Батюшка-настоятель был его знакомым. В далеком прошлом Кузьмич помог ему, уроженцу того же села, решить темное дело. Тогда батюшка еще не был батюшкой. Его знали в Зязино под именем Макарыч. Одинокий бобыль Макарыч крепко пил. В один из дней по пьяной лавочке Макарыч сцепился с приезжими новгородцами: новгородцы достали ножи, Макарыч схватился за топор. Это было чудо, что он никого не убил. Топор попал по голове обидчика обухом, проломил череп – потом эту голову залатали врачи. Человек, которого ударил Макарыч, до конца жизни остался доволен жизнью. Он ходил по улицам и улыбался, и все, кто встречался ему, улыбались тоже. Они говорили: «Вот идет человек, который всему рад».
Кузьмич знал, что новгородцы были не правы в той ссоре. Он застал ее начало и видел, как те, пьяные и борзые, оскорбляют пьяного и бестолкового Макарыча – оскорбляют зло, изощренно, как только и умеют это делать городские. Кузьмич всегда недолюбливал городских. Сам переселившись по долгу службы в город, проведя в городе молодые институтские годы, он так и не стал горожанином в полной мере. Ему казалось, что город – любой город – фальшивит каждой своей нотой. Кузьмич не любил новгородцев. Не любил тверчан, петербуржцев. Но больше всего нотами фальшивили, на его взгляд, москвичи.
Тогда он еще не был главой района, но дело уже к этому шло – он отвечал в районе за дороги. Его связей хватило, чтобы помочь Макарычу исчезнуть. Дороги, подвластные Кузьмичу, пропустили Макарыча, расступились перед ним. Потом за давностью лет дело закрыли. Потом прошло еще, может быть, две или три жизни – и Макарыч вернулся.
Он был теперь отец Иоанн. У него было трое детей и румяная, пышущая здоровьем жена – матушка, спутница его, Иоанновой, новой жизни. Отец Иоанн более не пил. Он приехал в Зязино по благословению самого митрополита. Митрополит отправил его поднимать старый, забытый всеми приход.
По последней встрече Кузьмич помнил: на руке у отца Иоанна была татуировка – солнце, заходящее за горизонт, и надпись «Макар». При новой встрече татуировки уже не было. То место на тыльной стороне ладони, где безвестный кольщик оставил свой незамысловатый шедевр, теперь белел шрам. Отец Иоанн пожал плечами. Что было, то прошло. Неудобно, сказал он, когда бабушки целуют его поповскую руку, а там это. Пришлось удалить. Кузьмич посмотрел на него и решил помочь с приходом. Не из личной симпатии, нет. А из-за того, что после ухода сына его собственная жена стала много говорить о Боге. Городская квартира Кузьмича стала напоминать иконостас. В ней пили чай и пели псалмы серые женщины в косынках, и среди них, видел Кузьмич, его жена чувствовала себя хорошо. Он хотел, чтобы она исцелилась, потому и стал строить церковь: ее собственную церковь. Сам-то он нашел другой способ исцеляться.
Отца Иоанна он продолжал звать Макарычем. Руку ему не целовал.
Однажды отец Иоанн подловил его после службы и спросил:
– Есть что-то, о чем ты молчишь на исповедях, Иван Кузьмич?
Кузьмич не понял.
– Кулаки, – сказал отец Иоанн и показал пальцем на его кулаки.
Кулаки были разбиты до мяса.
– Нет, – сказал Кузьмич. – Я говорю тебе все. Как на духу.
– Чтобы ты ни делал, я знаю, ты делаешь это на благо, – сказал отец Иоанн. – Благословляю тебя.
Так Макарыч вернул старый долг – за то время, когда дороги Кузьмича пропустили его.
Нутро вертолета напоминало жаровню. Рубашка Кузьмича, насквозь мокрая, прилипла к кожаной спинке сиденья. Градины пота катились по лбу, по щекам, струйками утекали за воротник. То же происходило с остальными. Темные волосы пилота над солнцезащитными очками слиплись, как если бы их щедро полили гелем. Может быть, это и есть гель? Кузьмич с подозрением взглянул на пилота.
– Все в порядке, Иван Кузьмич? – не поворачивая головы, спросил тот.
Кузьмич буркнул:
– Лучше не бывает. Чем ты мажешь свои волосы?
– Что?
– Чем ты мажешь свои волосы? Если это у тебя чертов гель, можешь выпрыгивать из вертолета прямо сейчас. Напомаженные мужики не понадобятся там, куда мы едем.
Пилот хмыкнул. Сзади в салоне заржали.
Бойцам Кузьмича было хуже всех. Каждый был обернут в отличный новенький бронежилет, имел наколенники поверх плотных штанов и кевларовый черный шлем. Бойцы старались не думать о том времени, когда шлем придется надеть. Они ржали, чтобы не блевать от жары. Они были профессионалы, и такая была их выучка.
Кузьмич наотрез отказался от бронежилета. Хотя его заботливый пресс-секретарь – молодой парень, выпускник пединститута – бежал за ним до самой посадочной площадки, зная, куда отправляется глава района.
– Наденьте, Иван Кузьмич, – умолял он. – Там может быть опасно.
Бронежилет ему выдали в местном отделении полиции. Кузьмич отмахнулся от парня и залез в вертолет – в одной рубашке, которая тут же стала мокрой в адской жаровне. Когда они взлетали, парень так и стоял, сжимая ненужный бронежилет в руках. Его жидкая белесая челка трепыхалась на ветру. Лицо его было похоже на мордочку домашней собачки. Парень никогда не нравился Кузьмичу, и он много раз пробовал от него отделаться, но в аппарате губернатора ему намекнули, что без толкового пресс-секретаря дела нынче не ведут. «Толкового? – возмутился Кузьмич. – Да он не отличит звезду от жопы!» – «Все равно, – настояли аппаратчики. – Он нужен вам по штату, он штатная единица».
Кузьмича бесило в парне все и больше всего то, что парень пошел в пединститут, чтобы откосить от армии. Нормальные парни сначала идут служить, а уже потом поступают в институт, полагал он. Сам Кузьмич отправился примерять сапоги на третьем курсе – попал во флот: в военкомате решили, что его кривые из-за самбо ноги сгодятся топтать палубу. Через три года он вернулся и продолжил учебу.
Кузьмича бесило румяное лицо парня, бесил его начинающий отрастать животик – это в двадцать три года-то! – бесила его манера говорить, медленно, словно спросонья, бесил пушок на его веснушчатых ручках. Но делать было нечего: кажется, парня приставили к нему намертво. А когда он попробовал рыпнуться, сменить парня хотя бы на симпатичную девушку, пусть будет лучше девушка, будет юбка, будет молодая выпуклая грудь, один из его замов намекнул: парень – сын заслуженной, известной в городе учительницы. Если его уволить, старушка будет очень расстроена. Поэтому Кузьмич смирился. Он дал парню стол и попросил из кладовки сделать ему рабочее место напротив его кабинета. Он дал парню возможность разбираться с бумагами – отделять нужные от ненужных, гонял парня по мелким поручениям, засылал в бесполезные командировки и был счастлив, когда удавалось ни разу не встретиться с ним в рабочий день. Иногда, подвыпив в кругу знакомых, он называл парня «моя собачка».
Сейчас под Кузьмичом проплывали верхушки деревьев, здоровые корабельные стволы. Он вспоминал сына. Его сын был, как эти деревья, – высокий, спортивный и стройный. Занимался волейболом. Кузьмич ходил болеть за его команду и, бывало, бесновался на трибунах так, что другим было страшно: костерил на чем свет судью, если команда сына проигрывали. Или кричал, победно вскидывая руки, если команда вела.
Как и парень, работавший его пресс-секретарем, сын не служил в армии. Но это странным образом не смущало Кузьмича: сыну не надо было служить, чтобы оставаться в его глазах лучшим. Спортивный, красивый – он был как греческий бог. И чем дальше шло время, тем меньше оставалось в памяти Кузьмича реального сына, тем больше его голову заполняло вот это – спортивная площадка, волейбол, мускулистые длинные руки то ли сына, то ли виденные на фото звезды в журнале, и почему-то Гомер, первая строчка Гомера: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына».
Где он сейчас, его мускулистый славный мальчик? Мог ли он просто улететь на прекрасную другую планету, астероид Б-612, где десятки раз за день можно любоваться закатом, где нет печальных концов, нет смерти и всюду рассыпан теплый солнечный свет?
– Взгляните, Иван Кузьмич, – сказал сидевший рядом с ним пилот.
Кузьмич мотнул головой, приходя в себя.
– Взгляните вниз.
Он выглянул, насколько позволяло стекло. Внизу, прямо под чревом вертолета, текла коричневая река.
– Животные, – объяснил пилот. – Бегут от пожара.
Бойцы сзади тоже приникли к стеклу – возбужденные, с раздувающимися ноздрями.
– Стрельнем, Иван Кузьмич? – спросил один из них, самый борзый.
Остальные поддержали зачинщика гулом.
Кузьмич хмыкнул, пару секунд раздумывал, а затем принял решение.
– Стрельнем! – махнул рукой и повернулся к пилоту. – Открывай чертову дверь!
Десять луженых глоток за его спиной загоготали с одобрением. Кузьмича уважали за такие вот поступки – за то, что в нужные моменты он мог забыть про условности и позволить правильным пацанам делать то, что нужно. Он становился императором, Кузьмич. Внизу были его угодья, сверху, возможно, был Бог, а его гладиаторам нужно было свежее мясо. Он знал, что бойцы на взводе и что им требуется выпустить пар. Клокочущая живая масса под ними подходила для этого как нельзя лучше.
Но когда дверь открыли и тот самый борзый боец высунулся наружу, готовясь применить не по инструкции табельное оружие, он вдруг передумал стрелять, и лицо его приняло испуганное выражение.
– Там! – показал он рукой далеко на восток. Все глянули вслед за ним и увидели, что правая половина горизонта полностью черная и что столбы дыма пожирают голубизну неба, закручиваясь в спирали, словно гигантский ураган. И что впереди черноты расстилается, напоминая о возмездии, его предвестник – ядовитый, вышибающий душу из тела вон запах.
Паспорт
Ганин видел русалку. Она сидела, опустив хвост в муть высохшего болота. Ресницы русалки были как иглы ежа, а волосы – огнем, в котором сгорают грешники. «Андрюша, милый, – опустила и подняла ресницы она, и от этого движения подул ветер. – Пойдем со мной? У меня спокойно, тепло». Чешуйчатый ее хвост дернулся – как у радостного щенка.