– А что я?
– Ты что будешь делать с деньгами, Фока?
На секунду тот задумался.
– Здесь останусь. Или в Питер двину. Построю дом, куплю квартиру, буду жить, – он ухмыльнулся.
– А я, – сказал Ганин, – сейчас лягу спать, а наутро встану и буду звонить в администрацию ближайшего села. И скажу им, что я такой-то и что мы здесь нашли танк уникальный – «Клим Ворошилов – два». Приезжайте, – скажу, – и забирайте. Он ваш. А потом, если в селе меня пошлют, я буду звонить в райцентр, буду звонить, если понадобится, Кузьмичу и скажу ему: «Знаешь, Кузьмич, ты толстый старый хрен, и я тебя ненавижу, но у меня здесь стоит танк, и мне нужны твои люди, и ты сам, и вся ваша пионерия. Помогите нам его выкопать и берите его к себе в район, Кузьмич, и делайте с ним, что хотите».
Все подняли головы от костра.
– Хочешь отдать его за просто так? – изумился Фока. – Кузьмичу?
– Кузьмичу, Петровичу – да хоть жителю распоследнего села, лишь бы только он был представителем власти.
– Давно ты задружился с представителями власти, Андрей? Давно представители власти тебя не брали за одно место?
– Я не об этом, Фока.
– А о чем?
– А о том, черт тебя дери, что это не патроны, которыми ты банчишь в Интернете! Это танк, Фока! Редкий, когда-то грозный. В нем люди умирали. Умирали, а сами с большой долей вероятности продолжали лупить из всех орудий по врагу. И что теперь? В коллекцию олигарха его? Чтоб на рублевской даче стоял? Пусть его берет Кузьмич, пусть ставят его в музей, пусть делают памятник. Но продавать его богатым гадам я не дам.
– А ты моралист! – Фока сплюнул и шагнул к Танину. – Я тебе тоже кое-что скажу, Андрей. Нас здесь пятеро, так? Значит, каждому причитается по пятой части. И я буду поступать со своей частью как захочу.
Ганин вздохнул:
– Ничего-то ты не понял.
– А я и не обязан! Я свое хочу забрать!
Рука Ганина, которая минуту назад держала стакан с водкой, описала полукруг и кулаком прилетела Фоке в челюсть.
– Ты… – выдохнул Фока кровавым пузырем и стал оседать.
Прилетела вторая рука, снова попала в челюсть.
Фока попытался уцепиться за куртку Ганина, промахнулся и упал лицом в землю.
– В этом танке гибли ребята, Фока. Там мог быть мой дед. Или твой. Или Сереги со Степой. И ребята эти знали наверняка: если сейчас бросить танк – сбежать, дернуть, отдать его фрицам на распил – будет плохо. Всем будет плохо, Фока. Их женам, детям, внукам, правнукам. Будет плохо мне и тебе. А ты заладил, как тот черт: «Мое! Мое хочу забрать!»
Пальцы Фоки сжались, зарылись ногтями в землю. Под головой его расплывалось маленькое красное озерцо.
– У меня все. Если тебя это не устраивает, можешь валить! – Ганин поднял голову. – Я ко всем обращаюсь! Если есть что сказать, говорите! Или если вам что не нравится, собираем вещи и разбредаемся. Нету больше отряда!
– Не кипятись, Андрей, – Виктор Сергеевич поднялся со своего места. – Я с тобой.
Серега и Степан переглянулись. Серега осклабился:
– И что, Андрей? А если бы мы с тобой так встали, ты бы и меня по морде?
Ганин, выпрямившись, смотрел на него. Виктор Сергеевич подошел и встал рядом. Засунул пальцы за пряжку ремня. Там у него на ремне, знал Ганин, висел нож: небольшой, не длиннее ладони.
В костер будто подкинули дров. Он полыхнул, искры выпрыгнули и унеслись навстречу луне. Полной? Ганин на секунду повернул голову, чтобы посмотреть. «Полной, – с каким-то злым удовлетворением констатировал он. – В полную луну все беды. Люди превращаются черт-те во что».
На земле застонал Фока, сжал грязными пальцами лицо.
Ситуацию разрядил Степан. Шмякнув смачный подзатыльник брату, он прикрикнул:
– Слышь, воин. Утихни.
От шлепка Серега был вынужден опереться ладонью об землю, чтобы не загреметь мордой в костер. Вскочив, он боднул головой в Степу: «Че ты?» Впрочем, в восклицании этом не было злобы. Как собака, которую огрели за провинности, ластится к хозяину, так и Серега, получив леща, вскинулся по привычке, но пойти против старшего брата он не мог: в голосе и позе его очевидно было нежелание раздувать конфликт. В Серегиной деревенской семье иерархия блюлась строго: старшие били младших и никогда наоборот. Серега, будучи младшим, впитал этот закон с малолетства.
– Охолонись! – сказал Степан брату.
И Ганин удивился: из каких это глубин памяти Солодовников-старший выудил это подзабытое слово.
Несмотря на тревожный момент, Ганин не смог сдержаться и улыбнулся.
– Ты, Андрей, не обижайся на дурака, – извинился за брата Степан. – Он молодой, дурной. Всегда хочет хозяйством меряться. Забыл, что ли, Серега? – повернулся он к брату.
– Не забыл! – буркнул тот в ответ.
– Чего не забыл? – спросил Ганин.
– Да батя у нас, – Степан отмахнулся от дыма, – бывало, копал огород, а из-под лопаты лезло всякое: то ружьишко подденет, то сабельку какую, то каску. Ну, и мы с Сереней повадились. Дай, говорим, батя, мы сами будем копать. Ну а батя, конечно, завсегда. Копайте, говорит, наконец-то дожил, хоть посижу спокойно. И этот мой меньшой взял однажды да и выкопал коробку с орденами. И ладно б выкопал и принес: вот, мол, так и так, давайте решать, что делать. А ордена, знаешь, с тридцать седьмого года, советские. И видно, что тот, чья коробка была, чего только в этой жизни не перевидал. И сгинул здесь: может, в сорок первом, а может, позже, когда партизанил или когда наши обратно шли. А может, специально закопал коробку, когда фрицы его в плен брали. Короче, черт его разберет… Ну, и Сереня, малец (а был он в то время классе в четвертом, а я, значит, в восьмом), коробку эту прихоронил: никому про нее не сказал. А наутро в школе понес ее к пацанам на папиросы менять. И вот тогда-то директор его и словил. А потом выдал бате, как говорится, с поличным. Видел я от бати всякое, но в тот день переплюнул он сам себя. До утра драл Сереню. Положил его на колено и ремнем – раз! И два! И орал на него: «Ты, паскудина, чужую доблесть на папиросы пошел менять! Да я тебя, сукин ты сын! Я тебя!» Тут уж и мамка за Сереню вступилась, а на самого его страшно было смотреть. Не буду, кричит, батя, больше так никогда! А жопа – ну прямо огненный закат. Помнишь, что ли, Серень? – Степан подмигнул брату.
Тот расхохотался:
– А то! Могу зад показать. Там от батиной пряжки до сих пор след остался. Вот та-а-акой! – Серега показал кулак.
Рассмеялся и Ганин. Расслабился, вынул руки из-за ремня Виктор Сергеевич.
– Не в обиду, Андрюх, – Серега подошел и обнял Ганина, прижал его к себе. – Ты прав.
Ганин отстранил его от себя.
– Знаешь чего, Серег?
– Чего?
– Если б ты пошел дальше, я бы тебя вырубил.
Солодовников-младший фыркнул:
– Видел я. Все на роже твоей прочитал. Думал ты: «Щас, если подойдет, я его металлоискателем по башке тюкну». Так ведь?
Серега хлопнул Ганина по плечу:
– Ну, ничего, поборемся еще…
Они опять до утра пили. Подошел и присел на край бревна Фока. Лицо его раздулось и посинело. Фоке поднесли стакан, он опрокинул его, нахохлившись. Поднесли другой – после него Фока вытянул ноги и расслабился. Выпив третий, он уже хохотал вместе со всеми и все норовил перебить разговор и рассказать, как когда-то давно была у него любовница-цыганка и как подцепил он от нее первую в своей жизни дурную болезнь.
С первыми лучами солнца Ганин и Серега и впрямь пошли бороться. Пока остальные расстилали спальники, а то и падали на землю без чувств, лес оглашали их возгласы: «Ножку, ножку, свою, родимый, давай» – «Ну, я тя ща-а-а».
Вертолет
Перед приездом чиновников Ганин попросил:
– Ребзя! Давайте так: когда завтра сюда понаедут из райцентра, чтобы вы все были трезвые как стекло. Они и так держат нас за сущую сатану, так что пьяные рыла ни к чему – сдадим танк, тогда хоть трава не расти. Но пока дела не сдали, объявляю сухой закон.
«Завтра» вылилось в четырехдневное ожидание. Ганин и остальные столкнулись, вероятно, с обычной для таких случаев бюрократией. Сначала они и сами сомневались, кому из официальных лиц звонить. У братьев Солодовниковых был телефон Кузьмича, но, посовещавшись, все решили, что лютому главе района делать на поляне нечего. Стали искать номера кого-то еще. Интернет пропал так же неожиданно, как и появился накануне. Пришлось звонить в деревню братьям. Для этого долго ходили по поляне, поднимались на пригорки и уходили в лес: ловили связь. Она то пропадала, то появлялась, и когда дозвонились до деревни, стало не легче.
На родине Солодовниковых люди продолжали жить в избах с удобствами на улице. Домашний телефон не проводили. Мобильный деревенские считали изобретением буржуев, чтобы сильнее втянуть в долги простой народ. Когда в один прекрасный день Серега и Степан приобрели по новенькому мобильному аппарату, на них стали посматривать косо. А вскоре выяснилось, что аппараты все равно бесполезны: сигналы с ближайших вышек в деревню не доходили, и все, что братья могли сделать со своими телефонами, это повесить их гордо на пояс, раздражая земляков.
Единственным местом связи служила деревенская почта. Туда дозвонились не с первого раза, а когда попали, услышали женский голос – утомленный и меланхоличный.
– Але. Почта слушает.
Ганина, когда он попытался рассказать про танк, женщина на другом конце провода не поняла. Она подумала, что ее разыгрывают, и бросила трубку.
Позвонить еще раз вызвался Серега – как носитель одного с женщиной менталитета. Услышав в трубке гундосое «але», он отвел аппарат от уха и кивнул Степе: «Любаша. Кажись, она». Подбоченившись, Серега развязно спросил в трубку:
– Любка? Ты шоль?
– Сережа? – неуверенно ответила труба.
– Они самые, – подтвердил Серега.
Выяснилось, что почтальонша и Солодовников-младший крутили в школьные годы любовь. И что почтальонша не прочь вернуть ажитации тех дивных дней. Через пять минут хихиканий и обещаний забежать на огонек Серега узнал номер секретаря деревенской администрации. Секретарь оказался женщиной. Но, в отличие от почтальонши, к мужскому обаянию младшего Солодовникова она была явно индифферентна.