Калитин налил еще коньяку. Он готовился вспоминать. В отблесках пламени, пронизанных золотым шитьем искр, он видел рдеющий студень Реки на закате. В пятнах тьмы, что возникали меж языков огня как тайная часть, скрытая вторая натура пламени, — узнавал двойственность своего дара.
Он пил, восторгаясь самим собой вспоминающим, создавая симфонию, мистическую космогонию Острова, предопределившую их связь, обреченность друг на друга.
История Острова началась давно. Могучая Река разрушила известняковую гряду на своем пути. В ее толще скрывались окаменевшие сростки кораллов, соцветия лилий на суставчатых, распадающихся на колечки стеблях, лаковые пудреницы брахиопод. Река размыла известняк, остался лишь единственный холм гряды, не поддающийся воде, обтекающей его. На нем выросли деревья, поселились в каменных норах звери, в отвесах, откосах свили гнезда птицы.
Самые первые люди, что нашли Остров, избегали жить там, хотя на Острове были удобные глубокие пещеры. Расположенный посреди бурной воды, одинокий, замкнутый, грозный — только в самую высокую сушь, случавшуюся в одно лето из десяти, открывалась к нему узкая дорожка посуху, — Остров самой природой был создан как место уединения, иномирия, встреч с верхними силами.
Люди издревле строили на Острове капища. Остров видел каменных толстобоких божков палеолита, божков из глины, из кости, деревянных резных истуканов.
Потом пришли монахи, силой крестившие местные племена. Они корчевали и жгли деревянных идолов, не имевших больше силы оборонить себя и веру.
Монахи срубили священное дерево, единственный на Острове дуб, старый, кривой, вросший корнями в желтые камни, и поставили на том месте часовню. Спалили прежних богов из липы и ясеня, а угли ссыпали в воду. Только древний алтарный камень, омытый кровью, гранитный валун, чуждый местной природе, неведомо кем и как — на плоту ли, по льду на катках — привезенный на Остров с севера, не смогли ни расколоть, ни своротить. Так он и лежал посреди Острова, как мертвый, но нетленный бог.
Часовня дала начало крепости-монастырю, охранявшей рубеж государства от кочевников, сторожившей естественную границу, что разделяла лес и степь; возносились под ее сводами горячие молитвы о правителях и войске. Потом степь была покорена, хоть не раз еще вспыхивала дикими бунтами.
Монастырь ширился, строился из того же камня, на котором был воздвигнут. Вверху возводились храмы, колокольни, палаты, стены, башни. Внизу множились ходы каменоломен, что спускались все глубже, превращались затем в подвалы, кельи, хранилища, костницы, сберегавшие мощи усопших подвижников, дававшие славу монастырю.
Там же, в ярусах нижнего Острова, где существовало только долгое время камня, жили и безвестно умирали насильно постриженные в монашество узники, сосланные, отрешенные от светских личин, от былых имен, деяний и судеб. Им были ведомы лишь года: весной в половодье речная вода сочилась в темницы. Камень хранил их затесы, слепые записи, криво змеящиеся по стенам, летопись тьмы, отчаяния, веры. На них, безымянных, заживо умерщвленных, верхний, владетельный Остров тоже основывал свою крепнущую силу, рос на медленных, скупых, злых дрожжах их страдания.
Потом нижние ярусы опустели. Бывшие кельи стали обваливаться, хороня прошлое. Узников теперь содержали в каземате наверху, поставленном на мысу еще во времена, когда по Реке под парусом и на веслах гуляли разбойничьи ватаги.
Остров уже не был фронтиром Империи, раздвинувшей границы к морям и океанам, покорившей многие языки. Эти языки и звучали в камерах каземата — языки повстанцев, языки вольности, сопровождаемые теперь звоном кандалов.
Хоронили узников тут же, на мысу. Ставили известняковые кресты католического обряда, выбивали чужим алфавитом имена. Но морозы, дожди и туманы выедали известняк, стирали буквы и цифры. На стенах каземата оставались нацарапанные строки: стихи поэтов, чертежи ученых, клятвы офицеров.
А по Реке потянулись уже бурлацкие баржи с зерном, пошли колесные пароходы, пестрящие шляпами и зонтиками.
Монастырь тучнел на мощах своих святых, на молитвах и деньгах проезжих людей, крестьян и аристократов. Явилась в нем икона, будто бы нашли ее монахи в грозу у воды. Для иконы воздвигли новый храм о пяти золотых куполах, видный по Реке за двадцать верст. И художник из монастырских послушников, молодой одаренный мастер, словно ко времени подросший меж братии, расписал его собственноручно изготовленными красками, приготовленными только из тех веществ, что нашлись в окрестностях. Неяркой вышла роспись. Но жила в ней неизъяснимая тайна близкой связи всего живого, Бога и рода человеческого. Ловили монастырские рыбаки сетями осетров, варили подмастерья рыбий клей, что давал краске связующую силу, и роспись легла на шершавый, пористый камень так, будто была его частью, проступала изнутри.
Готовился монастырь праздновать юбилей основания. Церковный историк написал книгу. Черновики ее, вобравшие много былых тайн, остались в монастырской библиотеке. Фотограф, что снимал монастырь для юбилейных открыток, для праздничного альбома, оставил в той же библиотеке каталог своих снимков. Были среди них и виды знаменитой росписи, ее ангелов и святых, гор земных и круч небесных.
Так и остались эти книги и фотокарточки главными свидетелями прошлого монастыря. Ибо пришла та волна, что захлестнула и неприступный Остров.
Ранней осенью загорелись по берегам, за низкими лесами, помещичьи усадьбы. А когда встал лед на Реке, на светлом снегу появились темные шинели, полушубки, зипуны. Лед, тонкий еще, пел надрывно, стонал, выл — так воют полотна пил, фермы мостов, натянутые провода, корпуса кораблей в шторм. Шли люди с винтовками, с вилами, и с ними жуткое, вынимающее душу облако звука надвигалось на Остров, и тонул, гас в нем басовитый звон набата с колокольни.
Впервые со времен языческих жертвоприношений кровь на Острове пролилась открыто, а тела бросали в Реку не таясь. Монахи, священники были убиты или изгнаны.
Вскоре Остров вернулся к одному из прежних своих тайных обличий, стал тюрьмой. Концлагерем. В ближнем городе было подавлено восстание. Арестованных офицеров старой армии, возглавлявших его, свезли на Остров. Затянули проломы в старых стенах колючей проволокой, сколотили караульные вышки, поставили на дощатых пулеметных столах «максимы», жадные на воду при стрельбе.
А потом, когда белые войска вышли на берег Реки ниже по течению, — пригнали баржу, что раньше возила зерно, загнали арестантов в трюм, сказав, что переводят их в другое место. Затянули болтами люки, вывели буксиром баржу на фарватер, на глубину — и открыли кингстоны. Гудела, стонала баржа из-под воды, слышался голос ее металлический, утробный, жуткий. А потом захлебнулся.
Летом пришла засуха, какой не видывали никогда. Остров будто вышел на сушу. И, если подплыть на лодке, хорошо видна была баржа на дне, среди водорослей и рыб. Казалось, еще чуть-чуть, и явится она, поднимет над водой рубку, косые борта.
Засуха сожгла урожай, а что сумело вырасти, что осталось с прошлого года — забрали присланные из городов солдаты. Голод был такой, что люди ели людей. Разрывали старые скотомогильники, не боясь уже сибирской язвы. Тогда-то в монастыре и сняли кресты, колокола, разобрали иконостас — якобы для того, чтобы купить на церковное золото хлеб голодающим. Округа вымерла, опустела.
Комиссия, что изымала церковное золото, вскрыла и костницы, раки. Составила акт, что мертвецы сгнили, святая нетленность их — ложь церковников. Скелеты повезли по городам, выставляли напоказ: смотрите, вот истина материализма, разоблачение религиозного дурмана. А потом дели неизвестно куда, ссыпали, наверное, в какой-нибудь дальний глубокий овраг.
Спустя год в бывший монастырь въехала коммуна: военные сироты, беспризорники. Они и сбили, стесали знаменитые росписи с потолка храма. Учителя думали устроить там Дом культуры. Вот только разбежались беспризорники из коммуны, ловила их милиция по вокзалам и подвалам, да не поймала.
Несколько лет монастырь простоял в запустении. Избегали вод Острова рыбаки, помнили про баржу, про мертвецов в железном трюме, который, поди, проржавел уже в труху.
А потом приехали на Остров совсем другие люди. Настоящие новые хозяева. Отгородили постами землю по берегам Реки. Забрали себе вымершие села, поля и рощи в низинах, возвели бараки, водокачку, аэродром, клуб, склады. Вычистили бывшие церкви, старые кельи, укрепили вмурованные в камень решетки, построили крепкий причал. Подновили охранные вышки и добавили новых.
Немцам было нужно тайное место, подальше от триумфаторов Версаля, от глаз шпионов и доносчиков, чтобы продолжить эксперименты с химическим оружием, готовиться переиграть проигранную войну. Советам — формулы, технологии, методы применения; результаты, таблицы, отчеты, школа для своих ученых. Там, у Реки, в чулане Европы, обе стороны нашли искомое: удаленную местность с богатым ландшафтом, переменчивым климатом, большим перепадом естественных температур, далеко за тридцать летом и до минус сорока зимой, чтобы можно было имитировать применение веществ на разных театрах военных действий, в разное время года. Местность, обезлюдевшую после голода, имеющую цитадель, которую очень легко охранять и контролировать, — бывший монастырь.
Калитин всегда жалел, что его не было там, что он не жил, не существовал тогда.
Он знал, что большинство экспериментов того времени устарели уже через десятилетие. На поле боя не стало кавалерии, чьих коней предполагалось поражать облаками газов. Самолеты стали летать трижды быстрее, и распылительные устройства оказались не годны. Появились новые фильтры для противогазов, новые поражающие вещества. И, самое главное, Великая война, в которой его страна одержала победу, обошлась без созданий Острова, дело решили порох и сталь.
Совместный полигон был закрыт в тридцать третьем. Вскоре Реку перегородили плотинами, создали рукотворные моря. Ушли под воду прибрежные города, целые города с домами, церквями, мостовыми, кладбищами; поселились в ее водах неутешные духи былого. Остров тоже должен был исчезнуть: дамба уже существовала в чертежах. Но ее так и не построили из-за войны.