а чувствовала, что мать нуждается в ней и по-своему любит. Но она знала, что нельзя требовать от матери большего, чем та может дать.
– Ну конечно… – Рая искоса посмотрела на сестру, – тебе легко говорить, ты же у матери на особом положении… Любимица… Может, и тебе все дарят, а ты, тихоня, никому ни о чем не рассказываешь.
Рая фыркнула и ушла, потому что Эрке ей не ответила, делая вид, что сосредоточенно подметает пол. Она не хотела обсуждать поступки матери с сестрой.
Вечер прошел удачно, но Эрке видела, что мать в плохом настроении: что-то тяготило ее. Несмотря на улыбку, смех и танцы, Эрке читала в ее глазах грусть. Она знала, что если маме грустно, глаза превращаются в потухшие угольки, замирают в одном положении, больше обращены внутрь, чем наружу, сверля какую-то сложную проблему, сосредотачивая на ней все внимание. Эрке очень хотела подойти к матери и узнать, что за проблема ее гложет, предложить помощь. Но она знала, что матери нельзя предлагать помощь, если ей будет что-то нужно, она сама попросит.
– Твоя мать пришла! – муж настойчиво толкал Эрке в бок, пытаясь разбудить. – Ни свет ни заря будит весь дом! Иди, успокой ее. Она ведь не уйдет, пока всех не поднимет.
Эрке вскочила с постели как ужаленная, сдернув халат с колыбели, бросила взгляд на спящую в ней дочку, их с Гариком второго ребенка, и побежала открывать матери: мимо шкафа с книгами, трогать которые было запрещено, потому что Гарик сам лично утрамбовывал их в шкаф строго по высоте и цвету корешка (он их не читал, но педантично следил, чтобы все книги находились на своих местах); мимо детской, из которой слышалось посапывание старшей дочери и сына; мимо большой гостиной, где вышитые на дербентском ковре родители неизменно провожали ее строгим взглядом.
– Эрке! Эрке! – услышала она надрывающийся голос матери.
Ханна стояла у крыльца, переминаясь с ноги на ногу. Летом дверь в доме оставляли открытой и ветер поддувал белую занавеску, которая резвилась и трепетала, ударяясь о закрытую решетку. Крыльцо обвивали чайные розы. Еще мгновение, и решетка была открыта, а из-за занавески выглянула заспанная и взлохмаченная Эрке, поспешно застегивающая пуговицы на халате.
– Ну наконец! – недовольно буркнула Ханна. – А то зову-зову, а никто не идет. Мне с тобой говорить надо.
Эрке и Ханна прошли на террасу. Из сада доносились ароматы роз, пионов и нарциссов. Летом терраса превращалась в центр жизни: здесь ели, пили чай, играли в нарды и разговаривали.
Пол под навесом был устлан художественной мозаикой, которую сделали по эскизам Эрке. Она старалась создать вокруг себя красоту, и ее дом и двор напоминали музей, поэтому братья частенько приводили своих знакомых показать мозаику и заводили их в дом – там были лепные потолки. Эрке не возражала и даже гордилась. Она всегда стремилась к художественному творчеству. Но родители решили, что она станет юристом, и на этом вопрос о ее профессии был закрыт.
– Мама, ты выглядишь уставшей! – Эрке внимательно посмотрела на мать. – Как ты себя чувствуешь?
– Плохо чувствую.
– Что-то случилось? Я знала!
– А-а-а-а, – Ханна махнула рукой. – Весь ночь спать не могла, все думала, думала. Весь ночь думала о Шекер.
– Да? – удивилась Эрке. – А что случилось? Что с ней?
– Э-э-э! Это горе на мою голову! Наказание! – Ханна вздохнула. – Вчера что сказала Галям? Те только спросили, придет Зинка или нет? Что она им ответила? Скажу – не поверишь!
– Что она им ответила? – с нетерпением спросила Эрке.
– Вы, говорит, мою маму Зину не трогайте. Она, говорит, лучше всех вас, и не вашего ума дело, придет она или не придет. Занимайтесь, говорит, своими делами и в чужие дела нос свой не суйте!
– О-ё, так и сказала? – раскрыв рот от удивления, спросила Эрке.
– Папамну[9], я же врать не буду! – Ханна отломила кусочек от лежащего в ее тарелке лаваша и, поцеловав его, произнесла: – Клянусь хлебом, так и сказала! Слов в слов мне передали Гали, бог видит, не соврали.
– А дальше?
– Потом что было! Вой эри ме[10]. – Ханна вздохнула и продолжила шепотом, опасаясь, что ее могут услышать. – Я ей запретила платье одевать и к людям выходить. Наказывать ей хотела. Оставайся, говорю, на кухне, помогай, говорю, девочкам работать. Так она специально, когда Зинка на кухню вошла, перед ней в обморок упала! Чтобы та подумала, что мы ее не кормим, и чтобы к себе забрала! Какая тварь неблагодарная! Не кормим мы ее! Придумала мне тоже!
Ханна обхватила голову руками и стала ритмично водить ей из стороны в сторону, вперед и назад.
– Какое наказание мне бог послал! Чем я это заслужила? Она меня в могилу сведет, стакан чая мне не подаст на старости лет!
– Мама, а она тебе разве говорила, что хочет уйти к Зинке? – остановила ее причитания Эрке.
– Доченька, – Ханна сделала глубокий вдох, – ты что думаешь, я не вижу? Я уже много лет на этот свет живу. Мне ничего не надо говорить, у меня свой глаза же есть.
Ханна поправила выцветшую косынку и затянула ее в тугой узел на затылке.
Эрке закивала, как бы признавая свою ошибку.
– Ну давай я с ней поговорю! – предложила она.
– Если сможешь, узнай, кто ее настроил против меня? Рая? Я знаю, она меня не любит, злая она. Она гадюка, не знаю, как я могла такую гадюку родить? Могла сказать ей обо мне гадостей. – Ханна сделала паузу, ожидая реакции Эрке. Но та промолчала, поэтому Ханна продолжила:
– Поговори с Шекер по-своему, скажи, что мать умрет, если она себя так вести будет. Пусть она мать-отец слушается. Не та мать, что родила, а та, что воспитала. Скажи ей потихоньку, чтобы она не знала, что я тебя просила. У меня сердце болит, ночи спать не могу. – Ханна стала трясти халат в районе левой груди.
– Мама, ты только не нервничай, – заволновалась Эрке. – Ты таблетки сегодня принимала?
– А-а-а, – Ханна раздраженно махнула рукой, – мне что сейчас, до таблеток твоих? Мне сейчас проблемы надо решать, а не ерундой… – Ханна резко замолчала и приложила палец к губам, потому что за ними внезапно, как из ниоткуда, появился Гарик. Он стоял в белой майке прямо за Эрке и чесал живот.
– Доброе утро! – отчеканил Гарик. – Что тута за проблемы?
Ханна промолчала. Гарик вопросительно взглянул на Эрке. Он хотел быть в курсе всего, не пропустить ни одной, даже самой незначительной, новости. Но обе женщины знали, что ему ни за что нельзя доверять важных тайн, если только не хочешь, чтобы они стали достоянием всего города. Ханна поймала взгляд Эрке, а потом посмотрела на Гарика и засмеялась.
– Какие проблемы у меня, старой женщины? Пришла вот к дочери поговорить, потому что Натан ругался утром. – Ханна вздохнула.
– Да? – с интересом спросил Гарик. – А что такое, почему ругался?
– Цыган умер вчера, а мы ему не сказали. Закопали дети сами. А он узнал сегодня и ругал меня. Я сам, говорит, хотел его похоронить. Зачем вы, говорит, без меня такие вопросы решаете. Злой ушел, даже чай не допил!
– Правильно говорит! – Гарик достал сигарету из пачки. – Его собака, он сам хотел ее похоронить, а вы взяли и решили все за него тама.
Эрке знала, что матери неприятно присутствие Гарика и что та рассказала про Цыгана только для того, чтобы Гарик не искал в ее раннем визите других причин, и в который раз удивлялась и восхищалась ее дипломатическим способностям.
– Если бы он вчера узнал, он бы злой был весь день. Люди приходят к нему поздравлять, а он сидит злой. Какой был бы праздник? Лучше пусть сегодня злится.
Гарик зажег сигарету и затянулся.
– Я закурю, можно? – спросил он.
– Я кто такой, чтобы запрещать? – Ханна стала искать ногами скинутые тапочки. – Ну ладно, я пойду, не буду мешать.
Она встала.
– Мама, ты куда? – Эрке удерживала Ханну за руку.
Та помахала перед лицом, как бы изображая веер.
– Накурено, – сухо ответила она.
– Гарик! Ты зачем куришь при матери! Она же не выносит сигаретного дыма.
– А что, я спросил, она сказала – можно, – ответил Гарик, делая затяжку. – Сейчас потушу.
Он с усилием прижал тлеющий окурок к дну пепельницы и плюнул за изгородь в сад. Ханна сделала над собой усилие и улыбнулась. Эрке знала, что мать терпит Гарика только ради нее, чтобы не создавать дочери дополнительных проблем, и была ей за это очень благодарна.
– Эрке, где мои носки? – Гарик с хрюканьем втянул носом воздух. – И рубашка мне нужна, мне ехать надо! Неси давай быстрее и что-нибудь покушать мне тута сделай.
Эрке исчезла в доме, а Ханна пошла с тарелками снеди на летнюю кухню – отдельное кирпичное строение, изначально служившее гаражом. После того как во дворе появился навес из шифера, машины стали ставить на улице, а гараж переоборудовали под кухню: поставили плиту, кран, два больших стола, диван и телевизор. Именно здесь летом собирались женщины, и, взяв по шпильке, вынимали из белой черешни косточки и варили варенье. А зимой лепили пирожки и вели долгие, никогда не надоедающие разговоры.
– Чуй мисохи?[11] – Гарик вошел на кухню вслед за Ханной.
– Яичница какой делать? – спросила Ханна. – С помидорами или с картошка?
Гарик прищурил глаза, погладил густые черные усы, постоял несколько секунд в раздумьях, всматриваясь в лежащие на тарелке продукты, и только после этого ответил:
– С помидорами.
Ханна вздохнула с облегчением, когда он вышел из кухни, и принялась готовить и накрывать на стол. Она не любила Гарика и старалась по возможности избегать его присутствия. Перед ним она чувствовала скованность и не могла открыто говорить с Эрке. Если бы не людская молва, она никогда не выдала бы Эрке за него замуж. Ханна не хотела, чтобы люди сплетничали об их семье, и после развода Эрке с Симоном сделала все, чтобы у дочери как можно быстрее появился новый муж. Но выбирать не приходилось, мало кто из молодых мужчин согласился бы взять в жены разведенную женщину с ребенком. Ханне пришлось задействовать свои связи, чтобы найти дочери нового мужа.