— Почему?
— Потому что даже для турка Селим-бей — редкая сволочь и гад! — Сейчас в Тигране трудно было узнать добродушного старика-лавочника: челюсти сжаты, лицо суровое. — Он столько плохого сделал для моих соплеменников… Так что ты сейчас отомстишь за нас! Как же мне не поставить свечку за твое здоровье⁈
— Только я очень прошу тебя, Тигран… — мне не пришлось заканчивать свою просьбу.
— Тигран — не болтун! Успокойся. Никто не узнает об этом. Но ты же позволишь мне рассказать своим тогда, когда уже никому не будет угрожать опасность?
— Договорились! — прежнее веселое настроение вернулось ко мне.
— Мы угостим твою боснийку лучшим, что у меня есть! — ликовал старик.
Тигран тут же достал короб. Аккуратно укладывая туда сладости, давал пояснения.
— Это — хурмашица, жареный в масле коржик. А это — кадаиф из тончайших высушенных полосок теста. Чем полоски тоньше, тем вкуснее кадаиф, начиненный орехами и пропитанный сиропом. Как и с хурмашицей, так и с кадаифом, важно соблюсти меру и не позволять им утонуть в сиропе!
Я кивал в ответ на его объяснения.
Тигран накрыл короб плетеной крышкой. Задумался.
— Послушай меня, Коста. Сладости — это хорошо. Но, поверь мне, как только ты пару раз наведаешься в сладостный сад, вам обоим захочется так есть, как хочется есть только очень голодным людям! И сладости тут уже не помогут!
Старик достал другой короб.
— Вот тебе еще баранина, хорошая, в меру жирная, весенняя зелень и лепешки. Будешь меня ночью вспоминать и благодарить!
Я не стал дожидаться ночи, бросился благодарить тут же.
— Смотри, — напутствовал меня старик напоследок, — старайся! Не подведи нас!
Я пообещал.
…Влетел во двор. Тут же увидел Ахмета, сидевшего за столиком. Албанец, привстав, посмотрел на меня. Мне сразу все стало понятно. Улыбка сползла с моего лица. Последние несколько шагов к нему я делал на ватных ногах.
— Что случилось? — надежда еще теплилась.
— Давай помогу, — вместо ответа Ахмет протянул руки за коробом.
Забрал один из коробов.
«Этот со сладостями», — подумал я.
Ахмед поставил короб на столик. Протянул мне сложенный листок бумаги.
— Тебе, — в глаза мне старался не смотреть.
Я взял листок. Ахмет в это время забрал и второй короб.
'А этот с бараниной, — подумал я, открывая листок. Записка была на греческом.
«Не придется, к счастью, никого просить прочитать, позаботилась».
Я уже точно понимал, что будет написано на листке. Поэтому скользнул наискосок, вычитав главное.
«…Свет очей моих… Муж уезжает… Я должна… Никогда не забуду… Любимый…»
— Когда они уехали? — я поднял глаза от записки, обращаясь к Ахмету.
— Час назад.
— Час? — я залился истерическим хохотом. — Всего час⁈ Мы успеем! Ахмед, умоляю тебя! Давай, поскачем за ними! Они же медленно едут. Это же караван! Мы успеем! Ты мне поможешь! На всю жизнь буду твоим должником! Пожалуйста, Ахмет!
— Коста, послушай меня…
— Я уверяю тебя, успеем!
Ахмет влепил мне пощечину… Я замолчал, стараясь изо всех сил сдержать слезы.
— Отпусти её… — мне показалось, что и Ахмет сейчас пытался сдержать слезы. — Иначе жизни не будет.
— Откуда ты можешь это знать?
Ахмед горько усмехнулся.
— Я жену потерял, когда она рожала первенца…
— А ребенок?
Ахмет отрицательно покачал головой. Потом указал на стоявший на столе кувшин.
— Ракы, — коротко пояснил.
Потом развернулся.
— Отпусти, — произнес еще раз, и ушел, оставив меня одного посреди двора с белым листком в руке.
Я сделал шаг к столу, взял кувшин. Сделал большой глоток.
«Как началась история с моей царицей, так и заканчивается: большим глотком ракии!»
Больше ни о чем подумать не успел. И погоревать должным образом не успел.
Сбоку от меня раздался сдавленный женский крик. Потом возглас:
— Коста! Брат мой!
Я оглянулся. Ничего не успел понять. А уже в следующую секунду меня обнимала и целовала сквозь тонкий платок на лице незнакомая мне женщина, все время повторявшая:
— Брат мой! Брат мой!..
[1] Судя по вилке, синьор Джузепино не был неаполитанцем. Там поедание макарон руками считалось ни с чем не сравнимым удовольствием. Собственно, вилку и придумали для неаполитанского короля, большого любителя пасты, дабы не позорить светлый образ монарха простонародными привычками.
Глава 12Мне нужен пистолет
Совсем незнакомая мне женщина продолжала восклицать беспрерывно, что я её брат, успевала между восклицаниями целовать меня в щеки, прижиматься к груди, целовать руки, всхлипывать, хвататься обеими руками за мою голову, смотреть на меня сквозь непрерывно льющиеся слёзы, не давая мне вставить и слова.
Но даже если бы у меня была такая возможность, я все равно не смог бы произнести ни одного звука. У меня и до этой минуты голова была забита под завязку поиском решений отнюдь не простых проблем. (Не реши я этих проблем, сейчас бы не стоял здесь.) Вдобавок к этому, несколько минут назад Ахмет передал мне письмо. Оно попросту взорвало в моей несчастной голове атомную бомбу, которая не превратила содержимое башки в выжженную пустыню. Наоборот, свалила и запутала все конструкции в такой непроходимый лабиринт, что сделала работу извилин бесполезной. Ни одна мысль уже не могла пробиться через эти баррикады.
Ракия положения не исправила. Пока не исправила. Мне нужно было немного времени, чтобы хоть как-то прийти в себя! Капельку! А меня, как Иванушку: из котла с водой студеной макнули в котел с водой вареной. Но Конька-Горбунка поблизости при этом не было! Конек-Горбунок хвостом не махнул, мордой в котлы не макнул, на меня дважды не прыснул и громким посвистом не присвистнул! Я не мог никак выбраться из этих котлов пригожим! Господи, никак! Я сейчас — урод! Сломленный, исковерканный, сваренный заживо! Мне бы сейчас повыть, Господи, а ты мне что предлагаешь взамен? Порадоваться неизвестной, объявившей себя моей сестрой⁈ Ну, нет!
Поэтому я стоял, словно гуттаперчевый мальчик, позволяя «сестре» гнуть и растягивать меня во все стороны. Не оказывал сопротивления, не проявлял никаких эмоций.
Женщина, наконец, пришла в себя и заметила мое абсолютное равнодушие.
— Коста, это же я, Мария, твоя младшая сестра!
Я не реагировал. Она восприняла это по-своему. Рассмеялась.
— Впрочем, немудрено: я закутана с ног до головы и постарела на 10 лет. Но ты все такой же, хоть не юноша и лысый. Вылитый папа!
Наверняка ожидала, что я сейчас рассмеюсь и раскину руки для объятий. Ничего подобного. Более того, мое равнодушие уже вытеснялось злобой на все это представление. Она заметила эту перемену.
— Коста? — улыбка уже сползла с её лица.
Женщина быстро убрала руки с моих плеч, поправила платок на лице, воровато огляделась и отступила.
— Боишься, камнями за прелюбодейство забьют? — я никак не мог перебороть злой настрой.
— В Турции женщин, изменивших мужу, зашивают в мешок и бросают в воду, — с надрывом ответила женщина и снова сделала ко мне полшага. — Почему ты так груб со мной?
Тут она прыснула в кулачок, опять истолковав по-своему мое поведение. Собралась с духом и быстро раскрыла лицо, глядя на меня с надеждой.
Две служанки — старые мегеры, стоявшие чуть в стороне — сердито заворчали. Одна держала за руку маленького мальчика лет пяти, с любопытством меня разглядывавшего. Его голову украшала шапочка с нашитыми по кругу золотыми монетами.
Я среагировал на это «шипение». Посмотрел за спину женщины. Она последовала за моим взглядом. Обрадовалась. Опять закрыла лицо. Бросилась к мегерам, выхватила ребенка, быстрым шагом подошла ко мне, поставила ребенка перед собой.
— Твой племянник! — сообщила с гордостью.
«Час от часу… Еще и племянник… Не было ни гроша, да вдруг алтын», — равнодушно констатировал мозг.
Я посмотрел на племянника.
«Ладно. Не стоять же теперь все время бараном перед новыми воротами!» — у покореженного терминатора в моем лице загорелся красным светом один из глазков.
— Хочешь коржик в сиропе, пацан? — энергия начала свой бег, оживляя постепенно все микрочипы и процессоры.
Пацан радостно закивал и потянул ручки в мою сторону.
Я обернулся к столу, глотнул немного ракии для успокоения и убыстрения процесса оживления и открыл короб со сладостями.
— Угощайся!
Пацана упрашивать не пришлось. Он метнулся к столу и сунул нос в короб. На нас внимания не обращал.
Женщина с любовью глядела на сына.
— Ты все детство таскал мне сладости, а теперь, видишь, пришла очередь племянника! — Улыбнулась воспоминаниям та, кто назвалась Марией.
Посмотрела на меня.
— Его Ясином нарекли.
Я кивнул безучастно и продолжил процесс восстановления: хлопнул из кувшина еще грамульку, изо всех сил стараясь сосредоточиться.
— Ты пьяница, брат? — с тревогой спросила нежданно обретенная «сестра». Ок, принято: пусть будет сестра.
— Это для компресса! — сплагиатил я Михаила Евдокимова.
Объяснение, как ни странно, подействовало. И что еще более странно: в мозгах, вроде, слегка прояснилось.
— Садись! Поговорим!
Я уселся за стол, достал лепешку, мясо, зелень и соорудил себе бутерброд. Рядом «племяш» с довольным причмокиванием уничтожал боснийские дары, облизывая испачканные в сиропе пальцы.
Мария осторожно пристроилась с краю стола, слегка отодвинувшись от нас.
— Смотрю, ты отуречилась и по-гречески говоришь ужасно, — констатировал спокойно.
— Святая дева Мария–покровительница, объясни, почему ты так со мной жесток? — воскликнула сестра.
— Неизвестная мне женщина бросается мне на шею и сообщает, что она мне сестра! А это, — я ткнул в пацана, — мой племянник! Как, по-твоему, я должен себя вести⁈
Я ответил молниеносно и так зло, что мог бы и не отвечать, а просто ударить: была бы равноценная замена жестоким словам. Я понимал, что меня несет, но притормозить пока не выходило. Слишком сильным вышло падение, и я к нему не был готов.