В ту, уже далекую пору мне и в голову не пришло расспрашивать, кто такой этот Федоров. Мало ли Федоровых в Советском Союзе, в том числе и в Минске. И запомнился разговор с Ерюхиным лишь потому, что такая же фамилия была у Ивана Михайловича. Не о нем ли тогда говорил Саша?
— Ты когда-нибудь слышал об Александре Ерюхине? — ради уточнения решил спросить.
— Из Архангельска? Как же. Переписывался с ним. Жалко, письма сгорели в первые дни войны вместе с квартирой на Ново-Московской.
И опять возвращаясь к эсперанто, Дед не без осуждения в голосе продолжал:
— Не могу понять, почему теперь эсперантистов чуть ли не анафеме предают! Дескать, мертвый язык, искусственный, выдуманный. Я бы ввел изучение его во всех школах, тем более что научиться разговаривать, читать и писать не составляет большого труда. Представляешь, насколько легче было бы нашим людям общаться с иностранцами и во время поездок за границу, если бы они владели этим, как его называют, мертвым языком!
Что-то вспомнив, Иван Михайлович выдвинул средний ящик письменного стола, порылся пальцами в одной, в другой из находившихся в нем коробочек и протянул мне круглый зеленый значок с изображением пятиконечной звезды, цифрой «50» над ней и словом «VETERANO» полукругом внизу.
— Возьми на память. Пятьдесят лет, юбилейная дата советского эсперанто. Нас, ветеранов, осталось по всей стране не больше полутора-двух десятков. Жалко, нет Луначарского: он бы не дал эсперанто умереть.
— Разве и Луначарский им владел?
— Еще как! И он, и Лев Толстой, и очень многие знаменитые на весь мир русские люди.
Не мне судить, насколько были оправданы эти сожаления и горечь Деда. В одном полностью согласен с ним: сейчас, в период международной разрядки, быстрого развития научных, культурных и деловых контактов, роста торговых связей возможность обходиться без переводчиков принесла бы огромную пользу и нашей стране, и нашим зарубежным партнерам. Тем более что очень многие термины и слова прочно вошли в обиход всех народов планеты. В том числе и русские: «Спутник», «СЭВ», «Дружба», «Лада», «МАЗ», «Беларусь».
Правда, в газетах и по телевидению время от времени проскальзывают сообщения-информации, что то в одной, то в другой, то в третьей стране школьники старших классов, студенты и так называемые деловые люди все охотнее изучают русский язык. Тысячи юношей и девушек, иностранцев, не без успеха овладевают им в наших высших и средних учебных заведениях. Тысячи, пускай даже десятки тысяч,— все равно капля в море для человечества всей планеты! Да и не в русском языке дело. Иван Михайлович был прав, когда говорил о нужности эсперанто как международного языка.
Был прав… Почти всегда оказывался прав в значительном и важном, над чем ни себе, ни другим не позволял шутить…
О серьезном — только всерьез!
И никогда не принимал на веру чье бы то ни было, даже самое «авторитетное» утверждение…
Не секрет, что встречаются порой болтуны, любящие «ради забавы» беззлобно распускать не слишком лестные слухи о своих знакомых и сослуживцах. Мавр с брезгливостью относился к ним:
— Брехуны. Соврет ради красного словца и доволен. Даже если уличат во лжи, все равно не краснеет: дескать, без злого умысла наговорил, просто пришлось к слову.
И наливался гневом, багровел от ярости, услышав или узнав о заведомом мерзавце-анонимщике:
— Судить мало, по самой строгой статье уголовного кодекса о посягательстве на человеческое достоинство надо таких карать! Строчит, подлец, во все инстанции кляузы, обливает потоками грязи ни в чем не повинного человека, а сам втихомолку радуется: пускай-ка докажут, что он не верблюд. Пока разберутся, установят правду — подсчитай, сколько сил, здоровья и нервов на это придется затратить. Некоторые не выдерживают, раньше срока от инфаркта уходят на тот свет. Это же предумышленное убийство! И я бы судил анонимщиков, как предумышленных убийц!
Патетика? Громкие слова и красивые фразы?
Нет!
Мне самому довелось однажды, вскоре после окончания войны, попасть в отнюдь не блистательное положение: мы с первой женой решили развестись. Для трудного, тяжкого этого шага у нас с нею были свои, никого не касавшиеся основания и причины. Но в чем только не обвиняли меня добровольные доброхоты и анонимные сигнализаторы! И требовали напропалую: с работы — выгнать, из Союза писателей — вон!
В то время умели да и любили пошуметь по каждому подобному поводу…
А Мавр хранил ледяное молчание. Хотелось излить ему душу,— ведь ближе него никого не было. Но в ответ на телефонную просьбу о встрече услышал единственное слово:
— Повремени.
Обиделся: неужели и он не верит, считает меня подлецом?
И только когда началось собрание, где должна была окончательно решиться моя судьба. Дед первым попросил слова для выступления.
— Сходил к ней,— бесстрастно начал он.— Специально ходил, чтобы услышать правду. Чайком угостила… Поговорили… Расстались спокойно, без хотя бы слезинки на ее глазах… Сама попросила меня передать, что вся эта некрасивая шумиха, затеянная вокруг их развода, марает позорной мещанской грязью не только ее и его, а в первую очередь тех, кто старается раздуть никому не нужное кадило.
И так же спокойно, как эта, до немоты поразившая «обвинителей», преамбула, Иван Михайлович принялся одну за другой отвергать нелепицы, нагроможденные на меня.
Потом помолчал, будто сомневаясь, стоит продолжать или нет. С минуту подумал в тугой от напряженного ожидания тишине. И саркастически, как он это великолепно умел, усмехнувшись, широко развел руками и сказал:
— Быть может, на самом деле все не так, как я говорю? Кое-что сглаживаю, кое в чем приукрашиваю, а? Что ж, готов выслушать. Есть желающие возразить?
Желающих не оказалось. И тут Янка Мавр дал волю своему гневу.
— Находятся любители-охотники очернить человека, втоптать его в грязь, наплевать ему в душу,— до резкого, обличительного звучания повысил он голос.— К счастью, среди нас не много таких. Но есть: раскаркаются, как кладбищенское воронье, стараются всех заглушить! Не пора ли их за ушко да на солнышко: не смейте отравлять жизнь людям!
С тех пор прошло три десятилетия. Давным-давно у меня сложилась новая семья. Выросли дети. Растут внуки. Нет-нет а и сейчас ловлю себя на мысли: было бы все это, если бы не тогдашнее вмешательство в мою судьбу Деда? Боюсь, что без него могли бы сломать…
Дед все понимал и многое умел прощать: случайные ошибки, проступки не по злому умыслу, обиды, нанесенные под горячую руку. Прощал и серьезное, почувствовав, что человек раскаивается, страдает от укоров собственной совести.
— Повинную голову меч не сечет,— с народно-философском мудростью говорил он в подобных случаях.
И только одно никогда никому не прощал: обдуманную, заведомую подлость.
Готовясь к работе над повестью «Фантомобиль профессорам Циляковского», Мавр, по своему обыкновению, тщательно и скрупулезно собирал новейшие научные данные, необходимые для создания научно-фантастического произведения. Он терпеливо переносил критические «шпильки» по своему адресу, но не мог бы смириться с обвинением в научной некомпетентности или верхоглядстве, а поэтому брал в библиотеке необходимые книги, читал статьи в специальных журналах, осаждал сына, Федора, профессора-физика, вопросами «по существу», требуя популярных ответов на них.
Иначе и быть не могло: повесть фантастическая, отсюда заглавное слово в названии — «Фантомобиль». Самое интересное, считал автор, кроется в неуемной фантазии детей. Кто самый большой фантазер? Ребенок, конечно. И вот отправной точкой для писателя стала фантазия. Фантазия в повести явилась горючим для фантомобиля, и несет она своих героев, куда они только не пожелают. Но в основе фантазии тоже должны лежать точные, строжайше апробированные современной наукой данные. Значит, их надо искать, накапливать и проверять.
Во время нелегких этих поисков Дед и наткнулся на небольшое газетное сообщение, заинтересовавшее его счастливо сложившейся судьбой совершенно не знакомого человека. Приступая к защите степени кандидата наук, человек этот, молодой научный работник, так блистательно написал и так блестяще защитил диссертацию на тему «Кибернетика — лженаука империализма», что ему присудили ее кандидатскую, а сразу докторскую степень.
— Молодец! — от души похвалил Мавр новоявленного доктора, заставив и меня прочитать сообщение о нем.— Светлая голова!
Шло время… Давно была написана повесть о фантомобиле профессора Циляковского и опубликована в журнале «Маладосць»… Все прочнее, все увереннее входила кибернетика в нашу советскую науку и промышленное производство… Как вдруг:
— Ты только послушай, каков подлец! — потряс у меня перед носом Дед свежей газетой.— Пророчит кибернетике великое будущее, доказывает, что мы чуть ли не первыми в мире начали приоткрывать покров над таинствами ее!
— Разве ты с этим не согласен?
— Да кто утверждает, кто? Тот самый, что и лженауку империализма обличал! Каким же законченным подлецом и стопроцентным карьеристом надо быть, чтобы без тени стыда заниматься подобной вольтижировкой!
— Но, может быть, он пересмотрел свои научные взгляды? — попытался я возразить.— Бывает…
— В науке не должно быть! Ошибся — имей мужество публично признать ошибку, а не увиливай от нее, по-щенячьи поджимая хвост! Эх, встретиться бы с этим флюгером от науки, я бы ему наговорил…
Не встретился, и на том спасибо. Совсем ни к чему лишняя нервотрепка уже далеко не молодому Деду. Тем более что слепота все быстрее и все больше надвигалась на его глаза.
Мы очень боялись этого, а оказалось — напрасно: не пал духом, не поддался недугу ни на день.
В Союз писателей идет на собрание без провожатых, постукивая концом трости по бровке тротуара.
В Коктебеле от калитки дачи до писательского пляжа, а с пляжа домой тоже сам. Только несколько раз позволил проводить себя по неблизкой, со многими поворотами, дороге. И, запомнив количество шагов от поворота до поворота, не терпящим возражений-голосом заявил: