И он получил знак, что ощущения его верны. Знак, пришедший из давнего прошлого его нового дома. Непредсказуемой рифмой соединивший две половины его биографии, разделенные побегом, границей, приговором.
К нему никогда не ездили машины — кроме желтого почтового фургончика и такси, что вызывал он сам. Дорога тупиковая. Достопримечательностей вокруг нет, туристы не заблудятся. Охота теперь запрещена, оттого и кабаны так расплодились, только старые вышки еще стоят по склонам вдоль ручья.
Однако одиннадцать, да, одиннадцать лет назад он увидел у себя под окнами потрепанный серый седан, неприметную машину «наружки» и наемных убийц. Хотя Калитин понимал, что посланные по его душу не стали бы так явно обнаруживать себя, он быстро, стараясь не показаться в окне, спустился в подвал, открыл оружейный шкаф и поднялся наверх с заряженным ружьем.
В дверь позвонили, долго, требовательно: манера полиции, служб курьерской доставки. Калитин решил не открывать, хотя его собственный автомобиль под навесом показывал, что хозяин, вероятно, тут. Он боялся подойти к глазку. И боялся, совершенно иррационально, что если это приехал, скажем, страховой агент, землемер или чиновник заповедника, то они начнут потом трепать, что профессор не открыл дверь, хотя был дома, и кто-то, выдуманный им самим кто-то, заподозрит, что обитателю одинокого дома на горе есть чего опасаться и что скрывать.
Тогда в доме еще не было стальной, замаскированной под дерево, звуконепроницаемой двери. Выведенных на компьютер камер наблюдения. Калитин не мог увидеть стоявшего перед дверью, не рискуя выдать свое присутствие.
Но вот пришелец сошел с крыльца, двинулся в обход дома. В проеме меж занавесок мелькнуло лицо — классический англичанин, рыжеволосый, кудрявый умник в очках, единственный англичанин на десятки километров вокруг, — точно не посланец родины, оттуда присылают своих, славян, и не визитер от новых хозяев — предупредили бы. Журналист? Что-то пронюхали? Утечка? Кто-то сдал?
Калитин понял, что от страха забыл о своем тайном спутнике, о джокере — о Дебютанте. Препарат спал в надежном флаконе за дверцей специального, рассчитанного на активные субстанции, сейфа. Но Калитину вдруг представилось, что будет, если Дебютант своевольно очнется и отыщет хотя бы микронную щелку в герметичном флаконе, высвободится, обойдя дозатор, и утечет весь, мгновенно рассеиваясь в воздухе. Уснет, не зная, что погиб, он сам. Умрет любопытный англичанин. Ласточки, что свили гнездо под коньком и выхаживают птенцов. Бабочки и комары. Жуки-древоточцы, черви, мокрицы, даже, наверное, кроты. И наутро почтальон увидит мертвеца у дома, вызовет полицейских, те взломают дверь, но не учуют ничего, кроме тяжелого, добропорядочного запаха вчерашней смерти. Дебютант уже улетучится, уйдет в астрал, затеряется среди атомов и молекул. И только опытный и чуткий старший офицер, старая ищейка, скажет, принюхавшись, с раздраженным недоумением:
— Роскошный дом, чистый, а вроде как клопами пахнет! — Но подчиненные уверят его, что нет, никакими клопами не пахнет.
Калитин развеселился. Он так явственно представил мертвого англичанина, такого нелепого, комичного в клетчатом шерстяном пиджаке, среди свежих кротовых куч, что перестал его бояться. Дебютант словно вздохнул во сне, и вздоха оказалось достаточно, чтобы изгнать страхи его несовершенного создателя.
Калитин спрятал ружье в гардеробе. Открыть? Не открыть? Если это журналист, то лучше узнать, что ему известно. Лучше иметь возможность доказать свое.
Обмануть.
Оправдаться.
Решившись, он распахнул дверь.
Англичанин, услышав звук, обернулся. Тонкий свитер цвета охры под пиджаком. Светлые классические джинсы. Замшевые мокасины. Фотоаппарат на ремешке через плечо. Большой, дорогой фотоаппарат, хозяин им часто пользуется, на объективе чуть стерлась краска. Худощавый. Не атлет, но гибкий, энергичный. Снаружи — изящная любезность, смущение, что вынужденно потревожил хозяина. А внутри — мастеровитая уверенность в себе, тренированная готовность подыграть любой реплике владельца дома и в пять-шесть фраз вывести разговор в нужное русло. Журналист. Азартный, чующий след, и при этом — весь как громкий выстрел «в молоко», мимо судьбы Калитина.
Он здесь не ради него. Ради какой-то сторонней цели, что будоражит его, подгоняет, наполняет радостью находки. Англичанин смотрел с зоркой, провидческой жадностью археолога, безумца Шлимана, — но не на хозяина, а на сам дом.
Калитин знал, кто были прежние хозяева: потомки рода торговцев солью. Дом служил им загородной виллой. Вроде бы один из членов семейства сделал карьеру при нацистах в оккупированной Польше, и Калитин предположил, что англичанин пишет какую-то книжку и явился разузнать об этом чиновнике генерал-губернаторства. Внезапно для себя Калитин осознал, что ему это неприятно, будто бы он связан с бывшими владельцами узами наследования семейных секретов и нахальный посетитель лезет и в его, Калитина, жизнь.
Он бы вовсе ограничился кратким разговором на крыльце. Но не хотел, чтобы журналист заметил, сохранил в своей профессионально долгой и цепкой памяти его замкнутость, скупость на слова, и решил сыграть радушного скучающего простака, пригласил в гостиную.
Если бы только журналист мог предположить, что с домом связаны не один, а два схожих сюжета, что снаряд попал повторно в одну воронку, он бы заметил, как неожиданно глубоко, живо изумился новый собственник, когда он сказал, ради кого явился.
За близкими горами, прорезанными злой, мятущейся рекой, за темными хребтами, поросшими матерым лесом, перенявшим долгий век камня, стояла крепость, знавшая узников нескольких веков и держав. В войну там был концлагерь.
Весной сорок пятого года над восточными равнинами уже затих гул войны, погасли артиллерийские зарницы. Тогда они и пришли в дом — по старой, заросшей дороге через горы, по пути лесорубов, заготавливавших крепь для соляных шахт, где не проедут ни мотоцикл, ни машина. Несколько эсэсовцев из охраны — и ученый, что ставил в концлагере эксперименты на заключенных. Один из СС знал про эту отдаленную виллу, бывал там в гостях.
Германия проиграла войну. Внизу, в долинах, в городках покрупнее вставали гарнизоны союзных войск. Но тут, ближе к вершинам, в горных лесах и лугах, никакой власти еще не было. Бывшие хозяева уже бросили виллу, имущество и бежали. Случайные постояльцы могли чувствовать себя спокойно.
Собственно, журналист и пытался выяснить, тот ли это дом. Выходило, что тот. У него было описание, данное на допросе одним из офицеров лагерной охраны, арестованным уже в оккупационной зоне Британии. Остальные же исчезли, ушли, как объяснил журналист, «тропами крыс», тайными маршрутами бегства из Европы через порты за океан, на другой континент.
Он так и произнес — rat lines, на своем безукоризненном, вычурном английском. А потом с ученической интонацией повторил по-немецки: Rattenlinien.
«Беглые крысы всегда выбирают одни и те же тропы», — сказал тогда журналист.
Он имел в виду сеть тайных приютов для беглецов, чиновников, готовых выписать фальшивые документы, доверенных лиц — священников, полицейских, — моряков, берущих на борт нелегалов. Он писал книгу о медиках в лагерях, и ему было легко говорить с Калитиным, переселенцем из страны победителей. Он был увлечен охотой за призраками прошлого и слеп в настоящем. Попросил разрешения сфотографировать дом, посмотреть все внутри. Заглянул в подвал, прошел в метре от укрытого в сейфе Дебютанта. Расспросил о старых вещах. «Нет, ничего не сохранилось», — искренне ответил Калитин.
Когда журналист попрощался и уехал, Калитин первым делом выпил таблетку от сердца.
Не только «крысиные тропы» поразили его.
В давней своей жизни он знал одного немецкого ученого, работавшего в концлагере. Дядя Игорь, Игорь Юрьевич Захарьевский, привез его из Германии после войны как трофей.
Официально этого немца как бы не существовало. Закрытый город был его тюрьмой. Но он был — зловещий знаток, проводивший когда-то такие испытания, каких не могли себе позволить даже они; заглянувший за край боли и смерти гораздо дальше — и готовый скрупулезно делиться опытом.
Калитин помнил, как Захарьевский в первый раз рассказал ему подноготную пленника. Калитин возмутился, хотя сам забрал уже не одну жизнь. Но этот-то немец, он пытал и морил наших солдат, может быть, и дед Калитина по матери, математик, артиллерист, сгинувший в плену, попал ему в руки.
Калитин был готов убить немца. Но уже через несколько дней заметил, что гнев поутих. Он по-прежнему, как ему казалось, ненавидел ученого арестанта, но был готов работать с ним.
Во-первых, этого хотел Захарьевский, поставивший в план разработки вещество, предыдущее поколение которого опробовал немец. Во-вторых, Калитин не мог не оценить выверенную научную методу пленника. И в третьих, он чувствовал, вопреки воспитанию, вопреки вдолбленному образу врага, странное, запретное сродство их внутренних устремлений — глубже национальностей, идеологий, вражды: пройти наикратчайшим путем к такому знанию, которое делает его творца незаменимым, не зависящим от обстоятельств. Дарует наибольшую защиту и власть. Немец, выходило, на собственном примере доказал, что это возможно.
Догадываясь о чувствах нового коллеги, немец не выпячивал себя, не навязывался, не говорил о прошлом. Просто работал: ровно и споро. И в конце концов Калитин ощутил, что этот подневольный одинокий старик ему ближе, чем генералы и партийные начальники, курирующие лабораторию. Те были своими по крови и гражданству, но чужими по сути своих натур, а немец чужим, насколько это вообще может быть, но своим. Одним из тех, кто прятался от государства внутри государства, ставя его себе на службу и расплачиваясь верной службой же, сливаясь с ним до такой степени, что уже не различить, кто кем управляет.
Именно тот немец, поняв, что младший коллега дозрел для следующего, еще более трудного знания, открыл ему глаза на тень, лежащую в тени: двойственное прошлое лаборатории, а точнее, самого места, Острова, где она располагалась. Немец уже бывал тут — до войны, до канцлерства Гитлера, когда здесь был секретный совместный советско-немецкий полигон.