Скользнул вниз. Ноги коснулись земли.
Как только я убрал руки от веревки, Фалилей начал медленно вытягивать её с крыши. Цикалиоти бросился предупредить Спенсера. Когда они оба подошли, веревка как раз окончательно освободилась от кольца дымохода и с ясно различимым шумом из-за полнейшей тишины вокруг упала на землю. И звук упавшей веревки был самым громким за все время нашей операции. Мы замерли, прислушиваясь и оглядываясь. А Мария в это время с грустью смотрела вверх, на окно комнаты, где спал брошенный ею муж, отец её ребенка. Тишину уже больше ничего не нарушало.
Мы подхватили веревку и скатку с лестницей, бросились вон.
Глава 19Прощай, Стамбул
Суета, которая сопровождала нас те несколько минут, что мы были в лавке Тиграна, лишний раз убедила меня в том, как был прав старик, сделав так, что мы успели сказать друг другу все нужные слова на прощание. Единственное, что я успел, пока Мария и Янис устраивались в паланкине, так это подойти к нему, обнять еще раз и передать несколько монет. Тигран не обиделся, он понимал, что это серебро не для него.
— Что нужно? — спросил он.
— Помнишь, я тебе говорил о Константине…
— Из бань?
— Да. Передай ему, пожалуйста, от меня мою благодарность за все и бочонок лучшего воска и греческих сладостей.
— Конечно, друг!
Расцеловались. Я двинулся к своему шесту. Меня остановил Фалилей.
— Ты и Барталомевос, — только и сказал.
Отец Варфоломей и Цикалиоти, уже стоявшие возле своих шестов, беспрекословно подчинились указанию бывшего раба.
— Тебе удобно, Мария? — спросил я, когда все встали по местам.
— Да, — подтвердила она, прижимая мальчика к груди.
— Янис?
— Не волнуйся. Я же говорила: до корабля не проснется.
— Хорошо.
Мое одобрение послужило всем знаком. Мы приподняли паланкин. Мария ойкнула, но больше не издала ни звука. Двинулись к пристани.
Тигран стоял возле своей лавки. Не двигался. Перед поворотом я оглянулся. Тигран смотрел с улыбкой. Кивнул мне. Я кивнул в ответ, махнул рукой, сделал еще один шаг, заворачивая за угол, и теперь уже окончательно распрощался со своим добрым другом.
…Шли молча. Даже словоохотливый Спенсер сейчас был серьезен и молчал. Я, к своему удивлению, был спокоен. Переживания за спасение сестры меня уже не страшили, хотя говорить о завершении дела было еще ой как рано. И тем не менее. А переживания по поводу расставания с Тиграном хотя были грустными, но и щемяще-светлыми.
— От, надо же! — меня отвлекло радостное восклицание отца Варфоломея.
— Что, батюшка? — отвлекся я от своих мыслей.
— Раб Божий как сообразил!
Я понял, что он имел в виду решение Фалилея о нашей новой расстановке в переноске паланкина. И, действительно, сравняв пары по росту, Фалилей добился от нас большей слаженности.
— Как он, батюшка?
— Ох, нарадоваться не могу! — Отец Варфоломей засиял. — Такой кроткий! Слова лишнего не скажет. Все делает с молитвой. Каждый день Господа благодарю за то, что освободили его из лап басурманских. И тебе благодати у Бога прошу. За то, что не отступил, не испугался, нас убедил.
— Спасибо, батюшка!
— Тебе спасибо, Коста! — тут батюшка опять возрадовался. — И знаешь, что еще?
— Что?
— Он как появился в церкви у меня, так прихожан стало больше на службы ходить. Да и так просто, чтобы свечку поставить.
— Так это же здорово!
— Конечно! — тут батюшка задумался. — Вот только…
— Что? — забеспокоился я.
— К бабке не ходи, прихожан прибавилось за счет женского полу. Вот, пойми теперь: они на службу приходят или на арапа поглазеть⁈
— А даже, если и поглазеть, батюшка…
Отец Варфоломей удивился той легкости, с которой я это предположение подтвердил.
— Не это же важно в первую очередь, — успокаивал я его. — Важно, что в церковь пришли. Да, поглазеют, поохают… Но потом свечку поставят, службу отстоят, Господу помолятся, души свои спасут!
— Да, чадо моё! — обрадовался батюшка. — И я так думал!
До пристани уже больше не разговаривали. Когда она показалась впереди, страхи стали ко мне возвращаться. Она была слишком безлюдна — вот, что меня обеспокоило.
Конечно, в шесть утра какой-то народ тут толпился: приплывали рыбаки, выползали нищие в поисках поживы, одинокий верховой никак не мог отделаться от мальчишки, хватавшего его за стремя и кричавшего, не переставая: «Бакшиш! Бакшиш!».
Но где толпы провожающих? Где же корабль? Где погранцы?
Поставили паланкин на землю. Я тут же задал все беспокоившие меня вопросы Спенсеру. Тот посмотрел на меня, как на идиота.
— Коста, как вы себе все это представляли? — посчитал нужным узнать мое видение.
— Ну… — замямлил я. — Мы проходим таможню, показываем паспорта. Садимся на пароход…
Мое видение оказалось донельзя примитивным. И примитивность эта была вызвана, как ни странно, моим послезнанием, сыгравшим со мной злую шутку. Мое будущее, в тысячи раз более продвинутое и сложное, чем нынешнее время, в котором я оказался, получило от него детский мат.
Я поневоле вспомнил своего однокурсника, Мишу, который занимался фехтованием. Как-то он выдал мне со смехом одно наблюдение, которое я запомнил на всю жизнь.
— Знаешь, как бывает? Стою я напротив соперника и думаю: ага, я сейчас сделаю так, шпагой туда, он мне шпагой в ответ сюда, я ногами чуть вперед, шпагой сюда-туда и наношу ему укол! Начинается бой! Я, следуя своему «хитроумному» плану шпагой туда… А противнику плевать на все мои планы! И вместо ожидаемого мной от него «шпагой сюда», он без затей наносит мне укол!
Так и я сейчас стоял, осознавая, что мне в ответ на все мои «планов громадьё» просто нанесли разящий укол.
— Какие таможенники, Коста⁈ Какие паспорта? — Спенсер развел руками — Просто садитесь в лодку. Лодка доставляет вас на пароход. Что касается самого парохода, то раньше полудня он здесь и не появится. Он сейчас дрова грузит или водой заправляется.
Спенсер смотрел на меня с сожалением.
— Что ж нам теперь здесь до полудня торчать, как…?
Я осекся. Опять в голову пришли уже упомянутые три тополя на Плющихе.
— С тем же успехом можете подхватить паланкин и идти сдаваться нашему общему «другу», начальнику стражи! — вздохнул Спенсер. — То-то он будет рад! Нет, Коста, здесь оставаться никак нельзя! Есть какое-нибудь решение?
— Надо идти в посольство! — меня выручил Цикалиоти. — Там переждем!
Я с надеждой посмотрел на Спенсера.
— Отличное решение! — одобрил идею студента Спенсер. — Туда никто не сунется. Я, тем временем, схожу в свое посольство, закончу все формальности с бумагами. А в полдень буду ждать вас с родными у Джузепино.
Теперь выдохнул не только я, но и вся компания. Спенсер откланялся. Мы опять подняли паланкин. Быстро зашагали, покидая пустую пристань.
— Цикалиоти! — окликнул я студента.
— Что? — не останавливаясь, спросил он меня, чуть повернув голову.
— Нам нужен Фонтон!
Цикалиоти, выслушав меня, задумался, некоторое время шел, развернувшись ко мне вполоборота.
— Страшно, конечно! — признался он, наконец. — Но, наверное, ты прав. Это — единственный, а, значит, самый лучший вариант!
К посольству шли, как на Голгофу. В ожидании неизбежного разноса.
Спустились в полуподвал к Фонтону, оставив паланкин во дворе, а Фалилея — на страже. Резидент ждал нас в своем кабинете-спальне, нервно прохаживаясь по комнате и похлопывая перчатками по открытой ладони левой руки. Уже полностью одетый, несмотря на раннее утро.
Уставился на нас неодобрительно. С какой-то даже грустью и яростью в глазах. Больших талантов человек, губит он себя на работе дипломатической. Мог бы на театральных подмостках блистать.
— Ваше преподобие, — он обратился к отцу Варфоломею, не обращая внимания на наше переминание у порога, — вы же иеромонах!
Вот это номер! А я и не знал! Все «батюшка» да «отче»! Неловко-то как вышло!
— Что за маскарад вы устроили? Где ваша ряса? Разве не принято считать в нашей церкви, одеяние ваше — ваше покаяние?
— Мой грех — мне и отмаливать. Епитимью на себя наложу строжайшую, — вздохнул батюшка и пояснил. — Ряса под рубахой.
— Вот вам зеркало и расческа — приводите голову в порядок. А пока эта парочка мне попробует объяснить, куда вы все исчезли на ночь накануне важнейшего дня, к которому мы шли больше месяца. Надеюсь, вы мне сейчас все растолкуете, и непонятное мне мое томление растает, как утренняя дымка над Босфором.
«Томление» не то что не растаяло — оно в бурю и громы превращалось по мере моего рассказа. Студент благоразумно помалкивал.
— Я правильно понял? — решил уточнить Фонтон тихим, но страшным голосом. — Вы и Спенсера в это дело втянули?
Дружно кивнули втроем.
— То есть вся операция была в пол шажочке от провала, потому как вы все дружно решили поиграть в похитителей?
— Не игра это, Ваше высокоблагородие, — хмуро возразил наш подельник, уже принявший подобающий сану вид. — Спасение души ребенка! Вызволение из плена египетского! Вырвали из рук нехристей! Не дали случиться страшному!
— Я смотрю на это дело несколько иначе: вы у отца и мужа отняли ему принадлежащее! По местным законам, да и по божеским — это преступление! Ваше преподобие, впредь я категорически запрещаю вам появляться в городе. Даже в патриархию ни ногой! Какой скандал мог бы выйти! Да и сейчас мы недалеко от него убежали!
— Феликс Петрович! Турки говорят: поданную голову не снимают! — попытался оправдаться студент.
— Я вам, юнкер, отвечу в вашем духе — турецким же присловием: если бы каждый был умный, то баранам погонщик не нашелся бы. В 28-м годе отправился я попрощаться с отъезжающим Дельвигом и встретил у него Пушкина с Баратынским. Вышел знатный терцепт поэтов — три друга, три вдохновения. Что за чудное свидание! А что же вижу я здесь? Терцепт благоглупостей?
— Вы с Пушкиным знакомы⁈ С Александром Сергеевичем⁈ — взволновался я не на шутку.