– Вот вы где, – Галина Веденеева вышла из-за темного остова танка. От неожиданности Ганин вздрогнул. – Мне сказали ваши, что вы отошли. И я почему-то сразу подумала, что вы здесь. Прощаетесь?
– Можете себе представить? – сказал он. – Суровое сердце мародера дало течь от вида старой железки.
– Не ехидничайте, Ганин.
– А я не ехидничаю. Я стараюсь соответствовать вашим ожиданиям.
– Возьмите, – девушка протянула ему телефон. – Зарядился.
– Спасибо, – он забрал мобильный. – Ну что, вы уже смогли себя настроить? На совместное житье?
Теперь нам неделю жить вместе. Может быть, больше. И вам придется писать о нас хорошо.
– Смогла, – сказала девушка, и пушистые ресницы ее показались Ганину крыльями большой птицы.
Глаза у Гали были не голубые, как в первую встречу, а стальные – серые с отливом серебра. Впрочем, садилось солнце, и, возможно, это оно искажало цвет. Ганин всмотрелся в Галю повнимательнее, а затем без лишних слов притянул к себе и поцеловал.
На самом деле он никогда не сомневался, что нравится ей.
В следующий миг в глазах вспыхнуло. Заходящее солнце раздвоилось, стало больно, и он все понял.
Пощечина.
Неудачи
Телефон ожил от нажатия, мигнул зеленым и показал, что не видит сеть.
– Давай, родной, – попросил Ганин. – Давай.
Он поднял телефон на вытянутую руку и теперь ходил с ним, как какой-нибудь безумный дервиш, который в вытянутой руке видит связь с Создателем.
Там, где сеть неожиданно проявилась в ту ночь, когда они нашли танк, было пусто. Было пусто у своего лагеря и у чужого. Связь не нашлась ни у кромки леса, ни у ржавой брони. Он решил залезть на дерево, чтобы быть выше: к этой тактике прибегали повсеместно – на высоте связь ловилась лучше. Видимо, человеческие усилия, карабкание по ветвям, замаливали ее. Но когда вторая или третья по счету ветка обломилась под ним и он рухнул в пыльную траву, стало ясно, что затею с деревом придется оставить.
– Гад, – сказал Ганин, обращаясь к телефону, лежа на земле. И повторил, чтобы тот понял: – Гад.
Рука его, неловко подвернутая при падении, ныла. Листья над головой шелестели. В самой голове все смешалось в этот длинный и явно не лучший день. Чертыхаясь, Ганин поднялся и побрел, отряхивая пыль со штанин, к своим.
Свои жрали макароны. Как обычно.
– Будешь, Андрюш? – предложил Виктор Сергеевич.
Ганин промолчал. Молча подхватил свой спальник, подхватил рюкзак, закинул его за спину и пошагал из лагеря прочь.
Не пройдя и десяти шагов, он вспомнил. Бросив вещи, развернулся к своим, нашел глазами младшего Солодовникова. Вскинул руку, отдавая Сереге честь:
– Здравия желаю, товарищ младший сержант! Рядовой Ганин к несению службы готов!
От удивления из открытого рта Сереги капнула на землю слюна.
Дары
С «пульс старами» их обвели вокруг пальца. Вместо «пульс старов» приехали два помятых американских «Фишера Ф2», с которыми по полям таскался каждый второй любитель. Один из «Фишеров», как выяснилось позже, не смог включиться. Рамку, пинпоинтер и прочие мелочи из списка пожеланий будто вычеркнули.
Из еды приехали макароны «доширак» и тушенка – не двадцать банок, как заказывали, а все сорок. Видимо, тушенку было купить дешевле всего. Приехали сигареты «ГМ», которые в борзой компании Ганина не курил никто. Приехали греча и палка докторской колбасы. И приехала водка – пять бутылок. Коньяка, пятизвездочного, дагестанского, сколько ни искал Серега, обнаружить не смог.
Прожженный политикан Пал Викентьич, предполагая, что от скупых даров его люди поднимут бунт и еще чего доброго разбегутся по лесам (и не будет никакого фильма, а также предполагавшихся вслед за фильмом почестей ему, слуге народа), собственноручно написал записку. В ней он вновь попытался задеть за душу лесных копателей.
«Братцы! – гласило послание. – Родные мои! Земной поклон вам, и простите меня, грешного, ради бога, что не все удалось достать. За техникой надобно ехать в Петербург, быстро решить вопрос не получилось. Но не отступайте! Держитесь! Мое сердце с вами! За нами смотрит Родина!»
– Вот шут гороховый, – не удержался Ганин, который со вчерашнего дня с подельниками не разговаривал. Его подмывало еще сказать: «А ведь я вас предупреждал, ребзя!», но он пересилил себя и промолчал.
Подельники ходили вокруг сваленного в кучу добра и хмурили лица. Хмурыми выглядели и телевизионщики, которым тоже привезли «доширак», воду, спальники и теплые свитера, чтобы только они не умерли от голода и холода и хотя бы кое-как протянули до завершения губернаторской миссии. Но им, в отличие от команды Ганина, водки не перепало.
– Ну не сволочь, а? – резюмировал усатый мужик в очках, главный в телевизионной группе. От стресса он заметно похудел за ночь.
– Что будем делать, мужики? – спросил своих Виктор Сергеевич.
Серега Солодовников, вчерашний энтузиазм которого сменился явным дезертирским настроением, фыркнул:
– Ясно что. Сейчас этим по шеям надаем и в лес.
Расстроенный Серега хотел выместить на ком-нибудь злобу. Несчастная съемочная группа – унылая, с ахами и вздохами разбирающая спальные мешки – была хорошей мишенью. Почувствовав агрессивный Серегин пыл, телевизионщики попятились, скучковались, запричитали как старые бабы.
Виктор Сергеевич вертел в руках один из «Фишеров».
– Такие на барахолке люди задаром отдают, – сказал он и усмехнулся. – Что, Серега, наплевали нам в душу, а?
– Давайте хоть водки выпьем, – предложил Степан. – Нарежем колбасы, попируем напоследок и уйдем.
Все ощутимо нервничали. С шумом выпускали воздух из ноздрей, как молодые быки. Ганин стоял в сторонке, курил и молчал. Степан извлек из ящиков с едой бутылку, поставил кружком алюминиевые кружки – их обычную тару для питья – и стал разливать:
– Давай, ребзя.
Водка была теплой. Солнце еще не разогрелось в полную силу, но уже было ясно, к чему идет дело. Все повторялось: водка, адский солнечный круг, марево, выжженная планета, сомнамбулические подергивания человеческих тел.
Шибануло сразу.
Ганин перевел дух и увидел перед глазами кусок колбасы.
– Заешь, – сказал ему Степан.
Он дернул кусок зубами, как голодный пес. «К черту все. К черту вас всех. Гори огнем эта земля».
– Давай еще! – сказал он.
Ему с готовностью плеснули в кружку.
Он бахнул залпом, утерся и обвел всех налившимися кровью глазами.
– Довольны? За бирюльки обменяли все.
Он плюнул, в сердцах растоптал плевок ногой.
– Ты смирись, Андрей. Не всегда все будет по-твоему, – сказал Виктор Сергеевич, который, по обыкновению, избегал пьянства и со стороны наблюдал за набиравшим ход весельем. – Бесишься ты оттого, что решили не так, как ты захотел. Вот что тебя пробрало. Ты, неистовый, уговариваешь себя, что мы продались, взяли подачку у пиджачников. А я тебе так скажу: пока не ты один здесь решаешь, а мы вместе. Ясно?
Ганин хмуро смотрел на него.
– И пока мы решаем все вместе, надо решить еще раз: идем мы с этими или не идем, – Виктор Сергеевич кивнул в сторону телевизионщиков. – И лично я за то, чтобы идти.
– А вот фигу с маслом им! – взвился Серега, стремительно опьяневший после второго стакана. Он вытянул в сторону телевизионщиков красную руку с фигой. – Они нас с «пульс старами» объегорили, а мы положим большой рабочий болт на их съемки. Так, Степан? – он толкнул брата.
Степан пока промолчал. Закусив губу, он напряженно думал.
Ганин посмотрел на краснорожего Серегу, вспомнил, что это он не далее как сутки назад агитировал всех делать так, как велел губернатор, и сказал – специально, чтобы Серегу позлить:
– Я за съемки.
– Что? – Серега так и подскочил, не веря своим ушам. – Что ты говоришь, Андрюша? Ведь ты же давеча готов был удавиться, только бы не идти?
– Передумал! – огрызнулся Ганин.
Поняв, что иного от него не добиться, Серега вновь метнулся к брату, дернул его за рукав.
– Степа! Степан! Ну а ты-то? Ты за что?
– Вообще-то, Серень, ты только не обижайся, – помялся Степан. – Но вообще-то…
– Чего мямлишь?
– Вообще-то я за кино!
– Ты же мне брат, Степан! – попробовал воззвать к братской совести Солодовников-младший.
И тогда Степан взялся объяснять:
– Ну вот подумай. Мог ты себе представить, что ты, деревенская дубина… – услышав в свой адрес про «дубину», пьяный Серега сжал кулаки, но Степан и бровью не повел. – Дубина, дубина, чего уж там… И вот мог ты себе представить, Сереня, что про тебя снимут кино? И не просто кино, а такое, где ты – герой. И в руке у тебя вражеская трофейная пушка. И смотришь ты, Сереня, в камеру, ну точно как Рэмбо…
Опрокинув еще по кружке, разгоряченные, наскоро набросали план. Решено было так: они и дальше идут в сторону Мысков, куда направлялись изначально. Но по пути устраивают спектакль: собирают все, что осталось после ухода Фоки, – патроны, ржавые каски, звезды с погон – и по ночам разбрасывают, присыпая землей, вокруг лагеря. С утра начинают «копать»: перед камерой ходят с металлоискателями, которые звенят без умолку, и вынимают из земли то, что зарыли накануне. Стараются быть компанейскими парнями. Много улыбаются и дают интервью.
Глядишь, и правда будет кино. Глядишь, и они там выйдут приличными людьми. Глядишь, и правда выгорит им индульгенция.
Подвели итог: «Решено?» – «Решено!» И ударили по рукам. Потом позвали телевизионщиков – знакомиться.
– Подходи, ребзя! Водки нальем! – позвал Серега, забыв, что пять минут назад собирался намылить телевизионщикам шеи. Перспектива стать новым Рэмбо, кинозвездой отодвинула месть на задний план.
От выпитого Серегу качало, как шлюпку в море, и поначалу телевизионщики, глядя на него, боялись приближаться.
– Да не боись, ребята, подходи, – уговаривал он, не понимая причины их робости.
Они подошли только после того, как переговоры взял на себя Виктор Сергеевич. Усатый, самый старший в команде и главное – трезвый, он внушал телевизионщикам больше доверия.