Вызвалась Вера. Квалификация позволяла.
Трещина в клапане. Приемка проморгала. Клапан взорвался, кусочек металла пробил и пластиковый бокс, и сверхнадежный костюм защиты. Экстренная вытяжка сработала штатно, внутрь костюма попало ничтожное количество вещества. Можно сказать, считаные молекулы. Но это был Дебютант, истинный Дебютант. Калитин безошибочно угадал базовую композицию.
Дебютант убил Веру мгновенно. Это было первое, что он сделал, явившись на свет. Взял плату за рождение. Дебютант был таким, каким Калитин мечтал его видеть. Не просто веществом. Именно этим, а не смертью жены, Калитин и был оглушен. Он не мог признаться себе, что испугался. Испугался не как химик, чей препарат оказался адски эффективным. А как творец, чье творение, задуманное как верный слуга или преданный воин, ожило сверх меры, вышло из повиновения, оказалось неподвластно создателю.
Дебютант был слишком свиреп. Его следовало бы утилизировать, списать в брак; так уничтожают бесноватых собак бойцовских пород, не поддающихся дрессировке.
Но Калитин не мог уже от него отказаться.
Он вложил в него все, знал наперед, что второго озарения не будет.
Дебютант был настолько засекречен, что тело Веры нельзя было отвезти в морг больницы. Дебютант коснулся ее — и она стала сосудом, вместилищем тайны.
Вскрытие же показало, что следов вещества нет. Гипотеза Калитина подтвердилась. Дебютант был неуловим.
Ему выражали соболезнования, дали отпуск, хотели отправить в санаторий на юг. Он сказал, что хочет вернуться к работе. Так ему будет легче. Ради Веры.
Ему разрешили.
И он начал попытки приручить свое создание, решить проблемы сохранности, стойкости — без этого нельзя было надеяться на сертификацию, на запуск в производство.
Но Дебютант оказался чрезмерно чутким, норовистым. Стоило хоть на йоту изменить тот первичный состав, как мгновенно разбалансировалась вся композиция. Дебютант словно был рожден только таким, как есть, ограничен для применения именно своей дикостью, своей мгновенной страстью к убийству.
И Калитин годами, годами добивался мельчайших улучшений; был близок к вымученному, выпрошенному у судьбы успеху. Но распалась страна, рухнул Остров, и Дебютант так и не родился официально, остался как бы несуществующим, неучтенным, будто был обречен из-за названия быть вечным начинающим.
Дебютант.
Название когда-то давно предложил сам Калитин. Ему надоели ничего не говорящие шифры вроде «Радиант», «Фолиант», «Квадрант». Казалось, они крадут у препарата что-то, что появляется у вещи с удачно выбранным именем, у пса или кота с верной кличкой, — вкладыш души, рисунок судьбы.
По идиотской инструкции шифр вещества должен был заканчиваться на АНТ.
Он перебрал десятки слов — не то.
Однажды Калитин пошел гулять на край полигона. Там был поросший дудником овраг, бил из осклизлой каменной стенки родник. На краю оврага попадались вросшие в землю, перевернутые, разбитые надгробия заброшенного кладбища; деревянные деревенские дома давно сгинули, а известняковые плиты торчали среди примятой по весне прошлогодней травы. Там, у оврага, Калитин и придумал ловкое, элегантное, живое: Дебютант, будто кто-то на язык положил.
Еще не было самого вещества, не было формулы, даже пути к ней — только дерзкий замысел.
Он пришел в лабораторию Захарьевского, не зная, что будет разрабатывать именно боевые вещества. Заранее дал подписку о неразглашении, хотя не мог пока ничего разгласить.
Что говорить, в институте были и другие темы. Он узнал о них только задним числом, уже получив от Захарьевского первое самостоятельное задание.
Но Калитин ни о чем не жалел. Онтология смерти, с которой он столкнулся как исследователь, поставила научные вопросы невероятного масштаба и глубины.
Сейчас он мог признаться себе, что никогда не был, в строгом смысле слова, атеистом. Но не был и верующим. Он знал, что в мире существует некая высшая сила. Но знал это как практик, испытавший озарения, не объяснимые рационально. Изыскатель, рудокоп, полагающийся на эти озарения, умеющий находить интуитивный путь к ним.
Он не приписывал их ни Богу, ни дьяволу, а полагал присущими натуре человека или свойствам знания. Скорее в своей скрытой подлинности он ощущал себя архаическим существом, шаманом, путешествующим по потусторонним мирам в поисках источников, артефактов силы. Не случайно же он коллекционировал — на полигоне много копали, то были места древних стоянок вдоль реки, и земля всегда дарила что-то, — первичные символы сакрального, неуклюжие фигурки палеолита, а еще — кремневые рубила, топоры и наконечники стрел.
Калитин верил, что он творец в ряду других творцов, поскольку он не черпает из некоего черного колодца, не вдохновляется кровью и мучениями. Над Островом часто кружили огромные орлы. Калитин любил этих птиц, любил ветра, безудержные закаты, дикий простор. Именно в них он обретал озарение, вдохновение, чувство значительности собственной жизни. И этот факт служил для него доказательством, что он такой же, как остальные таланты; любые разделения лицемерны. Тот, кто осудил бы его, просто не знал бы, что у него в крови плывут тот же ветер и те же закаты, что у любого другого одаренного человека; и Дебютант — такое же произведение наития, риска и искусства, как Ника Самофракийская, как таблица Менделеева.
Калитин хорошо помнил, мог пережить наново самую первую вспышку понимания, путеводный метеор.
Он работал тогда по указанию Захарьевского с растительными веществами, стойкими, мгновенно действующими, но оставляющими столь же стойкий, не распадающийся след. И он пробовал снизить его заметность, размыть, распылить, превратить хотя бы в прозрачный шлейф.
Но упорное вещество не поддавалось, и Калитин, ожесточившись, швырнул на пол карандаш, уперся взглядом в потолок лаборатории, купол бывшего храма, увешанный коробами вентиляции. От старой росписи остался только один, обрезанный по грудь, ангел в углу. В другом месте его бы закрасили, но сюда партийному комитету не было ходу. А Калитину нравилось смотреть на задумчивое лицо в золотом венчике, на золотую узкую трубу, прижатую к ангельским губам. Он был в его власти, этот призрак иной эпохи, глашатай несостоявшегося суда, надолго переживший тот дореволюционный мир, в котором он как изображение имел смысл, прямую власть значения.
При взгляде на этого ангела, обладающего особым упрямством последнего осколка, не желающего исчезать, неподкупно свидетельствующего о целом, Калитин и осознал, что смерть по самой своей природе — грязное дело, и это не метафора. Смерть всегда оставляет улики, многообразнейшие естественные следы, по которым пойдет умный следователь. Так устроен мир, его законы.
Обойти, обмануть эти законы, сделать так, чтобы смерть приходила незримо, проникала за любые покровы, не оставляя следа, — это высшая власть, возможность напрямую повелевать бытием.
В тот миг Калитин — он все-таки еще был молод — заколебался.
Ведь он понял и то, что зримость смерти, ее вечный рок, приговоренность оставлять следы, быть узнанной, — и есть натуральное добро, красная сигнальная нить, вшитая, вплетенная в устройство мира. Так закодирован, реализован в материи изначальный закон воздаяния. А значит, сама возможность его исполнения. Возможность существования понятий преступления, вины, возмездия, искупления, покаяния. Нравственности как таковой.
Калитин заколебался, но не испугался. Чувствовал, что прикоснулся к некой грани, — осязание было внятным, реальным. И он хотел заступить за нее.
А когда Калитин создал Дебютанта, то понял, что обойти предохранительный механизм нельзя. Закон сложнее, чем он думал.
Дебютант был слаб именно из-за своей мощи. Он был бесследным и убийственным, но слишком нестабильным собственно как химикат; абсолют двух качеств в ущерб всем другим. Слишком смертельным и потому нежизнеспособным, как химера.
Дебютант не был способен на направленное действие; не оставлял следов, но был зависим от оболочки. У экспертов сразу же возникли вопросы по тактике применения: как использовать вещество, которое убьет и убийцу, и объект покушения? Поэтому возникла хромая схема, обусловленная необходимостью оставить объект наедине с Дебютантом, а потом изъять сработавший сосуд, контейнер; именно так убили банкира. Схема работала, но Дебютант лишался своего главного преимущества — скрытности.
Но тогда, в начале пути, Калитин был преисполнен надежд.
Он стал фанатиком смерти. Изучал, как люди умирают, как это происходит химически и физиологически. Слушал лекции приглашенных специалистов, врачей, которые думали, что доверяют знания разработчику секретного лекарства для Центрального Комитета. В морге Города перенимал науку судебно-медицинских экспертов. Постигал истории эпидемий, исследовал смерть всего живого: растений, грибов, насекомых, планктона, экосистем.
Первый, простейший путь опытов, который он избрал, вел к созданию вещества-двойника.
Ему давно казалось, что у всех препаратов с их разными боевыми темпераментами, сроками действия, уязвимыми местами и сильными сторонами, есть близнецы в человеческом мире. Среди людей можно назваться другим, случайным, непричастным — так и Калитин создавал темных двойников для веществ гражданского назначения, добивался идентичного следа, который никто не интерпретирует как свидетельство убийства.
Но все-таки это было половинчатое, несовершенное решение. Сам по себе след продолжал существовать и при неудачном стечении обстоятельств мог вызвать подозрения.
Однажды Калитин пошел на ночную рыбалку с начальником отдела режима, старым знакомым Захарьевского. Переведенный в действующий резерв генерал на свой грубоватый лад уважал и опекал Калитина. Однако нужно было потакать иногда его мужицким привычкам, например, ходить с ним ночью на сазана. К тому же режимник вызывал интерес Калитина. Необразованный, безнадежно отставший от века, он был ископаемое, окаменелость из прошлой эпохи, от грехов, грязи и крови которой Калитин хотел дистанцироваться. Там царила простая и бессмысленная смерть с наганом, забиравшая без разбору миллионы душ. Калитин создавал иную смерть — разумную, прицельную; ее моральность, оправданность были в ее единичности. Но тем генерал и волновал Калитина, что от него пахло дикой кровью; и на его фоне становились ясны, рельефны внутренние принципы самого Калитина. Однако в их работе было глубокое и неочевидное сходство, которое словно предопределяло и благословляло их альянс, ученого и офицера госбезопасности. Режимник был сугубый профессионал, чьей этикой была целесообразность; он умел вскрывать людей, идти кратчайшим путем к правде. Так же поступал в науке и сам Калитин.