Я удивился:
— Зачем ты это делаешь? Ведь «Робинзонов» уже переиздавали.
Дед хитро прищурился, помолчал и вместо ответа спросил:
— А ты читал?
Пришлось покраснеть:
— Нет.
— То-то и оно. Привык, как некоторые другие. Мол, Янка Мавр — это заморская экзотика, приключения. А многое ли ты знаешь о родной белорусской земле? О ее лесах и болотах? О зверях и птицах, их особенностях, повадках? Наконец, о деревьях, кустарниках, цветах и травах? Прочитай, сам убедишься, что приключения моих робинзонов, Мирона и Виктора, даже их схватка с бандитами — не главное. Главная цель книги — на всю жизнь привить сегодняшним школьникам, которые через несколько лет станут взрослыми людьми, любовь к природе. На всю жизнь! Потому что без любви к природе и без заботы о ней ни сами мы, ни наши потомки ее не сберегут!
— Значит, ты…
— Не я. Алесь уговорил, чуть не силой заставил переписать, когда переиздание повести было включено в перспективный издательский план. Убери, говорит, всю свою учительскую дидактику, дай вместо нее простор художественному мышлению, не описывай, а живописуй, образно показывай, как все происходит. И о фоне, о природной обстановке, окружающей робинзонов на каждом шагу, ни на минуту не забывай. Тогда и получится то, что нужно.
Я не очень поверил ссылке на Алеся, Александра Ивановича Якимовича, постоянного и неизменного редактора Янки Мавра, с которым Дед дружил и в довоенные годы, и после. Разговор на эту тему у них, конечно, был, иначе Мавр не стал бы ссылаться. Но думаю, сам он еще в большей степени, чем Якимович, почувствовал, что повесть нуждается в углублении, в художественной доработке. В такой творческой доработке, после которой будущие читатели вместе с Мироном и Виктором обязательно окажутся на островке среди бескрайних полесских болот.
Подумалось о болотах, и вдруг сразу вспомнилось наше, навсегда исчезнувшее под толстым слоем желтого песка, на Московской: сколько живых чудес находили, бывало, мы, тогдашние робинзоны, в его камышовых «джунглях»! А Иван Михайлович будто уловил это дорогое для меня видение и улыбнулся:
— Помню, как вы путешествовали по болоту, плавали на самодельном плоту… Только, бывало, и слышно: «Мирон» да «Мирон»… Выйдет это издание, непременно прочитай: не узнаешь ли кое в чем себя…
— Вот, оказывается, откуда у Виктора взялся друг с таким редким именем? — сам не знаю почему, обрадовался я.
Но Дед лишь пожал плечами:
— А чем плохое имя?..
Разговор о «Робинзонах» возобновился у нас лет восемь спустя, уже после того, как в моем переводе на русский язык вышел сначала роман Янки Мавра «Амок», а вслед за ним полесская повесть. Я, признаться, ожидал похвалу от Деда, потому что очень добросовестно работал над переводами. А услышал его отзыв и ушам своим не поверил:
— Думаешь, я от них в восторге? Ничуть.
— Зачем же сам просил?
— Правильно, просил. Иначе поручили бы какому-нибудь строчкогону, который согласен переводить хоть с ирокезского, абы гроши платили. Потом красней: вместо кузнечиков-«конікаў» — лошадки, вместо улыбки-«усмешкі» — ухмылка… Помнишь, Яковлев ко мне приезжал? Все прошлое лето просидели с ним над переводом повести «Путь из тьмы». Скоро выходит в Москве, позднее обещают переиздать в Ленинграде. А знаешь, чего мне стоило выправить его отсебятину?
— Но при чем же здесь я?
— У тебя все правильно, ни к одной фразе придраться не могу. Но прочитал твои переводы Якимович, и… не обидишься на него?
— Начал, так и выкладывай до конца.
— «Нет,— говорит,— это не Мавр, а Миронов». И правильно: у каждого из нас свой стиль, своя манера письма, свои языковые особенности и оттенки… Любая из моих фраз под твоим пером звучит чуть-чуть по-иному: доподлинно заменить друг друга в прозе никому не дано. Поэтому чем больше человек знает языков, тем обширнее его словарный запас: ищи, выбирай из него единственно определяющие суть и смысл слова для переводимого тобою текста.
Что ж, Дед был прав: не каждому дана способность быть полиглотом. Так что нечего и обижаться на не очень-то приятную правду…
Невольное это хронологическое отступление, экскурс в будущее понадобился мне только для того, чтобы впредь не касаться моих переводов произведений Мавра. А тогда, после приезда в Минск, мы с Дедом не единожды бродили по улицам родного города, превращенного оккупантами в страшное нагромождение все еще не убранных и не расчищенных руин и развалин. Горы битого кирпича и щебня… Задымленные пожарами остовы слепоглазых мертвых зданий… Вон там была наша «Червяковка»… Тут Дом писателей… Наискосок от него, через улицу, довоенная редакция «Звязды»…
На всей центральной городской магистрали, Советской улице, чудом уцелело с десяток, не больше, многоэтажных кирпичных домов. Да, поистине чудом: накануне бегства гитлеровцы начинили взрывчаткой и Дом правительства, и Дом Красной Армии, и некоторые еще сохранившиеся жилые дома. Постарались, нелюди, с немецкой пунктуальностью выполнить людоедское предписание своего бесноватого «фюрера» о превращении всей белорусской земли, всех ее городов и населенных пунктов в мертвую зону выжженной пустыни. И если бы не стремительное и все сметающее, как ураган, наступление наших войск, тупоумное арийское послушание сработало бы безотказно.
Смотрели на то, что осталось от города, и оба не замечали, как высказываем свою горечь и боль вслух:
— Сколько же лет понадобится для того, чтобы расчистить, убрать, вывезти за городскую черту, на свалку, весь этот битый кирпич, заросший непроходимым бурьяном щебень, искореженные огнем пожаров и взрывами авиационных бомб металлические балки междуэтажных перекрытий?
— Сколько десятилетий, чтобы не восстановить, а совершенно заново построить белорусскую столицу?
Там, где можно было, восстановительное работы уже вели. В Театре оперы и балета… В разрушенном крыле Дома Советской Армии… В Академии наук… Во Дворце пионеров… В некоторых наиболее сохранившихся многоэтажных жилых домах… В корпусах заводов имени Кирова и имени Ворошилова…
Начинались и новостройки.
Но подавляющее большинство минчан, а их с каждым днем становилось все больше,— почти девяносто процентов населения города жило в подвалах, в землянках, в наскоро сколоченных дощатых бараках и армейского образца брезентовых палатках.
Первая встреча писателей с секретарем Центрального Комитета Коммунистической партии Белоруссии Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко состоялась в Доме партийного просвещения, нынешнем здании республиканского отделения Всесоюзного театрального общества, без разрушений пережившем гитлеровское нашествие.
Мы с Янкой Мавром пришли пораньше и заняли места во втором ряду стульев, поближе к президиуму, чтобы не пропустить ни слова. Участников встречи предупредили заранее: разговор будет идти о задачах сельского хозяйства, о разрушенной и разграбленной оккупантами промышленности, о жилье для трудящихся столицы и, конечно, о том, какую помощь могут и обязаны оказать литераторы во всей этой неохватно-грандиозной работе. Расспрашивать секретаря ЦК мы могли о чем угодно, чтобы каждый решил выбрать тот участок, где он сумеет принести наибольшую пользу своим пропагандистским и публицистическим пером. Писать придется о воинах и партизанах, ставших строителями, не взирая на лица, бичевать руководителей организаций и учреждений, не умеющих точно и оперативно работать, ярко и образно показывать передовиков новостроек, таких, как каменщики Булахов и Громов, по которым следует равняться всем.
В общем, для большинства из нас дело знакомое.
Однако первые же фразы Пантелеймона Кондратьевича буквально ошеломили.
— Прежний Минск восстанавливаться не будет,— сказал он.— Мы должны построить и построим новый город. Вся страна, все республики Советского Союза щедро, по-братски помогают нам в этом. Через восемь — двенадцать лет вы сами увидите, что на всей территории столицы не останется ни одного следа минувшей войны. К тому времени Минск превратится в один из красивейших и благоустроенных городов.
Пантелеймон Кондратьевич, по-моему, не без умысла подробно рассказал о том, что в общих чертах нам было уже известно: о начавшемся строительстве промышленных гигантов — автомобильного, тракторного, шарикоподшипникового и мотовелозаводов, каких не только в столице, но и на всей территории довоенной республики никогда не существовало. Разве не честь для писателя внести свой вклад в адресованную потомкам летопись о том, как советский народ-победитель, едва закончив тяжелейшую в истории человечества войну, совершает и обязательно совершит не менее героический трудовой подвиг?
Но было в его выступлении и такое, чего ни один из нас не мог хотя бы предполагать: удивительно впечатляющий, выпукло-зримый для воображения рассказ о предстоящей прокладке новых широких городских магистралей, об одетых в гранит берегах Свислочи, о прекрасных площадях, зеленых улицах и парках, благоустроенных школах, кинотеатрах, больницах, больших, в восемь, десять и выше этажей корпусах жилых домов, общежитий и учебных заведений.
— Так будет,— в заключение сказал секретарь Центрального Комитета.— Скоро вы все это увидите собственными глазами.
Скоро… Не через многие десятилетия, как недавно думалось нам с Иваном Михайловичем, а всего лишь через восемь — двенадцать лет…
— Кто увидит, а кто и нет,— с ноткою сожаления вырвалось у Деда, когда мы с ним возвращались домой. У меня тревожно дрогнуло сердце: почему он это сказал? А Мавр, по моему молчанию догадавшись о шевельнувшейся тревоге, поспешил успокоить: — Не думай, я не о смерти. Я, брат, о том, что старою скрывать от домашних: о своей слепоте.
— О какой слепоте?
— Катаракта: на оба глаза надвигается, проклятая. Через десяток лет ослепну совсем. К самому, как обещал Пономаренко, расцвету Минска.— И, словно спохватившись, строго предупредил: — Не проболтайся. Не хочу раньше времени никого огорчать.
А мне все еще не верилось. Идет, как обычно, спокойно опирается на узловатую трость из какого-то заморского дерева, привычно старается не столкнуться со встречными зеваками, заранее замечает малейшую выбоину на тротуаре и уверенно перешагивает через нее.