
— Не доводилось, мистер Спенсер.
— Где же вы изучили столь много языков, включая русский? — проявил Спенсер странную осведомленность.
— Всё в тех же путешествиях, сэр. На Черноморском побережье Кавказа кого только не встретишь.
— О, эта таинственная Черкесия, манящая и опасная. Как бы я хотел там побывать! Меня интересует эпос, включая крымско-татарский, этнография, природа — список обширен. Можно было бы подготовить поэтическое исследование народных сказаний или бросить вызов Клапроту. Впрочем, у меня все впереди. Зов дальних стран — не пустой звук для англичанина. Открытия нового, неизведанного — это прекрасно, не находите?
Я пожал плечами: знал бы он, в каком путешествии я пребываю и какие открытия ждут меня на каждом шагу! Но что скрываешь ты, англичанин, за своими словесными кружевами, что тебе нужно от меня, зачем подошел? Это стоит с нашими обкашлять…
— Подозрительный тип, — согласились со мной Фонтон и Дмитрий, когда мы встретились наутро, чтобы обсудить как дальнейшие шаги, так и нового актера на сцене нашей игры — Нужно за ним проследить, перехватить переписку. Он тебя, Коста, в словах утопил. Ты мог не увидеть тонких намеков или оговорок. Или просто решил на тебя взглянуть, оценить, взвесить по одному ему известному резону.