14
Дедушка в этот день вернулся со своей работы неожиданно рано. Он устало сидел на крыльце, когда, согнувшись под коромыслом, я вошел в калитку.
— Сходи в погреб. Принеси камень холодный… с края лежит, — попросил слабым голосом дедушка.
На лбу у него выступили капельки пота, и он, часто дыша, растирал грудь ладонью.
Я испугался и быстро принес из погреба холодный плоский камень. Дедушка приложил его к груди и, с облегчением вздохнув, сказал:
— Ох… негодяй… преступник… свинья… ох…
У меня тоже немного отлегло от сердца.
— Что случилось, дедушка? Кто тебя обидел? Кто свинья?
— Такой же, как ты, кибернетик проклятый! Вот кто!
— Но при чем же здесь кибернетика? — горячо возразил я и тут же пожалел об этом. Дедушка скривил губы от боли и перевернул камень на груди.
— Он вроде тебя рассуждает! Никакой ему красоты не нужно. Только бы проложить дорогу, и все!.. А церковь снести.
— Ну, дедушка, ты сравнил! Дорога и церковь!
— Дурак ты! Она уже три века стоит и людям глаза радует… Трудно ее, видишь ли, обогнуть… расходы, видишь ли, возрастут… Какие такие расходы, когда ей, красавице, цены нет! Я уже скоро полвека сторожем при ней добровольным, хотя и неверующий… Я бы такого проектировщика…
— Но он же для будущего работает! Как ты не поймешь?
— А я для кого работал? Для кого красоту создавал? Не для будущего? А дед твой? А прадед? А прапрадед? А тот, кто церкву срубил, не для будущего работал? Мы-то для будущего работали, а для таких вот кибернетиков история пустой звук… Хочешь, чтоб музыка удобрением была?..
— Дедушка, ты не волнуйся! Ты…
— Как мне не волноваться? Умру! И чтоб глаза мои не видели, как кислоты спускают в реки люди вроде тебя, вроде пользы нам желающие. И рыбы гибнут, и берега чахнут, и птицы покидают гнездовья! С чем останетесь, когда повырубите леса? А? Машина нарисует? Вместо каравая из печи таблетки есть будете?
Я закрыл глаза и сглотнул слюнки, вспомнив запах поджаристой корочки хлеба.
— Дедушка, ты неправ!
— Молчать! Все вам ясно! Работать за вас машины будут! Развлекать вас машины будут! А мучиться за красоту, как я, будешь?
Я подумал, что, конечно, буду мучиться, если в будущем мою любимую электронную машину отдадут на металлолом.
— А что есть Родина, знаешь?
— Родина? Что ж тут знать? Это наши недра, озера, реки, моря, горы, заводы и фабрики, — сказал я, как будто отвечал урок.
— И все? — удивился дедушка.
— А что же еще? — сказал я.
— Бедный ты человек… Голый, одним словом, кибернетик…
— Дедушка! Ты неправильно говоришь о кибернетике. Мы хотим только автоматизировать жизнь человека. Чтобы, например, теряя время, не носить воду, не рубить дрова, не доить коров, не стоять у станка, а заниматься умственным трудом и тоже мучиться. Думаешь, мы не будем мучиться? Будем, еще как! Над дальнейшими разгадками природы! И что плохого, если машина начнет писать стихи, а поэт будет мучиться вместе с нами? И композитор тоже. Ведь после изобретения фотографии людям стало легче! Теперь не нужно никаких художников. Чик — и готово. Так же и с дровами. Нажал кнопку — и тепло.
— И все люди будут чахлыми, как ты? Заморыши, а не человечество! А я хочу рубить дрова, — сказал дедушка упрямо. — Чтобы тело играло и радовалось.
— Вот и пойдешь себе в парк. Там будут аттракционы, ну, вроде «Возьми быка за рога». Выдадут тебе на тридцать копеек пластмассовых дров и руби себе на здоровье, — сказал я.
И вдруг дедушка заплакал. Он смотрел на меня, казалось, ничего не видящими, грустными глазами, и по его щекам текли слезы. У меня защемило сердце от жалости и задрожали губы. Я бросился к дедушке, присел рядом, обнял его трясущиеся плечи и прижался щекой к колючей седой бороде.
— Дедушка, не надо… я ничего не хочу разрушать… ты не думай… успокойся… я только за будущее… я сам теперь люблю рубить дрова!
Дедушка оттолкнул меня.
— Я тоже за будущее… Только человек останется человеком. Ничего не выйдет у таких, как ты. Не может выйти… И дорогу проложат стороной. Добьемся. А ты не внук мне… Да, ты — чужой…
Мне было непонятно, как это в будущем человек может перестать быть человеком и почему это я вдруг перестал быть дедушкиным внуком. Голос у меня срывался от обиды, когда я спросил:
— Тебе лучше? Принести валерьянки? Хотя я и не твой внук…
— Не надо… все прошло… Не снесут такого чуда. Добьемся. Напиться дай мне.
Я принес кружку, зачерпнул воды из ведра и подал дедушке.
15
Вдруг скрипнула калитка. Я обернулся. По дорожке, пригнувшись, чтобы не задевать веток яблонь, к нам подходил парень, лет двадцати пяти, в соломенной шляпе, ковбойке, шортах. Подойдя, он подал мне руку.
— Здравствуйте. Гена. Археолог.
— Егор. Школьник, — сказал я.
— Внук, — объяснил дедушка.
Я подумал: «Ага! Все-таки внук!»
— Будет хандрить, Степан Егорыч, — сказал археолог и присел рядом с дедушкой. — Я звонил в облисполком. Они санкции не давали. Завтра я туда поеду. Уверен, что все будет в порядке. Рита и я уже доску повесили: «Памятник старины. Охраняется государством. За порчу штраф и позор». Так и написали. А вы себя поберегите.
— «Поберегите». Подъедет бульдозер. Чик и — нету… долго ли им, кибернетикам. — Дедушка кивнул в мою сторону.
— Вы — кибернетик? — спросил меня археолог.
— Интересуюсь, — сказал я.
— Машина у него будет песни писать и музыку сочинять, — сказал дедушка.
— А вы любите музыку? — спросил археолог.
— Нет, — сказал я. — Я люблю науку.
— Позвольте, позвольте! — Археолог пригнул голову и часто заморгал глазами, собираясь ринуться в спор. — А вы знаете, что если физики, химики, биологи, математики и так далее с каждым открытием только еще подходят все ближе и ближе к постижению гармонии мира, то искусство, например, музыка, уже сейчас пробуждает в нас чувство этой гармонии, — он торжественно поднял руку и, как заклинание, прошептал, — гармонии мира!
— Машины в миллион раз быстрей постигнут эту гармонию, — упрямо возразил я, хотя совершенно не представлял, что такое гармония.
Археолог вскочил и замахал руками перед моим носом.
— Вы волновались, читая стихи? Вы плакали, остановившись в удивлении перед прекрасным?
— Даже не думал волноваться и останавливаться! Мы заставим машину заплакать, а сами будем веселиться, — сказал я спокойно и уверенно, и это еще больше разожгло археолога.
— Я презираю запрограммированные слезы! — заявил он.
— Значит, вы не верите, что мы научимся моделировать чувства. Эх, вы! Отрицаете кибернетику? — перешел я в наступление.
— Я не невежда, позвольте заметить! А вы губите в себе человека! Вы не разбужены…
— Я и не сплю и никого не гублю! — перебил я археолога. Меня зло взяло. — Мы все равно научимся моделировать ваши сюсюканья! — Археолог скривил губы, и я, забыв, что идет научный спор, не выдержал. — И не учите меня! И не хихикайте!
— Вот видишь, грубит. Значит, он еще не машина, — сказал дедушка.
— Боюсь, молодой человек, — археолог с трудом сдерживал смех, — что к тому времени, когда моделирование чувств станет технически возможным, именно вам уже нечего будет моделировать! Ха-ха! У вас просто не будет чувств! Ха-ха-ха! И вы, хилые духом, попросите в месткоме путевку к вечно бьющему роднику искусства!
— Все возвращается на круги своя, — загадочно произнес дедушка.
«Не беспокойтесь, археолог, — подумал я мстительно, — я вас буду ненавидеть до тех пор, пока не смоделирую ненависть. Не пропадет у меня это чувство! Даже спасибо вам! А тебя, дедушка, я буду всю жизнь любить и жалеть!»
Тут я чуть не всхлипнул от чувств, которых у меня якобы не было, отказался обедать, залез на сеновал, вздремнул и проснулся от дедушкиного возгласа:
— Ах, негодяй!
Я выглянул, подумав, что это ругают меня, но дедушка разговаривал со снабженцем Сенашкиным.
«Жаловаться пришел. Пусть только попробует что-нибудь сломать!» — Я бросился к лестнице, но, прислушавшись, остановился.
— Егорыч! Ты ж знаешь! Не пьяница я! — со страданием в голосе сказал Сенашкин. — Все — с горя! Душа болит!
— Значит, легкую дорожку выбрал? Пить — пьешь, а сказать людям в глаза, как предал их, боишься? — спросил дедушка.
— Страшно мне… Не за себя. Людей я обидел. Не было такого сроду…
— Ты мое слово слышал. Как на духу признайся. Что решат люди, то и будет. А так ты — не человек! Не ждал от тебя. Не ждал. Эх! — с досадой сказал дедушка.
— Как я до этого дошел? Не понимаю! Сказал бы кто неделю назад, что на это пойду — не поверил бы. Не поверил бы! — крикнул Сенашкин. — И страшно мне от того, что не понимаю! Вот ты можешь объяснить? А? Как я до этого дошел?
— Не могу! — признался дедушка. — Иди. И помни: водкой себе не облегчишь душу.
— Ладно, Егорыч… Ты молчи… Я сам… сам откроюсь, — сказал, вздохнув, Сенашкин.
Потом он ушел. Что это стряслось с ним такое, что даже дедушка не может ничего объяснить?
16
Уже почти стемнело, а мой помощник не приходил.
«Конечно, побаловался, и все… Футбол интересней…» Мне стало грустно: неожиданно нашелся помощник, может быть, друг на всю жизнь, и вот я снова один, окруженный не верящими в науку людьми.
Я сходил за пластинками и, когда вернулся, увидел Жукова. Он стоял около проигрывателя.
— Коллега! — пожурил я его, скрывая радость. — Зачем же через забор? Давайте уж пользоваться калиткой. Пора.
— Ваш дед меня ненавидит, — сказал Жуков.
— За что? Он же добрый.
— Так… было дело… — замялся Жуков и покраснел.
— В футбол целый день играли? — перевел я разговор на другую тему.
— Нет, в клубе сидел. Читал, — Жуков покраснел еще больше.
— Это хорошо. Про кибернетику?
— Нет. Так, немного… Про Бетховена, — Жуков совсем смутился, и я понял: ему стыдно признаться, что он раньше ничего не читал про Бетховена.