Из Серегиной ямы-рта сыпались на землю крошки. Собирая их в ладонь, Серега рассуждал:
– Вот за что я вас не люблю, городских, так это за то, что вы все сложные очень. От этого нос воротит – фу-у, от того морщится – фи-и. Теперь, вишь, бутерброд ему не понравился. Помню, приезжали к нам из города в клуб на дискотеку. Понаедут, встанут кружком, давай обсуждать: музыка им не та, моды им устарели, рожи наши им страшны. Ну, давайте, говорим им, раз у вас рожи красивше, ставьте свою музыку. Они и поставили…
– И что? – хором поинтересовались все.
– Ужас! Не музыка, а один стыд. Воют, гремят, скачут – аки черти! Заходили к нам на танцы старики – посидеть, на молодежь посмотреть, так одна бабка, из самых древних, от городской музыки лужу напустила. Во! Это ж разве так от музыки должно быть?
Гнали мы городских оглоблями до самой асфальтовой дороги. А пластинки их поломали и пожгли.
– Ну, а вы сами, – спросил Игорь, – какую музыку слушали?
– Мы сами, – сказал Серега. – «Ласковый май». А городские привезли нам «Эйсидиси». Потом наши тоже втянулись: стали слушать, отрастили патлы. Но только мы таких учили уму-разуму. Да, Степан? – Серега толкнул локтем брата.
– Ага, – лениво отозвался Солодовников-старший. – Поймаем патлатого, дулю начистим, волосья обстрижем. А побрякушки его девкам раздарим.
Побагровевший Игорь, сжав кулаки, привстал со своего места.
– Такие, как вы, испоганили нашу юность! – выпалил он. – Гопники вы! Гопники самые настоящие! А ваш «Ласковый май» – это не музыка, это… – он замешкался, подбирая слова, понимая, что уже ступил на тонкий лед. – Не музыка, а я даже не знаю что! – убоявшись собственного гневного порыва, закончил он.
Впрочем, Солодовниковы, нажравшись своих бутербродов, оставались благодушны.
– Сядь, не лепечи, – оборвал Игоря Серега. – Ну, что в вашем «Эйсидиси» хорошего? Что? Скачет хрен в коротких штанишках, поет не пойми по-каковски. А «Ласковый май», паря, это, я тебе скажу, все по правде. Я в армейку уходил под «Ласковый май». Мне девчонка невинность отдала под «Белые розы». И вот скажи мне. Заступаешь ты в наряд, дух, и служить тебе еще год и восемь. А в шинели лежит у тебя письмецо с гражданки. И что ты? «Эйсидиси» будешь петь?
– Не знаю, – потупился Игорь. – Я в армии не служил.
– Видал, Степа? Не служил он! Потому и надо вас учить, что вы жизни не знаете! Пороху не нюхали, откосили по институтам, зато «Эйсидиси» поют – пижоны городские.
– А по-вашему, только в армии жизнь узнают?
– Чудак-человек! А где же еще!
– Ну, допустим, я тоже не служил, – вступился за телевизионщика Ганин.
Серега отмахнулся:
– С тебя другой спрос. Ты – Москва, и середь нас вроде как юродивый. Как с планеты другой прилетел. Но вот ты, паря, – он упер палец в нос курчавому Игорю. – Ты мне на «Ласковый май» не гони. «Ласковый май» – это жизненно! А «Эйсидиси» твое – это как кошки в марте: хвосты подымут и орут.
– Ну, а «Пинк Флойд»? – не унимался Игорь. – Тоже хвосты подымут?
– Тоже, – кивнул Серега.
– А «Дорз»?
– Этих не знаю, но поди не лучше.
– Как вы живете? – Игорь развел руками, поняв, что деревню не переспорить. Добавил тише: – Темнота…
– Нормально живем, – сказал Серега, отправляя в рот новую порцию колбасы со сгущенкой. – Танк вон давеча откопали. А вы про нас кино снимаете.
– Кино! – всполошились телевизионщики и повскакали с мест. – Мы же снимаем кино!
Про камеры с утра забыли и теперь бросились проверять их, виня себя за то, что уходит мимо камер такая яркая фактура. Потащили кривую, поломанную с вечера треногу, аккумуляторы, взялись нажимать кнопки и зачем-то на них дуть – с тревогой ждали, включится ли аппарат, пережил ли он недавнюю пьянку? Остальные остались допивать чай у костра.
– Девчонка-то дождалась? – уточнил у Сереги Ганин. – Та, которая невинность отдала под «Белые розы»?
– Куда там! – ухмыльнулся Серега. – Через три месяца пришло письмо. Так и так, Сереня, нашла другого, прости и прощай!
Солодовников-младший пожевал задумчиво, но в следующий миг что-то вспомнил. Глаза его хищно блеснули.
– Я не понял, где мое утреннее «здравия желаю»? – спросил он Ганина. – Почему не доложился по форме?
Ганин прыснул со смеху, уткнулся в свою кружку, сделал вид, что увлеченно пьет чай.
– Я не понял? – Серега вскочил и заметался, бросая взгляды то на Ганина, то на Галю. – Правда, что ли? – начал догадываться он. – Правда?
Ганин уже не сдерживался. Уронив кружку, захохотал во весь голос.
– Ну вы даете! – Серега схватил в охапку Галю, чмокнул ее в щеку – завизжавшую, не успевшую опомниться. Притянул лапищей Ганина, полез чмокаться к нему.
– Уйди! – хохотал Ганин, отталкивая его. – Уйди, живот надорву!
Тот напирал:
– А не уйду!
Они свалились, покатились по земле. Ганин охал, слезы текли по лицу – смеяться больше не было сил. Серега все же добрался до него, припечатал губастым поцелуем щеку.
Галя хлопала глазами. Телевизионщики замерли, не понимая: драка это или назревает очередное веселье.
Ганин вытирал слезы рукой. Серега сидел на нем сверху.
– Вот черт! – повторял он. – Вот черт, добился-таки!
– Уговор помнишь?
– Помню.
– Принимай на закорки!
Потрепав его по голове, Серега поднялся, протянул руку, поднял и его.
– Один круг? – уточнил он.
– Один.
Ганин вскочил ему на спину, вонзил колени в бока, и они понеслись.
– Первая конная армия Буденного, выходи на маневр! – кричал Ганин, размахивая в руке воображаемой шашкой.
– Иго-го! – отзывался, не сбавляя бега, Серега.
– В атаку, ура-а-а!
– Ура-а-а!
Они скакали меж деревьев, и Серега взбрыкивал и раздувал ноздри, как настоящий конь.
Урожай
Металлоискатели сошли с ума. От их звона болели уши – уши контуженного накануне Ганина особенно. Курчавый Игорь возбудился: подпрыгивал, путался у всех под ногами, лишний вес в его брючках трясся. «Нашли! – кричал он, когда подельники Ганина поднимали новое железо. – Нашли!» И подгонял своих операторов: «Что стоишь? Разворачивай, давай крупный план».
Серега со Степаном выглядели озадаченно: золотая россыпь мелких железок под ногами наводила их на мысль, что здесь не все гладко. Ганин с Виктором Сергеевичем, поглядывая на них, усмехались.
Галя снимала происходящее на фотоаппарат. Ганин раздумывал: говорить ей, что все это – фикция? Девушка поддалась возбуждению телевизионщиков. Она сделала по меньшей мере сотню снимков – для некоторых ей пришлось распластаться прямо на земле, а затем сама взяла в руки металлоискатель и, конечно, сразу же подняла несколько гильз. Повернулась к Ганину, с гордостью показала трофеи. Тот вздохнул и решил, что пора сознаваться.
Улучив момент, он прихватил девушку под локоток:
– Если нужны снимки для газеты, мы можем потом, отдельно. Поставишь нас, как захочешь…
– Зачем? – не поняла она. – Эти лучше всего – живее, правдивее…
– Это не совсем правда, Галя. То, что здесь происходит.
– То есть как? – не поняла она.
Мимо прошествовал Степан Солодовников. Начавший уже и сам догадываться, он ткнул Ганина кулаком в бок. Шепнул:
– Признавайся, Андрюха. Это вы с утра накидали?
Галя все поняла. Вспыхнула, зачем-то прижала фотоаппарат к себе, словно его собирались отнять. Ганин зло зыркнул на Степана, потянулся к ней.
– Галя… Галюшка… Я как раз собирался рассказать.
За их спинами закричали.
Вдалеке, забравшись на дно оврага, стоял курчавый Игорь и потрясал в воздухе ржавым остовом «шмайсера».
– Сюда! – звал он. – Сюда! Я нашел автомат!
Глаза его блестели азартом.
Часто бывает так: приезжает случайный человек, находит гильзу, или штык, или автомат, а потом встречаешь его через несколько лет – увешанного акустикой, одичалого, бродящего по лесу. «Вот, – скажет он. – Ищу».
К иным людям железо прилеплялось намертво. И как знать, возможно, Игорь, всю жизнь просидевший в прокуренной комнатке телестудии, был одним из таких людей?
Ганин посмотрел, как бегут к Игорю телевизионщики, как он пыхтит, пытаясь выбраться из оврага, победно держа ржавую штуковину над головой.
– И это тоже вы? – спросила Галя.
– Тоже. Губернатор хотел фильма, красивой картинки, и мы решили – будет ему фильм. Я еще вот что скажу, Галя, – Ганин решил, что если рубить правду-матку, то делать это надо сейчас. С самого утра эта была их первая возможность поговорить наедине. – Когда Серега полез тискаться сегодня, то это оттого, что он все про нас знает. И остальные знают. Уговор был у нас. Соблазню тебя – Серега везет на закорках. Не соблазню, отдаю ему честь по утрам…
Он замолчал, не зная, как продолжить.
– Ты не подумай, не из-за спора это… Ты красивая, хорошая, нравишься мне, – произнося это, он мрачно про себя усмехался: «Дожил, Андрюха, до тридцати с гаком лет, а в любви ну чисто как школьник». Докончил одним махом:
– А если Серега будет и дальше склабиться, ты скажи мне… Я ему в глаз дам!
Внутри все ухнуло: «Ну, дурак! Дурак дураком!»
Девушка стояла молча, продолжая обнимать свой фотоаппарат. Ганин ждал. Затем что-то смягчилось в ее чертах, она глянула озорно, рассмеялась.
– А все-таки прав был Иван Кузьмич, Андрюша. Таких пройдох, как вы, надо еще поискать!
Солодовников-младший, заметив их движение навстречу друг другу, свистнул.
– Эй, голубки! Не могёте до конца рабочего дня подождать?
На свист обернулись все остальные, Ганин с Галей расцепились, засмущались. Ганин погрозил рыжему Сереге кулаком.
– Теперь клещом прицепится – шут гороховый, – проворчал он.
От костра они ушли в душную ночь, уже не таясь. Причмокнул с завистью Серега, мотнул головой Степан, удивился сквозь линзы очков кучерявый Игорь – всего этого не видел Ганин, который вел любить Галю в темный лес.
Лошадиными зубами рассыпались звезды. Диковинным существом слушал, подкравшись, мир. Шли на звуки, как и вчера, лесные сущности – добрые и не очень, но ни одна не посмела заступить за порог раскинутого, как скатерть, спальника, помешать.