Это мне сразу не понравилось. Со слов Логунова выходило, что дело в моем суде будет слушаться по первой инстанции, хотя для этого существуют районные народные суды, а в областном рассматриваются кассации или надзорные дела. Для того чтобы дело слушалось сразу на уровне области, оно должно быть повышенной важности: особо тяжким, имеющим политическую окраску либо расстрельным. Правда, статья 40 Уголовно-процессуального кодекса позволяла вышестоящему суду принять к своему производству в качестве суда первой инстанции любое дело, подсудное нижестоящему суду, но для этого должны существовать хотя бы минимальные основания. Проводить закрытые процессы можно только по делам, где фигурирует государственная тайна, а также по половым преступлениям или если подсудимым является несовершеннолетний. Но гостайна в областном суде – это крайне маловероятно. Значит, либо малолетка, либо изнасилование или развратные действия. Еще мог быть, конечно, гомосексуализм, но, опять же, областной суд такому извращению не по рангу, 121-ю статью слушают по первой инстанции в районных судах, и случается такое раз в сто лет, а до второй инстанции дело вообще никогда не доходит. Разве что в подобном безобразии виновен член партии, занимающий высокий пост… Тогда понятно, что дело во избежание огласки лучше забрать из района наверх.
– Слушаю вас внимательно, товарищ первый секретарь, – осторожно сказал я.
– Речь идет об обвинении некоего Виктора Лаврушенкова в убийстве певца Астахова.
Ах вот в чем дело! Я с облегчением выдохнул. От прокурора области я уже слышал, что дело было на особом контроле на самом верху, потому что Брежневу очень нравился этот певец. Честно сказать, я не знаток и оперу не люблю, но моя супруга была от него в восторге и часто просила достать билеты в Большой театр, ходила с подругами, такими же поклонницами Астахова. Следствие вел Полынцев Аркадий Иванович, лучший следователь в прокуратуре области, и я по опыту знал, что если уголовное дело пришло от него, то в нем не будет ни сучка ни задоринки. Прокурор говорил, что обвинение предъявлено человеку с явными признаками тяжелого психического заболевания, что и подтвердила стационарная судебно-психиатрическая экспертиза, которую проводили не где-нибудь, а в институте судебной психиатрии имени Сербского, в компетентности которого ни у кого не может быть ни малейших сомнений. Никакими гостайнами, высокопоставленными подсудимыми, изнасилованными девицами и несовершеннолетними преступниками тут даже и не пахло.
Я совершенно успокоился.
– Такое уголовное дело вовсе не требует закрытого судебного заседания. Насколько я понял, расследование убийства Астахова вызывало пристальное внимание руководства, и будет только лучше, если вся общественность узнает, что преступление в отношении известного певца успешно раскрыто и виновный понес заслуженное наказание, – уверенно сказал я. – Не вижу оснований закрывать процесс.
Логунов снова помолчал, окунул в чай кусок рафинада, подождал, пока он размокнет, сунул в рот и рассосал.
– Ты не понимаешь, Василий Сергеевич. Ты дело видел? Читал?
– Разумеется, нет. Оно еще не поступало в суд.
– Так вот, слушай, что я тебе скажу. Все дело в мотиве и в личности убитого певца. Астахов много чего себе позволял, именно поэтому тот сумасшедший, Лаврушенков, его и убил. Там и девицы всякого пошиба без счета, и замужние женщины, и девчонки несовершеннолетние, практически школьницы. – Голос Логунова понизился до едва слышного шепота. – И даже вроде бы мальчики.
Он залпом допил чай и заговорил уже обычным голосом, но все равно негромко, хотя и очень веско.
– Сумасшедший, который его убил, был помешан на моральной чистоте. Так хуже того: у них там какая-то секта таких же блюстителей нравственности. Нравственность и моральная чистота – это, конечно, правильно и хорошо, я сам обеими руками за это, как и вся линия партии. Но самосуд – это уже выходит за всякие рамки. А теперь представь, Василий Сергеевич, что будет, если на суде все это предадут огласке? Любимый певец Леонида Ильича Брежнева – б… первостатейный, педофил и это…с мужиками! Это как, по-твоему?
Я не мог не согласиться, что это плохо.
– А то, что в нашей советской стране секты какие-то? – продолжал Логунов. – Это же совершенно недопустимо! Полынцев – умный человек, он все понимает правильно и про секту в протоколы не писал, в списке свидетелей нет тех, кто мог бы про нее рассказать на суде, но сам-то Лаврушенков… Он же больной на всю голову! Мало ли чего он начнет вываливать. А люди в зале суда будут слушать и про секту эту, будь она неладна, и про амурные похождения певца, и про школьниц, которых к нему водили. Послушают и разнесут повсюду. И что выйдет? Что руководитель нашей партии высоко ценил и уважал такого омерзительного человека? Что такое чудовище выходило на сцену Большого театра, лучшего театра страны, да еще и на зарубежных гастролях представляло СССР? Куда смотрела парторганизация театра? Почему партком ничего не знал и не прореагировал вовремя, не принял меры? Видишь, какая картина вырисовывается? Это прямой удар по репутации партии в целом и всех коммунистов.
– Я вас понял, товарищ Логунов. Не беспокойтесь, все будет организовано как надо. Кстати, о Полынцеве: я слышал, у него инфаркт?
– Да, было дело. Но ничего, обошлось, поправляется, сейчас в санатории долечивается. Ты меня хорошо понял, Василий Сергеевич?
– Думаю, что хорошо. Как только дело поступит, сам ознакомлюсь и подберу судью.
– Ни хрена ты не понял! – взорвался Логунов. – Никого ты подбирать не будешь! Сам будешь дело слушать. И кандидатуры народных заседателей в обкоме согласуешь, лично со мной. Убийцу этого признаешь невменяемым и запрешь в психушку, чтобы ни один нормальный человек не мог выслушивать его бредни. Если он попадет на зону и там начнет поливать грязью Астахова, то слушателей у него окажется во сто крат больше, чем в зале суда.
– Но я пока не знаю, что написано в заключении судебно-психиатрической экспертизы, – пытался возражать я. – Какой там диагноз стоит? Может быть, обвиняемый осознавал противоправность своих действий и мог руководить ими…
Логунов не дал мне договорить, он был в ярости.
– Мне наплевать, что там написано. Я, знаешь ли, тоже не вчера родился. В Сербского написали правильно, они, в отличие от тебя, все понимают. И тебе пора начинать понимать правильно. Ты судья, ты решаешь, вменяемый он или нет. Ясно?
– Ясно…
Сейчас, с расстояния в тридцать лет, этот разговор в кабинете первого секретаря Московского обкома кажется не просто удивительным. Он выглядит недопустимым, противозаконным. Сейчас наша страна строит правовое государство, в котором независимость судей – важнейший элемент правопорядка, гарантирующий справедливость правоприменения. Давление на суд – вещь немыслимая и безусловно порицаемая. Но тогда, в шестидесятые, а потом и в семидесятые партийный контроль над всеми сферами жизни был совершенно нормальным явлением, и никому даже в голову не приходило, что может быть иначе. Партия считала возможным вмешиваться во все без исключения, более того, она не просто вмешивалась, она руководила всей жизнью страны во всех сферах, и такое положение было предусмотрено Конституцией. Любое решение принималось «партией и правительством», но никогда не «правительством и партией», то есть КПСС всегда, я подчеркиваю – всегда! – шла на первом месте, и ее мнения и желания были главными и определяющими в жизни Советского государства.
Разумеется, мне как судье, более того, председателю Московского областного суда, было чрезвычайно неприятно, что мне указывают, как выполнять свои профессиональные обязанности, и навязывают конкретные судебные решения. С точки зрения уголовно-процессуального законодательства это было грубейшим нарушением закона. Но в те годы партия считала, что ей можно все и законы писаны не для нее. Любое пожелание обкома, высказанное в форме пусть даже мягкой рекомендации, расценивалось как приказ, обязательный к исполнению. Не выполнишь – получишь неприятности. Могут перекрыть дальнейшее продвижение по карьерной лестнице, а могут и с нынешней должности снять. Одним словом, идти поперек партии – себе дороже. И что удивительно: почти никто не возмущался таким положением вещей, привыкли, ведь подобный порядок существовал к тому времени лет 40, если не больше, и многие из нас жили при нем с самого рождения, даже не догадываясь, что можно и нужно жить иначе…»
Вот и ответ на вопрос, почему дело по обвинению Виктора Лаврушенкова слушалось в закрытом судебном заседании. Интересно, Губанов догадывался об истинной причине? Петру казалось, что Николаю Андреевичу это вообще не было интересно. Старик сказал, конечно, что сходил бы послушал, если бы была возможность, но голос его звучал при этом как-то безразлично.
Но каким же наивным выглядел Василий Сергеевич Екамасов в своих писаниях! Думал, что в девяностые годы в России строили правовое государство, порицал прежние порядки. Сейчас, в 2021 году, даже смешно читать. Как там говорилось в советском мультике про Чебурашку? «Мы строили, строили и наконец построили!» Построили, ага.
Петру стало грустно. Он хотел было поговорить с Кариной, зачитать ей отдельные пассажи, обсудить, но девушка сосредоточенно работала, и он не решился ее отвлекать. Молча походил взад-вперед из комнаты в кухню и обратно, помахал руками, сделал приседания, чтобы разогнать кровь, а вместе с ней и тоскливые мысли о неоправдавшихся надеждах стариков. Достал из холодильника банку «Ред Булл», выпил залпом, закусил сочной сладкой грушей и вернулся к запискам Екамасова.
«…Распространенным заблуждением является представление о том, что судебные психиатры могут признать или не признать подэкспертного невменяемым. Это абсолютно не так. Судебно-психиатрическая экспертиза проводится для того, чтобы выявить наличие психопатологии и при необходимости поставить диагноз. Решение о том, является ли подсудимый