Стало темно. Артём почувствовал голод. Отец насадил дольки сосисок на ветку, наклонил над костром. Через две минуты получилось такое объеденье, что Артём сгрыз его вместе с веткой и только затем сметал гору кусков хлеба, всё время забывая откусить от помидорки, которую то и дело подсовывал ему отец. Хлеб вызвал жажду, и он (не без колебаний) принял от отца бутылку пива: воды у них не было.
Бутылку он не допил. Ему стало казаться, что их бивак накрыл чёрный купол с нарисованными — можно дотянуться — звёздами в обрамлении теней деревьев. Тёплая юрта. Ему стало уютно, как в одеяле перед телевизором. Он беспричинно засмеялся и полез в солому — спать.
— Погоди, погоди, — засуетился отец. Ставший вдруг очень-очень близким, смешным папкой, он заботливо надевал на сына свою куртку, хлопотал и приговаривал с давно позабытыми, «папкиными», интонациями: — Ночью холодно будет. А ты вот так вот — капюшон. Здесь застёгивается: тут липучка, а тут кнопки: «пинк-синк» — не по-нашему на кнопках написано. Хорошая куртка. У меня все вещи — друзья. Вот. Нашему Тёмке будут потёмки.
Какую-то чепуху городит, — смеялся Артём и страстно желал продолжения — чтобы отец хлопотал над ним подольше, уминал его в своей просторной, душистой, надёжной, как отчество, куртке, чтобы тискал его и тетёшкал, как маленького.
— Кулиску мы ослабим, а подол подтянем. У неё ещё вот здесь регулируется. И тёплый жилет подстёгивается, с карманами. Люблю карманы везде. Во-от. Добрая вещь. Для доброго Тёмки...
Утром Артём проснулся в куртке весь с ногами, как в мешке: ночью от холода втянул ноги и спал так — в позе зародыша. С трудом разогнулся и вылез — родился из отцовой куртки ножками вперед.
Сперва он ослеп от солнца и содрогнулся от свежего воздуха, потом приморгался — увидел тлеющий костёр, отца возле на корточках. Приблизился, щурясь.
Отец уже нашёл где-то воду и согрел её в золе. Он подал сыну чумазую бутылку, отломил краюху от каравая, кивнул на соль.
Вода была чистая и тёплая, хлеб — неописуемого, сказочного вкуса. И всё вокруг казалось сказочным спросонья—безмятежным и беспечным, без воспоминаний, без надобностей — просто лес. А они — лесные беспричинные жители. Они здесь живут всегда. Артёму не хотелось покидать это место, и отец не спешил. Просто сидели на валежине, жмурились на солнце — отогревались с ночи, как две мухи.
Невольно вспомнилась мать. Уж она бы тут не рассиживалась, — Артём усмехнулся. Конечно смешно — мать в лесу: безостановочные команды, безумная спешка, суета. Да она и не заблудится никогда. Да она весь лес повалит, чтобы только дитя на дорогу вывести. Не то что отец. Хорошо это или плохо?
— Вон на том краю поля мы с твоей мамой в соломе ночевали, — внезапно оживился отец, даже привстал. — Ровно восемнадцать лет назад. Звёзды были...
Он замолчал, а у Артёмки вдруг ни с того ни с сего перехватило дыхание: сдвинулись горы у него на душе, сдвинулись с привычного места, и сразу дали себя знать их невероятная тяжесть и гигантские размеры — годы, горы, горе — за что? Исчезли привычные виды — а с другой стороны открылись новые удивительные дали...
— А может, это не то поле, — бормотал отец, вглядываясь в собственные дали. — Похоже. Ладно, пойдём. Отсюда до Рассольной верста, не больше. Там живёт мой отец. Там будет твое отечество. Это приказ, — добавил он и рассмеялся.
ЛАМБАДА В ФАРТУКЕ И ГИПСЕКиноповесть
«Эпизод 1. Крупно: рука размешивает ложечкой в стакане белую жидкость, по виду напоминующую сметану. Передаёт стакан в женскую руку. Женщина подносит стакан к губам и по приказанию из-за кадра делает звучный глоток. Крупно: лицо мужчины с бородкой, он сосредоточенно глядит перед собой (на экран рентген-аппарата). В кадре негативное рентген-изображение женщины — пищевод, желудок — по пищеводу катится порция проглоченной «сметаны»: идёт рентгеноскопия желудка при помощи бариевой смеси. Мужчина с бородкой — герой фильма рентгенолог сельской больницы Рудомётов».
Дима Монькин, кудрявый, сидит на краешке стула, читает киносценарий. Говорит Калачову уважительно:
— Я тоже хочу сценарий написать. Я Маркеса люблю.
— Дело хорошее.
— А с чего начать? Вы не посоветуете?
Калачов молчит. Похоже, думает. Ему на вид лет сорок, он худ и лохмат, глядит тревожно.
Голос из коридора: «Ну мы едем или нет?».
Дима Монькин Калачову:
— А?
Тот:
— А?
Дима сызнова:
— Я говорю — хочу сценарий написать. Я Маркеса люблю.
— Ну?
— А с чего начать — не знаю.
— А для кого сценарий?
Дима открывает рот, потом понимает, что это ответ, и радуется: а-а.
Двухэтажный кирпичный дом купеческой замысловатости, старый, чёрный, страшный, с могильным провалом арки. К арке медленно, словно сопротивляясь судьбе, приближается старенький микроавтобус белой масти. Здесь всё чуждо его автомобильному разуму: и стены тоннеля, которые и не стены даже, а какая-то жуткая комбинация чёрных кирпичей, нарочно устроенная, чтобы обвалиться однажды на бедного старика и похоронить его навечно; и этот кошмарный уклон въезда во двор; и зловредная ступенька поперёк въезда; и мёртвый остов невезучего «газика» там, во дворе...
Из кабины микроавтобуса выпрыгивает Михалыч, фирменно джинсовый с головы до ног. Он хлопает дверцей и уверенным шагом спускается в подвальное помещение страшного дома, там — киностудия.
Киношный хлам по пути Михалыча: корявый пень, груда коробок из-под спирта «Ройал», скелет ёлочки с остатками новогодней мишуры, вертолётные колёса, человеческая нога (вблизи — пластмассовая), королевский бархат занавеса, газовый баллон с надписью «иприт», детская кроватка, наполненная проросшей картошкой. Направо — комната с Димой Монькиным и Калачовым. Михалыч, не замедляя шага, идёт дальше.
Телефон, забинтованный синей изолентой. Над телефоном Петя Денежкин и Лейбниц. Петя Денежкин, поджарый, в чёрной майке и джинсах, шипит Лейбницу:
— Убийца. Набери еще раз.
Лейбниц, в белой сорочке, лысый и в очках:
— Петя, не набирается, ну что я сделаю.
— Убийца. Лучше бы ты себе руку отрубил. Или ногу. Лучше бы ты повесился.
— Петя, ну давай завтра поедем.
— Ты соображаешь?! Каждый день —три миллиона!
— Петя, ну давай поедем сейчас, а по дороге позвоним.
— Куда? А если его нет?
Лейбниц пугается:
— Как? Вообще, в природе?
Входит Михалыч.
— Вы всё о природе, а караул, между прочим, устал. — Садится. — Ну что, не отзывается? Так может, не поедем? А?
Все задумываются. Михалыч в джинсовой паре, операторской кепке и со значком Союза кинематографистов на груди.
— Широкоугольник взял? — тихо спрашивает его Петя Денежкин.
— Обижаешь, начальник.
—Ладно, едем.
Михалыч переглядывается с Лейбницем. Все встают разом.
«ЕрАЗ» — микроавтобус Ереванского автозавода, Михалыч любя зовёт его «армяном». «Армян» только снаружи маленький, а внутри он огромен, как «боинг». В нём помещается: большая кинокамера «Кинор», малая кинокамера «Конвас», чемодан с оптикой, аккумуляторная батарея, деревянный штатив,
четыре «яуфа» — круглых контейнера с киноплёнкой,
осветительные приборы — «бэбики»,
штативы к ним,
электрический кабель,
портфель с инструментами,
еще три «яуфа» с киноплёнкой — про запас,
чемодан с магнтофоном «Ритм-Репортёр» и плёнкой к нему,
чемодан с микрофонами,
кухонная электроплита на две конфорки,
коробка с утварью,
коробка спирта «Ройал»,
ящик вина «Изабелла»,
ящик картошки,
канистра бензина (сено «армяну»), запасное колесо, самовар электрический, канистра с питьевой водой,
Петин спиннинг, волейбольный мячик,
афиши, буклеты, кассеты, значки, другие подарки туземцам, шампуры в чехле, транспарант «КИНОСЪЁМОЧНАЯ», пять сумок личных вещей,
пять человек команды: Петя Денежкин, Михалыч, Лейбниц и Калачов — четверо. Значит — четверо. Чья это сумка?
Хлопают дверцами и трогаются в путь, а несчастного Монь-кина опять, как и в прошлый раз, оставляют на телефоне.
«Эпизод 2. Общий план: коридор сельской больницы, очередь в рентген-кабинет. Обшарпанные стены, приглушённый разговор. Идёт приём больных, больные — сплошь люмпены, персонал с ними бесцеремонен. Детали кабинета: свинцовая перчатка, свинцовый фартук —для защиты врача от излучения, снимки кистей, ступней и рёбер сушатся в ряд. Обращения медсестры к герою: «Доктор... Эдуард Филиппович...» — образ героя безукоризнен. Он терпелив и лоялен, крупные планы невозмутимого лица накладываются на перебранку персонала с больными пьянчугами — те ещё не «просохли» и переломов своих не чувствуют. Реплика Рудомётова: «Сегодня понедельник —
день рёбер». На стене кабинета — женский портрет».
Первым делом киногруппа едет пить пиво в Семени-хино. Там же берут пятого — второго. В смысле: пятого члена команды — второго кинооператора по фамилии Власов; он уже заждался и начал нервничать. Власов — крупный, осанистый мужчина, он курит, как пьёт, — прогнувшись.
— Познакомься, кстати, — говорит ему Петя Денежкин, влезая в машину. — Это Калачов — наш сценарист и звукооператор по совместительству.
— Где? A-а, очень приятно.
— Наш язык и уши, так сказать, — продолжает Петя Денежкин, удобно устраиваясь и начиная млеть от выпитого. — Так: язык — есть, уши — есть, два глаза — на месте. Лейбниц, ты будешь — нос. Держи его по ветру.
— Петя, а ты у нас — кто?
— Я? Ммм...
Компания оскорбительно гогочет.
— Ни слова, господа офицеры! — кричит Петя Денежкин. — Я — ваша ум, честь и совесть!
Снова гогот.
— Я с вами только до двадцать пятого, — сердито подаёт голос Михалыч. Он за рулём, ему пиво нельзя, он молчит и злится.
— Это почему?!
— У меня съёмка «Кудели».