– Ну что? – спросили его сидящие у костра.
После неживых серых домов, после трав-водорослей, в которых плавала подернутая дымкой деревня, трескучее пламя костра было особенно приятно. Ганин сел и вытянул к огню ноги.
– Пусто, – сказал он. – Землю будто высосали, ни звука не издает.
Ему придвинули тарелку с едой.
Доедали губернаторскую посылку: вместо обычных макарон наварили гречи, у съемочной группы нашелся майонез, накрошили остатки колбасы.
– Деда здесь нет. И никого нет, – подвел итог Ганин, отправляя в рот полную ложку: голод он вдруг почувствовал зверский – сказались ночные утехи и дневной переход.
Виктор Сергеевич пошевелил палкой дрова в костре.
– А как же приказ? Тот, что мы при офицере нашли? Следовать на подмогу оставшимся в Мысках.
– Не знаю. Может, не дошли, может, перепутали что – тьма веков, поди разбери.
– Странные дела.
– Странные, – согласился Ганин. – Завтра сверим карты и поймем, что дальше делать.
– А вы дома те видели? – вмешался в разговор курчавый Игорь. – Как исполины в сказках: заснули и ждут своего часа. И земля прогибается под ногами, почувствовали? Как будто там яма под деревней.
– Или ловушка! Капкан! – поддакнули другие телевизионщики. Помолчав, один из них тихо добавил: – Ужас!
– Это ужас? – спросил осмелевший у огня Серега. – Я сейчас настоящий ужас расскажу. По младости лет наших со Степой взялись власти строить в соседнем районе электростанцию. А для нее, родимой, нужно было русло реки повернуть. Ну и повернули: две деревни утопли под водой. Жителей их загодя расселили, объяснили им, что так, мол, и так – вместо домов ваших течь теперь будет вода. Только были, говорят, среди жителей и такие, кто уходить отказался наотрез. Сказали они: мы люди старые, нам все одно скоро помирать, дайте хоть на родной земле принять смерть. Ну, их погнали, милиционеры оцепили район, а старики те сквозь кордоны обратно в дома пробрались – как так вышло, никто не понял. Но только когда дали воду, ушли они на дно вместе со своими деревнями. И ладно бы только это! Приехали мы однажды со Степой сети на рыбу ставить, а местные говорят: езжайте-ка вы отсюдова прочь, рыба здесь хороша, да не вам на зубок. Утопшие здесь, говорят нам, тянут живых к себе – не могут свою обиду забыть, злятся. Вот нынешним летом рыбачка с лодкой утащили к себе, а по маю – мальчиков городских, что купаться пришли. И так каждый год. Сами сюда не ходим и другим по мере сил не даем – вот что нам местные-то рассказали. Послушали мы их со Степой, смотали сети, да и ходу домой. Ужас? – спросил слушателей Серега и сам же подтвердил. – Ужас.
Стало тихо. Глаза горожан-телевизионщиков стали от услышанного как блюдца. Это в их цивилизации страшилки про утопленников могли не работать, но здесь в лесу, когда стенала выбитыми дверьми мертвая деревня под боком, от рассказа сделалось им неуютно.
Ганин, уплетая кашу, хмыкнул:
– Обманули вас, деревенских дурней. Это местные свои рыбные места от чужаков охраняли.
Серега обиделся:
– Тебе, Андрей, от твоей любови все мозги поотшибло. Ему правду говорят, а он ржет.
– Так уж и правду?
Солодовников-младший вскинулся, стукнул себя кулаком в грудь:
– Поедем со мной, покажу! Дела доделаем здесь и поедем!
– Да верю-верю, – Ганин поднял руки, утихомиривая разбушевавшегося дружка. – Верю, что утопленники.
– Верит он… – ворча, Серега стал усаживаться обратно: ерзал задницей, раздувал ноздри, как стреноженный конь. – Еще б не верить. Ему правду говоришь, а он…
Вновь стало тихо. Слышно было только, как ложки звякают о жестяные тарелки и плескается в кружках чай.
– Электростанцию-то, – спросил кто-то, – построили?
– Не-а, – Серега хрустнул суставами. – Разворовали, говорят, все деньги, да так и забыли.
Ночью в деревню Мыски вошли тени. Рассекли фонарем темень, матюгнулись, звякнули котелком. Протарахтели невидимой машиной. Притушив костер, наблюдал за тенями Виктор Сергеевич. Глядя сквозь деревья, оглядывался на своих – не проснулись? Тянуло от теней недобрым. Прошагали тени сквозь деревню, гоготнули и испарились – словно и не было, словно мираж. Перевернулся на другой бок и сладко зевнул Солодовников-младший. Всхрапнул кучерявый Игорь.
А в двадцати метрах от них растянулся на жарком спальнике Андрюха Ганин. Обнимали Андрюху ласковые теплые руки, и, казалось, должно быть Андрюхе хорошо. Только ворочался он и вскрикивал, и потел во сне. Снилось ему, как вода бежит и сминает деревенские дома, как старики тянут к небу руки. А потом снилось, что несется ему навстречу желтый автобус. Снилось лицо водителя – белое, застывшее гипсом. Снились скрежет металла, пламя. И летел во сне Андрюха Ганин головой прямо в темный лес. А когда приземлился, кувырнулся, подломал собой молодую заросль и остался лежать – приснился ему солдат.
Такого солдата Андрюха еще не видел. Был он щупл и мосласт, и всю кожу его будто бы выдубил ветер – такая красная была, а на кулаке татуировка – заводская труба и облачко. Стоял солдат и курил, и пускал дым в желтые усы. Пилотка набекрень. Башка бритая. Под бровями – хитрые огоньки.
– Терпи, Андрей, – сказал солдат. – Бог терпел и нам велел.
Развернулся и пошел прочь. Клубы дыма от самокрутки вьются за спиной.
– Стой! – заорал Ганин. – Стой!
Потому что был тот солдат – его дед.
Ягода
С утра подошел Виктор Сергеевич, отвел в сторону.
– Слышь, Андрюха, тут такое дело. Пока вы спали, прошла ночью сквозь деревню ватага. Люди задорные, звонкие. С экскаватором шли.
– Много?
– Человек пятнадцать.
– Технари?
– Или нацики. Впотьмах было не разобрать.
Нациками звали новую поросль неонацистов. Их приводил сюда один интерес – фашистское барахло. Большею частью шла в нацики глупая городская молодежь – у этих, ежели встречали на полях, не грех было и совершить побор: отобрать найденное, растолковать что к чему. Серега Солодовников носил для таких лист наждачки – выдавал хлюпающему расквашенным носом пацану, чье плечо украшала вязь нацистской татуировки, и угрюмо цедил: «Покрасовался? А теперь стирай к чертям собачьим свою красоту». И пацан стирал – куда было деться, когда такой бугай заставил? – с кровью, водя наждачкой, отшелушивал слой кожи. Плакал от унижения и боли.
Но в последнее время – и это заметили, кажется, все, кто обретался в полях, – появились среди нациков люди другого типа: взрослые, прожженные, щеголявшие накачанными телами и опасным прошлым. Они взяли под крыло молодежь, надрессировали ее, сделали злее – и уже то тут, то там ватаги, шедшие в налет на неонацистов, встречали жесткий отпор. Наскакивали на ножи, уходили ни с чем, распоротые, радуясь, что остались живы. Поговаривали у костров, что покровительствуют нацикам темные чиновничьи тузы. А еще говорили, что встречали среди нациков людей привозных, заморских, которые по-русски ни бельмеса, а все больше по-немецки. И вновь, как в 41-м, разлеталась над новгородскими полями немецкая речь.
Последнему Ганин не очень-то верил: единственным иностранцем на полях, какого видел он сам, был вусмерть упитый англичанин. Да и тот приехал случайно, по шальной лавочке, и было ему не до оружия и прочих земных тайн – маялся он от мошкары и плохой водки и все искал транспорт обратно в город. Ганин глянул тогда в его квадратное красное лицо и брезгливо подумал: «Вот ведь! Уроженец империи, родины заводов, газет, пароходов, а такой скот!» И больше иностранцев не видел. Англичанина, по счастью, вскоре увезли – содрав за транспорт втридорога.
Что касается тайных покровителей, то тут дело представлялось более вероятным. Скользкий федерал Соловьев, склонявший Ганина к сотрудничеству, стоял перед глазами как живой. И часто Ганин задавался вопросами: люди со сверхсовременным оборудованием, свободно бороздящие карту, – кто за ними стоит? Кто покупает им дорогие технологичные цацки? Что просит взамен? Соловьев, казалось, воплотил в себе все имеющиеся клише. Серопиджачник с водянистыми глазами. Власть. Паскуда. Червь. И сколько их таких Соловьевых бродит по матушке-земле, нанимая бригады людей и экипируя их по последнему слову взамен на земные дары, оставалось только гадать. Да и был ли Соловьев последним звеном в цепи? Не сидят ли над ним еще покрупнее – лоснящиеся, самодовольные, жирные? Пирамида эта, считал Ганин, могла тянуться высоко: так высоко, что лучше и не знать, где ее вершина.
– И еще одно, – оторвал его от размышлений Виктор Сергеевич. – Не знаю, почудилось или нет, а только, кажись, видел я вместе с бригадой Фоку.
– Да ну? – спросил Ганин и оскалился недобро. – Нашего? Иудушку?
– Так точно.
– Прибился, значит, к лихим людям?
– Прибился. Если глаза мои не попутали.
У костра Солодовников-младший расхваливал Андрюху Ганина перед Галей.
– Ох уж Андрюша у нас и ухарь! Такой ухарь, что даже без упаковки с руками оторвут! Выходит Андрюша в чисто поле и куда ни кинет глаз – там клад. Повернется в лесу, пальчиком покажет – а там танк! Ну, а уж красоты – красоты неземной. Это вам не наше плоскомордие, тута Москва, интеллигенция, кровя: не рожа – а чело, не лапищи – а ручки, пальцы тонкие, длинные – хоть сейчас за пианину.
– Что вы мне его рекламируете? – улыбалась Галя. – Поздно!
Серега возражал:
– Хорошее слово никогда не поздно. Я вам вот что еще скажу…
Подошедший Ганин оборвал его на полуслове:
– Угомонись, Серень. Вставай, дело есть.
На немой вопрос Гали он нахмурился – серьезным видом показал, что дело к Сереге не терпит отлагательств и что все объяснения после.
Серега поднялся, отряхнул брючины. Потянул за собой Степана.
– Подымайся, Степ. Командир зовет к ружью.
Телевизионщики примостились было к ватаге с камерой, но их отогнали. Дали понять – разговор не для лишних ушей. Отошли подальше, посмотрели в синее небушко. Сплюнули, закурили, заложили руки в карманы.
– В общем, так, ребзя, – начал Ганин. – Ночью конкуренты сквозь деревню шли. Виктор Сергеевич их видел. И видел он, что с ними идет Фока наш.