Даже будучи уже искушен в темных тайнах Острова, Калитин сначала отказывался верить услышанному. И тогда немец описал все по памяти — где был аэродром, где деревянное здание лаборатории, бараки персонала, зверинец, караулка, как проходил забор; в какой части нынешнего, разросшегося, полигона еще можно найти старые окопы, воронки, оставшиеся после артиллерийских стрельб; отвел Калитина туда, пошарил палкой в жухлой траве, показал раскуроченное разрывом снарядное донце. Маркировка была немецкой. Видя, что Калитин все еще сомневается, немец отвел его в архив лаборатории. Там было особое отделение, где хранились вывезенные из разных стран Европы после войны документы, тонны бумаги из разных научных институтов, порой обожженной, покоробившейся от воды. Эти листы никто толком не разобрал. Там-то Клаус и открыл перед Калитиным неприметный армейский ящик. Это были отчеты о совместных испытаниях. В тридцать третьем немецкие ученые увезли их с собой в Германию. А в сорок пятом специальная команда НКГБ разыскала в руинах архива и привезла обратно.
Калитин читал, узнавая описываемые места, имена ученых с советской стороны. Мелькнула фамилия Захарьевский. Все было знакомо Калитину: особенности климата, проявлявшиеся в ходе экспериментов, научная логика.
А вот и фамилия Клауса упомянута.
Он ощутил, что больше не считает Клауса врагом.
Проводив журналиста, Калитин стал вспоминать Клауса. То знание, что немец открыл ему. Калитин размышлял о неслучайных тавтологиях истории, вызванных крайней редкостью по-настоящему укромных, годящихся, чтобы прятаться, чтобы хранить тайну, мест. Думал о себе, о том, как он выбрал дом — на старой чужой тропе. На ratline. А значит, тоже мог рассчитывать на ее покровительство, на невыветрившееся везение беглецов, раз уж те, кто прежде его охранял, теперь хотели его убить.
Журналист показал ему копии допросных страниц. Офицер охраны, имевший техническое образование, свидетельствовал об опытах в лагере. Офицер многого не знал, путал термины, но Калитин мгновенно уловил: работа мясника. Дешевая, грубая смерть для массы, согнанной на убой. Смерть зримая, явная, не скрывающая себя. Документацию, наверное, унесли с собой или спрятали где-то по пути в тайнике — как банковский вклад, как акции, временно упавшие в цене, но еще могущие обрести былую цену, если новым, затеявшим взаимную вражду, хозяевам Европы понадобится кого-то уничтожать: коммунистов, к примеру. Или капиталистов — буржуев.
Калитин и сам оставил такой тайник на родине, закопанный под неприметным деревом в лесу тубус. И будто смотрелся в идеальное, абсолютное зеркало, смотрелся без удивления, без тревог, словно сам прожил все эти разрозненные, разделенные временами жизни. Или, по крайней мере, был их связующим звеном.
С той встречи Калитину и казалось, что в доме может быть крыса. Он жил чистоплотно, вдалеке от деревни, зачем крысам приходить сюда, — и все же нет-нет да чудилась серая тень.
Сняв пальто, Калитин стал разжигать камин. Стремительно смеркалось. Темнота в долине наступала быстро, словно ее источали сами холмы, деревья, травы. Он посмотрел в окно. Над погасшими, вмиг подурневшими облаками летел самолет. Его перистый след еще был багрово-желтым от солнца. Откалывая по старинке лучину на растопку, Калитин стал думать о самолете, о людях в нем, что это за рейс, опытен ли первый пилот, сколько лет лайнеру.
Калитин был готов думать о чем угодно, делать что угодно: щепить лучину, носить дрова, — лишь бы отсрочить момент, когда он как бы окончательно окажется дома и мысль о смерти возвратится с новой, почти неодолимой силой, пойдет на приступ.
Он предчувствовал бессонную ночь. Долгую ночь страха и памяти. И хотел, чтобы в камине скорее разгорелось пламя, загудела тяга, запахло сладким дымом от яблоневых дров, твердых до звонкости, неподатливых к огню.
Глава 10
Стоя в очереди на пограничный контроль, Шершнев не злился, не торопился, хотя дело затягивалось — уже сорок минут впустую. Отправляясь на задание, он всегда чувствовал, что у него есть фора времени. Какие бы ни случились задержки, какие бы ни встретились препятствия — он все равно будет на шаг, на два впереди объекта.
Для въезда была выбрана страна, не имеющая собственной сильной контрразведки. Они с напарником должны были пройти контроль во втором десятке пассажиров с их рейса: на первых больше всего внимания.
Но сначала меняли сломавшийся трап. Потом автобус долго кружил по аэропорту. Когда их выпустили в зал прилета, там уже собрались сотни пассажиров с рейсов, приземлившихся позже.
Пограничники не спешили. Для не-граждан ЕС работали лишь две стойки. Скучающий в третьем, как раз для граждан, окошке офицер отгонял тех, кто пытался встать к нему с неправильным паспортом. Гомонили восточные люди с баулами, сороконожка очереди почти не двигалась. Но Шершнев стоял спокойно, пару раз одернув взглядом напарника, который с откровенной неприязнью косился на женщину в никабе.
Шершнев вспоминал фотографии, сделанные службой наружного наблюдения. Агентов отправили из посольства соседней страны, спасибо ЕС, отменившему внутренние границы. «Наружка» вернулась, отрапортовав, что все сделано чисто, их никто не заметил, контрразведывательной активности не обнаружено, охраны нет, риск минимальный. Сам объект персонально не установлен. Но в доме — сигнализация типовая, отключили легко — обнаружены письма из госпиталя. Объект находится на обследовании и должен уже возвратиться.
Он совместил в воображении сделанные с дрона фотографии. Дом на краю леса. Пустынная дорога. Идеальное место, легкое место. Соседей нет, никто не увидит, не узнает. Отшельник спрятался в укромном углу и сам подготовил себе ловушку.
Очередь меж тем уже превратилась в табор, который, казалось, живет тут годами. Привычка к мигрантской жизни, к долгому бессмысленному ожиданию в переполненных коридорах, перед закрытыми дверями, за которыми решается твоя судьба, — эта привычка сбила, сколотила из людей, таких разных еще сорок минут назад, безликое скопище, неразумный, но чуткий организм.
Зашелестели, зашептались — пришли зевающие, смурные пограничники, открыли еще две кабинки. Человечья каша разделилась, часть перетекла туда, застыла в ожидании у желтой черты. Шершнев, приметивший идущих пограничников раньше всех, переходить не стал. Он не любил менять уже принятое решение. Психолог службы называл это пассивностью. Но Шершнев знал, что психолог неправ. Ему всегда не хватало какой-то толики ловкости, простейшей бытовой удачи, благодаря которым успевают на уходящий поезд, угадывают очередь, что будет двигаться быстрее других. Если он начинал метаться, делалось только хуже, новая очередь не двигалась вообще, поезд отправлялся с другой платформы.
Поэтому он ждал.
Через полчаса столпотворение стало рассасываться. Стоявшие впереди девушка с парнем пошли к левой кабинке, пожилой, стильно одетый мужчина с кейсом к правой. Они с Гребенюком были следующими.
Шершнев думал, что старика и парочку пропустят быстро — таких обычно не мурыжат. Но у парочки не оказалось распечатки обратных билетов, пограничник нахмурился, начал требовать все брони отелей. Мужчина тоже застрял, все тыкал пальцем в какую-то бумажку, закатанную в пластик, мигом растерял лоск и превратился в неуверенного, зашуганного просителя.
Пограничники начали переговариваться между собой. Сзади на Шершнева напирала толпа. В косточку на щиколотке больно въехал острый угол чемодана. На мгновение ему показалось, что все это подстроено. Сейчас сзади навалятся, заломят руки, развернется болван с кейсом, выхватывая оттуда пистолет-пулемет. Но он подавил в себе дурное чувство.
Клац, клац, клац — волшебный звук, в чужие паспорта поставлены печати.
Металлические дверцы открылись. Старик прошел сразу, его место занял Гребенюк. Парочка мешкает. Девушка запихивает в сумку бумаги, роняет папку, листы разлетаются, она опускается на корточки, собирает их… Шершнев дисциплинированно ждет. Хотя они должны проходить границу вместе с Гребенюком.
Служащие аэропорта в ярких жилетках катят в обход очереди две инвалидные коляски. В них укрытые пледами чернокожие мальчишки, худющие, кожа да кости. Прижимают к животу толстую кипу замусоленных бумаг.
Шершнев делает шаг. Но пограничник поднимает брови, показывает ему рукой: стой.
Гребенюк уходит. Мальчишек подкатывают к кабинкам.
У ближнего из обтрепанной штанины торчит неловкий, будто самодельный протез. Он слишком мал, мальчик уже вырос, а его искусственная нога — нет. Противопехотка, думает Шершнев. Не исключено, что наша. Откуда они? Сомали? Ливия? Ангола? Судан? Ему обидно, что мина рванула так не вовремя. Выходит, что его сейчас задерживает взрыв, случившийся много лет назад на другом континенте. На второй ноге — совершенно новая, будто мертвая кроссовка с надутой беговой подошвой. Такая же, как у Максима в тот день, когда они играли в пейнтбол. И близкий, и далекий день.
Пограничник вышел из кабинки, осмотрел мальчишку, они с сопровождающим стали листать бумаги. Шершнев был самым спокойным человеком в аэропорту. Двое переговаривались. Мальчик сидел отрешенный, снулый после дальнего перелета. Наконец пограничник шлепнул штамп на какой-то справке. Парень в жилетке укатил коляску. Офицер махнул Шершневу: подходи.
Шершнев был готов рассказать выученную легенду. У него был новенький паспорт со свежей визой. Первый въезд. Возможны, почти неизбежны вопросы. Но пограничник, словно извиняясь — или вознаграждая понравившееся ему спокойствие пассажира, — откатал паспорт в сканере, листнул страницы и аккуратно, в самом уголке, поставил штамп.
Дверца распахнулась, и Шершнев шагнул в мир, который покинул десятилетия назад, когда уехал поступать в училище.
Его отец был командиром роты связи. Шершнев рос в армейском гарнизоне, занявшем старые, девятнадцатого века, казармы кавалерийского полка, сгинувшего еще в Первую мировую. Он надеялся, что вернется после училища туда, к отцу и матери, в особую группу войск. Будет служить в разведке, лицом к лицу с врагом, на самом крайнем рубеже, где видна уже белая, увенчанная фасетчатым куполом колонна американской станции прослушивания на Чертовой горе.