— Ты что же, сам вынес это заключение? — спросил я, продолжая надеяться на возможную ошибку.
Но Дед отрицательно покачал головой:
— Не сам. Ходил на прием к Татьяне Васильевне Бирич. Она и предупредила: остановить развитие катаракты современная медицина бессильна. Созреет, тогда операция: или — или…
Татьяна Васильевна Бирич, ученица и последовательница известного одесского окулиста профессора Филатова… Стало быть, ошибки нет…
Другой на месте Ивана Михайловича, наверняка пал бы духом, замкнулся перед надвигающейся бедой, как улитка в раковине. А он? Ни в малейшей степени, ни на день, ни на минуту!
Закончил переделывать «Полесские робинзоны», и сразу за новую работу, автобиографическую повесть «Путь из тьмы». Начало этой повести отдельным изданием вышло в 1948 году, прочитав его, я узнал, какое тяжелое, без искорки настоящей радости детство выпало на долю моего старшего друга.
Родился 11 мая 1883 года в Либаве, в семье рабочего-столяра. После смерти отца пятилетним мальчиком вместе с матерью отправился в ее родную деревню в бывшей Ковенской губернии. Там — постоянное, изо дня в день, недоедание почти на грани голода, бесконечные мыкания матери в поисках заработка по дальним родвенникам и по чужим людям. Куда уж хуже, если полстакана какао, случайно перепавшего со стола привередливого «панича», запомнилось на всю долгую жизнь, если губная гармошка стоимостью в пятнадцать копеек была для сироты и его матери неосуществимой мечтой! Но лелеяла мать еще одну мечту, главную, не меркнущую ни перед какими невзгодами: сын должен учиться. И когда Янка подрос, вдове столяра посчастливилось устроить его в Ковенское ремесленное училище.
Учитель истории и географии Иван Михайлович
Федоров - Янка Мавр. 1926 г.
Янка Мавр. 1969 г.
Янка Мавр с пограничниками Бреста. 1963 г.
Янка Мавр на встрече с пионерами. 1964 г.
Михась Климкович, Янка мавр и Якуб Колас в Королищевичах -
Доме творчества белорусских писателей. 1950 г.
Янка Мавр за работой. 1968 г.
Янка Мавр с сыновьями Федором (слева) и Арсением (справа). 1946 г.
Янка Мавр среди писателей г. Гродно. Слева направо:
Сергей Дудиков, Михаил Василек, Янка Мавр, Петро Черных, А. Киркевич, Михась
Дубровский. 1950 г.
Шуточная автоэпитафия Янки Мавра на бюсте работы
скульптора Заира Азгура.
Янка Мавр и Александр Миронов в Крыму, в Коктебеле, на даче. 1956 г.
Янка Мавр и Александр Миронов на пляже в Коктебеле. 1956 г.
"Летучий голландец" - Янка Мавр. Крым, Коктебель, 1958 г.
Первая послевоенная конференция белорусских писателей. Слева - Янка Мавр. Минск, 1947 г.
Просвет? Искорка надежды на лучшее будущее?
Если бы так…
Важнейшими дисциплинами в ремесленном считались не «отвлеченные» предметы, вроде словесности или арифметики, а изучение закона божьего и ежедневная, час за часом, работа. На верстаке, у слесарных тисков, молотком, напильником, зубилом,— лишь бы, как говорили мастеровые, получше да посноровистее набить руку. Нет надобности пересказывать описанное в книге старание, с каким подросток относился ко всему. Ведь от того, насколько он сумеет «набить руку», зависела дальнейшая судьба и его самого, и матери.
Окончил ремесленное. Одним из лучших. А судьба как была, так и осталась хуже злой мачехи: работы по специальности — нигде, хоть шаром покати…
На этом и обрывалась повесть «Путь из тьмы». А дальше что? Дед очень не любил, когда к нему приставали с расспросами. Но и я не хотел отступить и, пользуясь каждым удобным случаем, в наших с ним разговорах как бы случайно «подбрасывал» то один, то другой вопросик о том, что же было дальше.
И в конце концов узнал.
Не удалось злой мачехе-судьбе убить у недавнего ремесленника негаснущую мечту о дальнейшем образовании! В 1899 году, шестнадцатилетним подростком, он сдал вступительные экзамены и был зачислен в Паневежскую учительскую семинарию! Учился, отказывая себе во всем, благополучно дошел до последнего, выпускного класса. Но незадолго до окончания был с треском вышиблен из семинарии «за сомнения в религии» и за участие в работе кружка революционной молодежи!
Ничего, и это перетерпел. Значит, не зря жизнь обкатывала, учила терпению и упорству. Засел за учебники и сдал экстерном экзамены за полный курс семинарии, на аттестат учителя начальной школы.
Наконец-то вздохнул с облегчением: направили помощником учителя в местечко Новое Место, в Литву. Однако, оказалось, что направить можно, не возбраняется и детей учить, и в то же время бдительного ока начальства с бывшего крамольного семинариста спускать не следует. И не спускали. Настолько, что чуть было там, в Новом Месте, не арестовали за антисамодержавную крамолу. Спасли от ареста лишь революционные события 1905 года: постарались без лишнего шума спровадить из Литвы в Минскую губернию, в деревню Бытча, недалеко от Борисова. Там и продолжал Иван Михайлович учить грамоте деревенских ребят до тех пор, пока год спустя полиция не «накрыла» и не «замела» участников нелегального съезда учителей, организованного тоже учителем, Константином Михайловичем Мицкевичем. В ту пору и познакомились, и подружились они: будущий белорусский народный поэт Якуб Колас и будущий известный белорусский детский писатель Янка Мавр. Первый за организацию съезда угодил в тюрьму, второй, за участие в этом съезде, получил «волчий билет», лишавший его, «неблагонадежного», права преподавать в государственных школах.
Неблагонадежность… Какое унизительное понятие! Долгие пять лет «неблагонадежный» учитель Иван Михайлович Федоров, находившийся под неусыпным полицейским надзором, не мог получить работу хотя бы в самой заштатной, самой отдаленной от городских центров деревенской школе. И только в 1911 году ему не без труда удалось занять место преподавателя истории и географии не в государственной, а в частной торговой школе в Минске. Однако полицейские шпики и их доносчики продолжали слежку и там.
Многих, очень многих тогдашних интеллигентов подобная травля лишала элементарной стойкости, веры в лучшее, доводила до отчаяния. Падали духом… Надламывались… Спивались… Иван Михайлович не только выдержал и перенес все испытания, но еще больше закалился духовно в борьбе с ними, доказав свою стойкость тем, что вскоре после Великой Октябрьской социалистической революции стал одним из видных работников народного просвещения навсегда освободившейся от самодержавного гнета Белоруссии.
Участие в организации профессионального союза учителей. Неутомимая депутатская деятельность в работе Минского городского Совета. Активное участие в учительских конференциях и съездах. Ежедневные уроки истории и географии в семилетней железнодорожной школе имени Червякова. А кроме того, начиная с 1923 года — острые, злободневные фельетоны на страницах белорусских газет и ленинградского журнала «Бегемот», беспощадно бичующие пережитки недавнего прошлого, недостатки в школьной работе, мракобесие и антинародную суть служителей религиозного культа.
Религию и ханжеские призывы к смирению, связанные с ней, беспартийный учитель Федоров ненавидел особенно остро. На всю жизнь остались в памяти уроки «закона божьего» в Ковенском ремесленном училище, «перст господен», указавший студенту на дверь Паневежской семинарии, «предначертание всевышнего», повелевавшее крестьянской бедноте Нового Места и Бытчи безропотно и покорно жить в нищете и мраке. Обостренная, неугасающая ненависть ко всему этому и вынудила учителя Ивана Михайловича Федорова приняться за повесть «Человек идет», в которой он, опровергая религиозные догмы, показал, что не всевышний господь-бог, а труд сотворил Человека.
Повесть эта, опубликованная в журнале «Белорусский пионер» в 1925 году, вызвала у юных читателей огромный интерес. Бывший редактор журнала писатель Алесь Якимович не раз вспоминал о письмах в редакцию, в которых читатели и просили, и даже требовали быстрее печатать дальнейшие главы ее. И вовсе не потому, что повесть отличалась каким-то особенным литературным совершенством. По словам Якимовича, и неискушенный в литературе читатель мог почувствовать, что она создана не мастером художественного слова — писателем, а мастером своего любимого дела — педагогом. Однако все, и в первую очередь читатели-взрослые, сразу увидели то главное, что отличало «Человек идет» от аналогичных произведений большинства зарубежных авторов: в повести этой, несмотря на ее учительскую дидактичность, настойчиво проводилась жизнеутверждающая гуманистическая идея не о животной, а о человеческой сущности первобытных людей.
Понял, почувствовал это и другой белорусский писатель, государственный деятель тех лет Тишка Гартный.
— Знаешь, на чем он меня подловил? — во время одного из экскурсов в свое прошлое рассмеялся Дед.— На Майне Риде…
«Ловля» началась вскоре после опубликования повести «Человек идет» с как будто случайного их разговора о белорусской литературе вообще и о приключенческом жанре в ней в частности. Гартный, в то время директор единственного национального издательства в республике, тепло отозвался о повести, предложив выпустить ее отдельной книгой. Тут же сыграл на педагогической струнке автора, посетовав, что в школах, особенно в деревенских, детям приходится читать произведения Майна Рида, Жюля Верна, Фенимора Купера в отнюдь не всегда блистательных переводах на русский и на белорусский языки. И пожаловался: кого из писателей ни пытался уговорить порадовать школьников своей, белорусской приключенческой книгой, не соглашается ни один. А напоследок посоветовал:
— Посмотри на карту, подумай, о чем бы тебе самому захотелось школьникам рассказать. Не об американских индейцах и трапперах: о них у Рида и Купера предостаточно… И не о приключениях ради приключений, а с добавлением существенной дозы социального смысла. Чтобы читатели сразу почувствовали: книга написана советским автором, еще лучше — нашим, белорусским. Как это сделать — подсказывать тебе, знатоку истории и географии, не берусь.