— Они приходили в церковь, — сказал Травничек. — Пытались понять, где я ставлю аппаратуру. Кто из прихожан мне помогает. И ничего не могли найти. А записи появлялись. Все новые и новые. Люди обращались в веру. Приходили в церкви. Много людей. Сотни. Тысячи.
Калитин вдруг ощутил, что рассказ пастора будто имеет второе дно, ведет куда-то, куда Калитин не хотел бы идти, — но именно сейчас слова священника имеют власть над ним.
— Тогда они пригласили экспертов, — сказал Травничек. — Ученых. В том городе был институт, который разрабатывал аудиоаппаратуру. Подслушивающие устройства в том числе. Ученые изучили пленки. И посоветовали во время очередной проповеди разместить в зале агентов в штатском. Агентам дали особые какие-то свистки, которые человек почти не слышит, а пленка регистрирует. И скомандовали свистеть с интервалом в полминуты. Они рассчитывали изъять потом кассету с этой проповедью. И, сравнив время и силу звука свистков, которые тоже запишутся, определить, где, у кого в зале магнитофон. Их фотограф в это время делал снимки зала с хоров. Я видел потом эти фотографии. Зал на них был расчерчен фломастером, как шахматная доска. Агенты пронумерованы. Невидимая сеть.
Травничек обвел взглядом своды церкви. Калитин подумал: наверное, именно этот случай пастор имел в виду, когда говорил о творчестве во имя зла. Калитину снова стало забавно: какие громкие слова, хотя речь идет о банальной технике акустического наблюдения, и не самой совершенной, кстати! Он автоматически воспринял рассказанное как еще одну головоломку и стал размышлять, есть ли у предложенной задачи химическое решение: с помощью радиоактивных меток, к примеру, или маркирующего спрея. Привычная работа ума отчасти вернула ему силы; и он еще яснее почувствовал, что Травничек играет с ним в какую-то игру.
— Ученые были уверены в успехе, — сказал пастор. — А оказалось, что на кассете свистки не записались. Хотя проповедь было отлично слышно. Эффект церковной акустики. Так написано в отчете.
Наверняка он думает, что это Бог помог, решил Калитин. Ему был приятен собственный надежный скепсис; но он ощущал, что защищается, отстраняется, ибо слышит сквозь слова — веру. На мгновение ему показалось, что и пастор, и убийцы — абсурдный сон, вереница проклятых снов, перетекающих один в другой.
— И тогда они сменили тактику, — продолжил Травничек грустно. — Я жил в доме причта. Однажды утром в дверь позвонили. Я думал, это явились они. А там стоял посыльный из кондитерской. Он привез двадцать тортов. Я решил, что это шутка. У меня было несколько приятелей, которые могли так забавляться. Адрес мой, имя мое, заказ оплачен. Я раздал торты в бедные семьи. Радовался, что у них будет праздник. А потом… — Травничек помолчал.
Калитин ждал.
— Наутро привезли грабли. Десять связок. Тут я заподозрил недоброе. Попросил забрать, но доставщик уехал. — Травничек завозился, вытянул из складок сутаны старый потрепанный блокнот. — Всегда ношу с собой. Как напоминание.
Священник перелистнул страницы, указал пальцем:
— Клетки для собак. Корм для аквариумных рыбок. Велосипеды. Насосы. Три грузовика угля. Кеды. Краска для волос. Матрасы. Топоры. Подтяжки. Обувной крем. Магнитофоны. Телевизоры. Стиральные машины. Тазы. Шляпы. Рамы для картин. Иголки. Гвозди. Столы. Зонты. Рассада в горшочках. Диваны. Газонокосилки. Доильные аппараты. Макеты парусников в стеклянных бутылках. Сено. Кастрюли.
Калитин почувствовал, как на него ложится тяжкий груз перечисляемых вещей.
Травничек продолжил:
— Никто не соглашался забрать товар. Дом превратился в склад. Я ведь не мог раздавать это — вдруг потом потребуют обратно? Пошли слухи, что я сошел с ума. Превратился в барахольщика. Однако я читал проповеди, как прежде. Они были как светлая тропа среди безумия.
— Пытка изобилием, — сказал вдруг Калитин. Он никогда не слышал о таком, но верил безоговорочно.
— Да, — ответил Травничек. — Потом они стали отвечать от моего имени на объявления. Если продавали что-то громоздкое, например катер или рояль. Люди привозили товар. Скандалили. Один сильно избил меня. Умом я понимал, что это все подстроено ими. Но все равно это казалось необъяснимым, сверхъестественным: кто я такой, чтобы тратить на меня такие усилия, такие деньги?
Калитин представил, как толстый, неуклюжий священник пытается объясниться с продавцом катера. Смешно не стало.
— Спасибо, что вы так любезно слушаете, — сказал Травничек. — Думаю, у них был точный расчет. Любой в конце концов сломается, решит, что это Божья воля. Проклятье Господа. Я думал бежать. Бросить все и бежать.
Калитин вздрогнул.
— Но они это знали, — сказал Травничек. — В следующий раз мне привезли кур. Клетки с курами. Они стояли у порога, и я не мог оставить этих кур умирать. Среди того, что прислали раньше, был корм. Следом привезли аквариумных рыбок. Попугаев. И белых лабораторных мышей.
Калитин будто провалился в прошлое. Белые мыши — сколько их умерло там, на Острове, десятки, сотни тысяч, никто не считал, сжигали тельца в печи, и все.
Безыскусный рассказ Травничека ввел его в странный ступор. Зрение стало многогранным, фасеточным, он теперь видел и серые тени убийц в отдалении, и себя самого, огражденного стенами церкви, и минувшие дела Острова.
— Они все равно умирали. Я не мог уследить, — с горечью сказал Травничек. — Умирали. Рыбок, кур и попугаев еще можно было пристроить. А сотни мышей? Поэтому, когда я увидел, что вместо животных мне привезли манекены, я даже обрадовался. Их не нужно кормить.
— Манекены? — эхом отозвался Калитин.
— Да, манекены, — подтвердил Травничек. — Пластмассовые. Которые стоят в витринах. Голые. Женские.
Калитин вспомнил то, что не вспоминал никогда, оставил там, на Острове.
Манекены.
Если бы он мог, он бы выбежал прочь. Но там ждали тени убийц. А здесь хитрый священник словно глумился над ним. Манекены. Захарьевский сказал когда-то: официально их здесь не было и нет. Не было и нет, повторил Калитин. Не было и нет.
— Они лежали штабелем, — сказал Травничек. — Розовые. С утра шел снег. И у них были глаза. Голубые пластмассовые глаза с ресницами.
Калитин не помнил глаз. И тела были не розовые. Белые, серые, синие. Цвет, бывало, возвращался уже потом. На анатомическом столе.
— Я должен был догадаться, что это предостережение, — сказал Травничек. — А я просто внес их в дом. Десять голых пластмассовых женщин в доме священника… Я боялся, что меня с ними сфотографируют, они снимали квартиру напротив, вот вышел бы кадр…
Женщины. Женщин им не давали. Калитин просил: половые особенности организма, объяснял он, другая биохимия. Нужны тесты. Но те, кто наверху, не желали слушать. Их половинчатая решительность доводила Калитина до исступления.
— Потом все прекратилось, — сказал Травничек. — И это было хуже всего. Пытка отсутствием. Я ведь привык к тому безумию, начал находить в нем какие-то опоры. Я выдержал одиннадцать дней. На двенадцатый я попросил о смерти, если Бог не хочет защитить меня. Сломался. Прекратил читать проповеди. «Ибо стрелы Вседержителя во мне; яд их пьет дух мой; ужасы Божии ополчились против меня», — сказал священник нараспев. — Иов, глава шестая.
Калитин посмотрел священнику в лицо. Ему было мстительно-приятно видеть его уродство.
— Вот таким я был тогда, — Травничек протянул ему фото, извлеченное из сафьянового кармашка в блокноте.
Калитин ошарашенно замер. Он не мог представить, каким изящным, одухотворенным был прежний Травничек: худой, аристократичный, с высоким лбом. Мягкий, отрешенный и в то же время волевой. Красивый. Очень красивый. Устремленный к высокой, надмирной цели.
Женщины, наверное, падали штабелями, подумал Калитин, стараясь принизить, опростить увиденный образ.
— Я стал пить тогда, — сказал Травничек. — Дома, разумеется. В шкафу всегда стояла початая бутылка. Источник слова иссяк, и я припал к другому. Я знал, что происходит вокруг. Записи, кассеты — они пропали, люди перестали их слушать, словно ветер успокоился. Буря прошла. Поэтому я пил все больше. «Вино их яд драконов и гибельная отрава аспидов», — продолжил он величаво.
Калитин еще раз поднял глаза. Посмотрел в чешуйчатую маску. Теперь он видел лицо за ней.
— Вино их яд драконов… — задумчиво проговорил Травничек. — Я сделал тогда всего глоток из бокала. Обычный вкус, обычный граубургундер. А потом была боль. Во всем теле сразу. Неудивительно, что тем, кто считает некоторых людей вредителями, заботится о чистоте народа, приходит мысль модифицировать пестициды. — Травничек назвал препарат.
У Калитина потемнело в глазах. Перед ним сидел живой труп. От этого препарата не спасало ни экстренное промывание желудка, ни переливание крови. От него не было антидотов. Калитин знал это так же твердо, как дважды два четыре.
Его разум, его твердый, рациональный мир дал трещину. В нее смотрело неведомое.
Священник, будто не замечая, что происходит с собеседником, сказал:
— Мне сказали, что я — аномальный случай. Я должен был умереть. И на самом деле я умер. Прежний я умер. Я читал потом проповеди. Обычные слова. В них не было чуда. А то, что с лицом… Врачи сказали, что это гормональная реакция. Наверное, так и есть. В физическом смысле. Но это печать. Божья печать.
Калитин отшатнулся.
Лицо Травничека поплыло у него перед глазами. Начало менять обличья: человеческие, звериные, каменные, лесные, змеиные, как многослойная амальгамная маска. В нем воскресали все убитые, отравленные Калитиным существа. Лошади. Козы. Собаки. Обезьяны. Крысы. Мыши. Люди. Последним поднялся из водоворота, из глубины, мелькнул и погас облик Веры.
Калитину почудилось, что воскресшие души рвутся поселиться в нем: им нет приюта, кроме тела их убийцы. Его лицо становится окаменелой печатью, а лицо Травничека проясняется изнутри, очеловечивается. Калитин стал царапать свою кожу ногтями, пытаясь содрать прирастающую драконью маску.