Виктор Сергеевич на секунду задержался взглядом на Гале и пошел прочь. Ганин, не продравший еще глаза ото сна, все же смог порадоваться: хорошо, что обнаружил их Виктор Сергеевич, а не Серега. Найди их Солодовников-младший, цирк был бы обеспечен. Ганин покосился на братьев. «Спите, родные, – попросил он. – Спите».
Все стало ясно, когда он заглянул в мешок. Внутри были стреляные гильзы, остовы ржавых касок, кокарды и бляшки ремней, покореженные временем, и даже кусок немецкого автомата «шмайсер».
– Подсобрал в закромах мелочишку, какую не жалко, – объяснил ему Виктор Сергеевич. В руках у него был такой же мешок. – Ну, идем? Лопату захвати.
Стараясь никого не разбудить, они спустились на дно оврага. Для верности Виктор Сергеевич прошел взад-вперед с металлоискателем.
– Чисто! – объявил он.
Сначала занялись его мешком. Ганин, как тот сеятель на советских плакатах, шел, печатая шаг, и щедрой рукой орошал землю артефактами войны. Виктор Сергеевич шел сзади, подкидывал лопатой землицы, сучьев, охапки выгоревших листьев. Цель была сделать так, чтобы овраг выглядел естественно, дабы чтобы телевизионщики, спустившись сюда с камерой, не заподозрили, что все это – имитация, постановка для съемки.
Рассыпав один мешок, они поднялись на другую сторону оврага и продолжили работу.
– Реже клади, – советовал Виктор Сергеевич.
– Зачем реже? Сами же умаемся искать.
Ганин был прав. Чрезмерное старание было излишним. Компетентность съемочной группы в лесных вопросах близилась к нулю. Так что бирюльки можно было вешать хоть на деревья и потом срывать их, как мандарины с новогодней елки, – вероятно, даже такой вариант событий телевизионщики восприняли бы за чистую монету.
Когда дело дошло до «шмайсера», Ганин засомневался.
– Стоит ли, Виктор Сергеевич? Жалко. На нем еще можно денег заработать.
– Стоит. Не жмись на рекламу, Андрюха. Сделаем людям приятное.
Ганин хмыкнул. Копнул рукой под кривенькой березкой, непонятно как очутившейся среди дерзкого молодого ельника, отодвинул старушечьи ветви, положил «шмайсер» под ствол. За березкой начинался новый овраг, глубже и шире предыдущего; кажется, овраги были и дальше.
– Во забрели! – сказал Ганин. – На карте таких неровностей не было.
Виктор Сергеевич развел руками:
– Движется земля-то.
Те карты, которые были у них – вместе с сошедшими с ума навигаторами, – они нередко дополняли сами: сопоставляли с печатными аналогами съемки спутника, взятые в Интернете, вносили коррективы. Иногда просили разъяснениями у местных. «А здесь что, дедушка?» – спрашивали у старожилов. И какой-нибудь старик, которому в радость было поговорить с понаехавшими – а если ему еще подносили рюмку, то радость принимала и вовсе угрожающий размер, – «приседал на уши». Мог часами вспоминать, что тут раньше было, жестикулировал сухими руками, порой даже пускал слезу в бороду.
Местность знали и Солодовниковы – какую-то лучше, какую-то хуже. Иногда, слушая очередного деда, встревали: «Брешете вы, дедушка. Отродясь здесь дубовой рощи не бывало». – «Как брешу? – вскидывался возмущенный старик. Потрясал клюкой. Страшно вращал глазами. – Да я тя-я в душу мать! Рощу эту, рощу ишо мой прадед сажал, когда с первой германской пришел! И была она туточки аж до самого девяносто второго году. А попилили ее бандиты, лесопилку хотели поставить здесь. Да только самих лихая жизнь пустила в расход…» – «Вы, дедушка, наверное, сами бандитов-то и поизвели со свету, а? – подначивал Серега. – Имели, небось, виды собственные на рощу». – «Имел – что ж греха таить, – соглашался дед. – Это для чужих людей она лес лесом, срубил и ходь дальше. А для меня те дубы – святое было место. Через дерева эти предки говорили со мной. Встанешь иной раз, руку на ствол положишь и слушаешь, слушаешь. И было от этого моей душе облегчение». – «Во дает дед! – изумлялся Серега. – А больше ничего с тобой не разговаривало? Табурет, например? Или полено?» – «Со мной, сынок, много что разговаривало. Только это слушать надо уметь. А ты окромя языка своего длинного вряд ли что услышишь. От него один только звон в ушах». Серега смеялся. Дед смотрел на него с обидой.
Местность, изображенная на картах, год от года менялась. Земля жила своей жизнью, ворочалась, двигалась. Там, где в прошлом году было поле, в этом вдруг оказывался крутой склон или вырастало болото. Населенные пункты исчезали, и нередко, проходя мимо деревни, где уже бывали прежде, Ганин с компанией заставали подернутые тленом пустые дома с отворенными дверьми – последние жители их умерли или ушли. В карты требовалось постоянно вносить изменения, но то, что происходило с картами этим летом, не лезло ни в какие ворота. Карты извивались змеями, уводили с прямой дороги, путали. В конце концов даже Солодовниковы иногда смотрели в карту местности, знакомой им с малолетства, и через несколько дней пути выясняли, что ходят по кругу. «Что за чертовщина?» – ворчал Степан. «Меньше надо выпивать, ребята», – изрекал назидание Виктор Сергеевич. Но, поразмыслив, все соглашались, что дело не в выпивке: лес был живой, лес водил их неверной тропой, и пока никто из подельников не мог угадать, к добру это или к худу.
Ганин еще раз посмотрел на «шмайсер», оставленный под березкой, и передумал. Подняв его, он стал спускаться во второй овраг.
– Куда? – спросил вдогонку Виктор Сергеевич.
– Подальше чуток. А то слишком просто.
В местах раскопов «шмайсеры», или, как официально называли это оружие в вермахте – пистолет-пулемет МР-40, попадались нередко. Копатели даже дали им прозвище «черныши» за матово-черный цвет, который порой не брала даже ржавчина. По выходе в цивилизацию за «шмайсер» давали хорошие деньги, несмотря на то, что он не был военной редкостью. Видимо, благодарить за это следовало советское кино: образ фашиста со «шмайсером» в руках лег в массовое сознание глубоко и крепко. «Шмайсер» воспринимали как олицетворение фрицев, их главный атрибут, символ зла. И любой мало-мальский любитель военного железа – а таковых в последние годы, по наблюдениям Ганина, становилось все больше – начинал с того, что приобретал в свою коллекцию «шмайсер» и в придачу к нему знаменитую немецкую каску «штальхельм».
На полях же с «чернышами» обращались запанибратски. Ганин видел сам, как подвыпившие копатели, оставшиеся на мели, шли менять «шмайсеры» на водку. Меняли на спиртное и другие вещи: какие-то из них шли в обмен, какие-то нет – вдали от цивилизации водка ценилась больше, чем ржавые автоматы. «Чернышей» обычно брали, но давали за них немного. Люди спорили, торговались и в итоге сходились на бутылке-другой за «шмайсер» вполне приличного состояния – это, конечно, было надувательством.
В овраге Ганин нашел место поудобнее, положил автомат и забросал его землей.
– Не забыть бы, где лежит, – сказал Виктор Сергеевич.
– Не забудем, – Ганин уцепился за протянутую ему руку и выбрался наверх.
Вернувшись в лагерь, нырнул в теплый пахучий спальник. Подумал: говорить Гале о своей вылазке или нет? Решил, что все станет ясно само собой утром.
Девушка перевернулась, обвила его жаркими ногами, поцеловала сквозь сон в висок. «Красивая, – с удовлетворением отметил Ганин. – Светловолосая, длинноногая. Лучшую трудно и желать». Он улыбался, глазел в небо, гладил соломенные Галины волосы. Сон ушел. В голове было радостно и пусто.
Таксист
В мае в московской квартире Марины Ганиной начинался большой бедлам. Готовились к дачному сезону, снимали с антресолей сезонные вещи, паковали Варины игрушки. Варю привозили на дачу в последних числах мая, передавали с рук на руки бабушке и дедушке – родителям Марины.
Так начиналось лето.
Досталась дача предкам Марины в советское время. В далеком 1968 году дед ее получил по распределению от родного завода восемь соток – на огородные дела. И ладно были бы они недалеко, а то дали деду участок в восьмидесяти километрах от Москвы. Покряхтел дед, покряхтел, да только пересилила тяга к земле. Купил подержанный «запорожец», стал ездить. Засеял все восемь соток картошкой, гнул на огороде спину с апреля по сентябрь. Сам гнул и родных заставлял. «Будет вам, – говорил, – урожай. А ну как снова голод, война? А у нас картошка своя!»
Вырастала картошка мелкая, никудышная. В худшие годы урожай не успевали собрать: приходили с лопатами местные из соседней деревни и срывали все подчистую. На старости лет дед совсем осатанел. Не дожидаясь выходных, набивал семью в машину среди недели, гнал на огород. Находя следы нового мародерства – деревенские то лейку сопрут, то посадки перетопчут, – топал ногами, орал на согнувшихся на грядках в три погибели родных: «Что, жука не видишь? Вот жук, вот!». Бурыми от возраста пальцами вынимал из грядки пузатого колорадского жука, давил в руке.
Возвращались из таких поездок поздней ночью. С утра разбредались, ненавидя деда, по работам и школам.
Когда помер дед, огород превратили в дачу. Не сразу – долгое время огород стоял в запустении: одичал, зарос бурьяном – нужно было, чтобы время стерло память о картофельной каторге. За то время, пока чахли дедовы восемь соток, умерла соседняя деревня. Стариков поразбирали кого в город, кого на кладбище. Молодые, кто не разъехался, сгинули по дурости или по пьянке. Мать Марины, молодая женщина, вышедшая к тому времени замуж, решила: будет на месте огорода просторный дом, будут цветы, а про картошку и думать забудьте. Так восемь соток обрели вторую жизнь.
Лето за летом проводила Марина на даче. Там она первый раз влюбилась – в белобрысого мальчика-соседа. Там впервые поцеловалась – возле ржавой водонапорной башни. Там первый раз напилась пьяной в компании девочек-подростков и там же – хотя сама не любила об этом вспоминать – потеряла в одну из жарких июльских ночей невинность. Ганин, у которого дачи никогда не было, много раз убеждался, попадая в круг Марининых дачных друзей: садоводческое общество «Пролетарский садовод» – а именно так назывался дачный поселок – стало для всех них настоящим братством. Год за годом вчерашние дети продолжали ездить сюда, привозили собственных детей и, встречаясь вечерами, бесконечно вспомнили дачные дела – юношеские приключения, влюбленности и истории. За столом с дачными друзьями Марины Ганин всегда чувствовал себя лишним. Говорить было не о чем – не прожив детство на одних утоптанных просеках вместе с ними, он был вне братства.