9. Дом без забот
Ну наконец-то! Калачов смеётся над путеводителем, довольный: нашёл! Вот он — Дом Без Забот, не зря ехал в такую даль.
Сансуси (в переводе означает «Дом без забот») —так назвал прусский король Фридрих II (17401786) свой загородный дворец. Сегодня под этим названием подразумевают парк площадью ок. 290 га с дворцами и другими зданиями, построенными в период с 1744 по 1860 г.г. Парк относится к самым замечательным произведениям немецкого садово-паркового искусства. Его главная аллея протянулась на 2 км и ведёт к Новому дворцу в конце парка. Расширяясь, аллея образует на своём протяжении круглые площадки, которые украшены статуями. На самой большой из них стоит Большой фонтан. Отсюда широкие лестницы ведут через искусственно сооружённые уступы вверх ко Дворцу Сансуси. Это одноэтажное здание в стиле рококо с богато украшенным фасадом и эффектной колоннадой построено в 1753 г. по проекту архитектора Георга Венцеслауса Кнобельсдорфа (16991753). Внутренне помещения отличаются роскошным убранством. Комната Вольтера напоминает о пребывании великого французского поэта и философа при прусском дворе 1750-1753 г.г.
Картинная галерея... собрание картин преимущественно 17 в.: Рубенс, Ван-Дейк, Тинторетто, Караваджо и др. В нескольких шагах отсюда — Г рот Нептуна... Одна из самых старых построек парка — Китайский чайный домик... собрание китайского фарфора. Театральный зал Нового дворца — один из красивейших залов того времени... коллекция старинных музыкальных инструментов. Исторический ресторан «Драхенхаус» — «Дом дракона». Дворец Шарлоттенхоф... рабочий кабинет и спальня Александра фон Гумбольдта. Замок Це-цилиенхоф... Сталин, Рузвельт, Черчилль.
Ане ждёт его у южных ворот парка Сансуси.
Что ни слово — то музыка: «Ане ждёт его у южных ворот парка Сансуси». Сидел в своём пыльном Ново-гаютинске, штопал носок, варил суп из пакета на чёрной жирной плите и вдруг: «Ане ждёт его у южных ворот парка Сансуси». Это где? Это в Потсдаме, недалеко от Берлина, рукой подать. Да ну, на что мне это «Сансуси». Ну съезди, неудобно же — девушка ждёт.
Милый, славный городок —тихий, солнечный, зелёный. Фрау, идущая навстречу, искренне огорчилась, что не знает, где южные ворота парка. Водитель фургончика в комбинизоне перетаскивал коробки — его Калачов отвлечь не решился. Пошёл по наитию и — нашёл. Картина: низкая, в рост человека, чугунная решётка парка, распахнутые настежь ворота в беззаботные кущи и
— никого, ни одного человека ни там, ни здесь, лишь одна девичья фигурка застыла у входа, бесконечно трогательная в своей неспособности к актёрству, к тактике выжидания и подачи себя. Это Ане, она просто ждёт Калачова, и всё.
Гигантский парк, потрясающие ландшафты. Зелёные лужайки, ручьи, мостики, утки. Кроны кустарников глянцево-зелёного, бурого, белого цвета смыкаются, как шарики разноцветного мороженого. Беседки, аркады, увитые цветущим виноградом. Дворцы... «Дворец великого герцога...»
— старательно выговаривает слова Ане. Она сегодня отчего-то смущена, зажата, нет вчерашней восхитительной лёгкости, свободы. Как пуглива свобода, сэр, блудливо усмехается демон, нуда её и не было никогда. Её вообще нет на свете, вашей свободы. Есть оранжерейное воспитание, вот и всё.
— Где конюшня? — хмурится Калачов. — Забыл?
Демон ретируется. Калачов мягко останавливает Ане:
— Ты хорошо рассказываешь, и речь у тебя правильная.
— Правда?
— Правильнее, чем у меня.
— Это плохо?
— Для гида — хорошо. Только я не турист, Ане, вот в чём дело. Я быстро забываю информацию, даже самую удивительную — забываю.
— Туристы тоже забывают, — смеётся Ане.
— Но я всю жизнь буду помнить другое... кору вот этого дерева, например.
Калачов кладёт ладонь на ствол исполинского вяза: его кора на вид — мрачные фьорды, как если бы глядеть на них с высоты. Правда, похоже? А на ощупь — тёплая небритая щека великана.
— Я экстрасенс, — улыбается Калачов. — Мне не нужны внешние данные, если что — я найду их в справочнике. Я ценю внутренние достоинства... ээ... предмета. — С этими словами он, естественно, берёт руку девушки и медленно подносит её к своим губам. Жест этот неизбежен сюжетно, и совершает его не Калачов, и даже не демон, а некий персонаж, и слабые попытки девушки освободиться — тоже сюжетны и не принимаются во внимание.
— Посмотри, какой грот, — шепчет девушке персонаж, и у Калачова отчего-то начинает болеть сердце, — какое романтическое место, сколько вздохов, безумных признаний (в кадре —натиск персонажа, полуобморок девушки), интриги, дуэли, шёлковый платок... с буквами... (и долгий страстный поцелуй в диафрагму).
Калачов приоткрывает глаза. Он обнаруживает себя стоящим посреди старинного немецкого парка вблизи нагретой солнцем каменной кладки грота. Кладка грубая, вкривь и вкось, местами разрушенная. Сверху, из-под шапки зелени, свешивает бледные пряди юная повилика, а навстречу ей карабкается старый облезлый плющ. Калачов улыбается ему как брату. Он любуется им. Сухие, отмершие плети на старом камне удивительно знакомы. Рубенс, Ван Дейк, Тинторетто... библейские драмы... Сухие ветви так значительны, так живописны, так талантливо мертвы — как дай Бог каждому из нас в своё время, думает Калачов и зачем-то радуется неожиданной мысли.
В следующее мгновение философ обнаруживает в своих объятиях прекрасную Гретхен. Она вся отдалась поцелую. Слушает, должно быть, пенье стихий в себе самой, Фауст как таковой ей не особенно нужен. Очнулась,
распахнула очи: где это я?
Он ласково обводит пальцем её лицо.
— Ты в раю.
— Я умерла?
— Нет, умер я. У! — пугает он.
Смеются.
Взявшись за руки, они поднимаются по ступеням к ветряной мельнице, похожей на огромную курицу Рябу. Целуются там. Калачов перестаёт соображать.
Ане щебечет что-то про рок-музыку, про то, как она пятого была на Темподроме, слушала Катрину и Волны — так она сказала: «Катрина и Волны» — ирландский фолк, фьюжн и ещё какой-то “мерсей-бит”. Калачов обожает «мерсей-бит», обожает неизвестную Катрину и все её волны до последней. Калачов обожает сестрёнку Ане Бобо и её маму Кристину, а также её швейную машинку и журналы мод. Ане, оказывается, сама шьёт — ну разве она не чудо!
Они ещё куда-то идут, что-то смотрят. Они опаздывают на дежурство в Альт-Ратхаус, получают взбучку от Ингрид и расстаются до завтра. Почему до завтра — до вечера! — Я полная, — сияет Ане, — я больше не могу. Он понял, он соглашается, целует ей мизинец и выходит. До завтра.
Сидит в темноте кинозала, смотрит с ненавистью на экран: там полная чушь, — встаёт, идёт прочь.
Находит в баре Винтера и Кавычко. Кидается к ним с безумными лобзаниями: у него любовный жар. А те, конечно, в пять секунд остужают пафос Ромео. На то они и режиссёры, затихает Ромео, чтобы остужать, вправлять и подтягивать, чтоб никакого «папосу» в обозримом пространстве нашего гиблого «фердипюкса». Се моветон. Йя, йя, натюрлихь.
Стаканчик доброго ямайского рому и наблюдение за приготовлением немецко-турецкого пирога «доннер-ке-бап». Это уже на улице. Три русских чувака, вытянув ноги, полулежат в плетёных креслицах, а на авансцене молодой турок безо всякого «папосу» квадратным ножом рубит ломтями красное мясо. Он нанизывает много-много ломтей на сверкающий меч и вставляет увесистую стопу вертикально в электропечь. Там стопа на мече вертикально вращается малой скоростью, а Кемаль сбоку плещет на неё разными коктейлями. Берёт из-под белой салфетки три румяных лаваша, мягких, как перина в «Арт-отеле», и рассекает их один за другим вдоль круглым ножом. Затем бросает круглый нож на салфетку и кривым беспощадным ятаганом состругивает готовое мясо с непрерывно вращающейся стопы. Набивает лаваш, как карман, струганым мясом, резаными томатами, луком, зеленью, заливает внутрь кому белый, кому красный соус и суёт его под горячий пресс. Через десять секунд выхватывает оттуда отформованное объеденье, подаёт его в кружевном пакетике и кланяется в пояс. 4 марки 55 пфеннигов — и голода можно не бояться 6 часов: «доннер-кебап». Тёмное «Пот-сдаммер бир» — ещё 4 марки. На лужайке наискосок резвятся панки с мочальными хвостами вдоль спины, как у кирасир.
Почему — как у кирасир? — недоумевает Калачов, но не находит ответа и отменяет все вопросы. Остаток дня решает провести в буддийском безмолвии — чтоб никаких компаний, никакого «папоса» — одно только Дао.
10. Сон о Берлине
Дао Калачова проходило через мост и упиралось в железнодорожную станцию «Потсдам».
И вот попадает он как будто на станцию и хочет ехать в Берлин электричкой, как это делает каждый день Ане, когда у неё нет каникул. А как купить билет? Айн момент. Открывает Калачов свою волшебную торбочку и вынимает оттуда разговорник, выписывает что надо, монтирует на бумажке и подходит к кассе. У кассы очередь, человек пять. Знакомое дело! — веселится Калачов, но люди друг за дружкой исчезают, и он остаётся один перед широким окном. За окном кассирша в белой блузке, Калачов говорит ей колдовское слово: «Битэ»
— и она замирает. Калачов поднимает бумажку повыше, откашливается, откидывает голову — кассирша начинает часто-часто моргать — и выразительно читает абракадабру: «Битэ айнмаль Берлин, Эс-драй цук, хин унт цу-рюкк». Кассирша бросается сразу во все стороны, нажимает клавиши обалдевших автоматов — выдаёт Калачову красивый билетик.
3,70 марки, а если каждый день, то дешевле.
Тут же подкатывает прямо к кассе электропоезд, всасывает Калачова внутрь, а заодно с ним всасывает полдюжины велосипедистов прямо на велосипедах: платформа вровень с салоном и опять никакого порожка. Двери закрываются, мимо окон униформисты катят пейзаж.
Особняки, ограды, эстакады знаментых на весь мир автодорог — всё как на картинке, только покрыто разноцветным лишайником граффити, сплошь. Хотя нет, не сплошь — разрисована одна лишь муниципальная собственность, к частной лишайник не пристаёт. Разрисованы автобусы, столбы, бордюры тротуаров; рисунки большие, маленькие, подряд и друг на друге и вдруг — щёлк — пошли чистенькие заборы частных вилл, такие гладенькие — так бы и прыснул аэрозолем, но нет — некоторые так и облупились чистыми.