Дед фыркнул:
— Не вписывались… Шестнадцатый век — костел, начало девятнадцатого — собор… Этак можно всю старину с территории Минска как корова языком слизать. А скажут ли нам за это потомки «спасибо»? Новый город — прекрасно, но не следует забывать, что ему уже без малого девятьсот лет!
— Не сохранять же руины ради сбережения старины…
— А почему бы нет? В Сталинграде, говорят, остатки исторического дома сержанта Павлова навечно взяты под охрану государством. А в Витебске храм двенадцатого века кому-то не понравился, его и подняли взрывчаткой на воздух. И в Бобруйске некто распорядился снести целое крыло старинной крепости, в казематах которой многие декабристы ожидали решения своей судьбы. Ишь ты, придумали мотивировочку: не вписываются…— Мавр опять замолчал, облегчив душу этими справедливыми обличениями градостроительного головотяпства, и минуты через две спокойнее заговорил, как бы продолжая вглядываться в будущее: — Не спорю, всем, пережившим войну, больно смотреть на руины и пепелища. Надо убрать их, построить новые города. Но все ли руины следует убирать? Ни одна мемориальная доска, будь она отлита из чистого золота, не заменит для будущих поколений минчан остов единственного здания, где их предки, подпольщики, с ежеминутным риском для жизни печатали антифашистскую «Звязду».
Будущее… Он умел видеть его… Смотрел вперед, как хозяин, такими воспитывал и своих собственных детей, и нас, учеников «Червяковки», и всех читателей своих книг…
Поэтому и не смог не отпустить ехидную шпильку по адресу проектировщиков центральных кварталов города:
— Наставили пятиэтажные сундуки. А лет через пятнадцать — двадцать придется надстраивать новые этажи.
И о двух башнях-надстройках на Комаровской площади, теперешней площади Якуба Коласа, выразился не без сарказма:
— Специально соорудили, чтобы ветрам-сквознякам было где разгуляться.
Несколько дней мы колесили по Минску на такси.
На тракторный:
— Помнишь, какие здесь были глубокие сажалки и росли высокие сосны? Архиерейский лес. Раздолье для цыганских таборов…
На автомобильный:
— Жалко, что не сохранилось прежнее название. «Красное Урочище» звучало совсем не плохо…
На еще строившийся в то время часовой завод:
— Вот это правильно: и заводские корпуса, и жилые дома — одновременно. По-хозяйски.
А повидав все, что хотел, признался:
— Тогда, после встречи с Пономаренко в Доме партийного просвещения, даже с тобой не решился своими сомнениями поделиться. Помнишь, через восемь — двенадцать лет… Пообещать не трудно… А теперь вижу — обещания сбываются, и стыдно перед самим собой: как же я мог тогда сомневаться?
На следующее лето из-за недомогания он опять не смог поехать в Крым. Да и лето выдалось необычно удушливое и знойное: без малого двое суток в раскаленном вагоне поезда не выдержать, а путешествия на самолетах Дед не переносил. Пришлось ему обосноваться на даче под Минском. Но перед отъездом пообещал:
— Если станет полегче, жди: в августе сбегу к тебе.
Чувствовалось, что ему очень хочется в Коктебель. Ведь там, как у себя дома. За завтраком — никакого «церемониального этикета», усаживаемся за стол одной, дружной, всегда веселой семьей. Своя, «мавровская», комната и тоже своя веранда: есть настроение, диктуй Тамаре очередные страницы повести, а нет — блаженствуй в знойные полуденные часы на раскладушке в прохладной тени. Спала жара, отправляйся на пляж, где новостей больше, чем в последних известиях по радио: со всех концов страны съезжаются в Дом творчества братья-писатели, и поэтому интересным собеседникам несть числа. Да и по вечерам ни одиночеству, ни скуке места нет: на дачу приходят наши белорусские писатели — «путевочники», а также киевлянин Платон Воронько, ленинградец Михаил Дудин, рижанин Борис Кунаев, харьковчанин Лев Галкин, москвичи Владимир Беляев и Лев Кондырев. Сидим либо в саду на скамейках, либо в похожей на корабельную кают-компанию столовой, наслаждаясь прохладой и разговорами. Поблескивают на столе темно-зеленые бутылки с охлажденным в глубоком колодце «алиготе», сами просятся в рот лежащие на тарелках пушистые розовощекие персики, золотисто-замшевые абрикосы, припудренные солнцем гроздья винограда. «Мальчишник», растягивающийся допоздна, всегда веселая дружеская складчина. Что еще надо?
Надевали кому что удобно: майки и шорты, легкие спортивные костюмы из трикотажа, разноцветные полосатые пижамы. Дед предпочитал однажды и навсегда полюбившуюся ему коктебельскую «униформу»: матросскую тельняшку с закатанными выше локтей рукавами.
Легко ли, подчиняясь настойчивым уговорам врачей, отказаться от такого неповторимого своеобразия? Жила, теплилась надежда: «в августе сбегу к тебе». А ехать, и не до августа, до самой осени, пришлось на дачу под Минском. И встретились мы только в конце сентября…
Мавр категорически не захотел рассказывать о том, как провел лето.
— Скучища,— проворчал он.— За три с лишним месяца одну страницу рукописи не смог одолеть.
— Так чем же ты занимался? — не поверил я, зная его органическое отвращение к безделью.
— Грибами! — Дед сердито сверкнул голубыми глазами за толстыми стеклами очков.
— Какими грибами, если за все лето в Белоруссии не выпало ни капли дождя?
— Смотря для кого. Я не жду милостей от природы!
Сказал и упрямо замолчал.
Позднее все выяснилось. Когда постепенно отмяк, отошел и вернулась способность по-мавровски юмористически оценивать все, что было.
А было вот что.
На даче, в соседней комнате, проводил отпуск научный работник одного из минских институтов. Совсем еще, как сказал Дед, молодой человек, чуть старше пятидесяти лет, а уже и доктор наук, и профессор. С таким бы и поговорить, при случае и поспорить на интересную для одного и другого тему: с утра до вечера рядом. Но о чем разговаривать, тем более спорить, если не находилось ни единой точки соприкосновения обоюдных интересов? Дед маялся от безделья, профессор — от дневной жары и вечерней духоты… Слушали по транзистору радио… Лениво перелистывали позавчерашней давности газеты…
Поистине томительная скука.
Однажды сосед предложил:
— Может быть, съездить в город, привезти шахматы?
Но Мавр отказался:
— Не играю.
И потерявший последнюю надежду на развлечение профессор ворчливо пожаловался:
— Жара виновата. Если б не засуха, сейчас вокруг было бы полным-полно боровиков. Грибной сезон, понимаете? С утра, пораньше, отправиться в любой из здешних боров, к полудню наверняка корзина отборных! Но где они? Паршивых мухоморов и тех в помине нет. Вот вам и отдых.
Тогда Деда и осенило, тогда он и произнес позднее повторенную мне фразу:
— Я не жду милостей от природы.
Сосед воспринял эти слова как шутку.
— Надеетесь вызвать дождь?
Мавр невозмутимо покачал головой:
— Шаманить не собираюсь. Сделаю иначе.
Встав утром чуть свет, он наполнил водой из колодца два ведра и отправился в сосновый бор, начинавшийся в двух десятках шагов от дачи. Не забыл и предусмотрительно захватить с собой кружку. Увидев такую странную ношу, занимавшийся каждодневной зарядкой профессор несказанно удивился:
— Куда вы?
— В лес.
— А вода зачем?
— Хочу помочь боровикам. Не пропадать же грибному сезону!
Дед выбрал на опушке заросшую пожухлым от засухи мхом поляну. Отмерил шагами квадрат два метра на два. Воткнул по углам, чтобы потом не ошибиться, сухие ветки. И, делая вид, будто не замечает насмешливо наблюдавшего за каждым его движением доктора наук, принялся старательно, бережно разливать кружкой воду из ведер по всей площади квадрата.
Сосед не смог дождаться окончания этой процедуры, подошел поближе:
— Думаете, вырастут?
— Уверен. Сами говорили, что здесь их бывает полным-полно. Грибница наверняка живая, но ее приглушило зноем. Дать влаги, оживет, и деньков через десять красавчики полезут.
— Едва ли. Напрасно стараетесь. Хотите пари?
— По рукам! — охотно согласился Мавр.
Он и в последующие дни регулярно отправлялся на свою «грибную плантацию». Почти затемно, когда профессор еще досматривал предутренние сны. Правда, с пустыми, а не с наполненными водой ведрами. Зато, возвращаясь оттуда, так громко брякал одним о другое, что мог бы и глухого разбудить.
Полил!
А сам, под величайшим секретом даже от сваих домочадцев, вел какие-то таинственные переговоры с пятнадцатилетним сыном хозяйки дачи. Мальчишка начал каждое утро исчезать в лесу. Возвращался потный, набегавшийся по лесной духоте до одурения. И день за днем виновато разводил руками:
— Ни одного...
— Должны быть,— упрямо стоял на своем Дед.— Найдешь хотя бы парочку, фонарик твой.
Невиданное ботаническое «чудо» произошло не на десятые, как было обещано, а на шестые сутки: из серебристо-серого мха на «грибной плантации» вылупились три крепенькие, белоногие, с коричнево-бархатными шляпками боровичка!
— Можно потрогать? — все еще не веря собственным глазам, спросил пораженный доктор наук.
— Пожалуйста,— великодушно разрешил Мавр.— Только осторожнее, но помните; пускай подрастут.
Да, грибы настоящие… Не из папье-маше… Не раскрашенные деревянные поделки. .
Боровики!
И посрамленный в своем неверии профессор воспрянул духом.
Не перед рассветом, как Дед, а дважды в день, утром и на закате солнца, он начал возить на тачке по четыре канистры колодезной воды на свой, десять на десять метров, «грибной огород», облюбованный подальше от опушки, а стало быть, и от заядлых грибников и просто от случайных прохожих. Мавр втихомолку радовался за него: нашлось человеку приятное, полезное для здоровья занятие, вот и скуке конец. Но сам гениальный первооткрыватель ботанического «чуда» с этих пор совершенно потерял интерес к своим лесным питомцам. Сосед даже укорял его:
— Перестали поливать, они не увеличиваются, без влаги не растут. И новые не могут появиться из пересохшей грибницы. Чем так равнодушно относиться к эксперименту, не следовало вообще его начинать!