– - Что ж народ-то, какой жистью больше доволен: что прежде была али теперь?
– - Теперь, знамо, вольготнее, что говорить, только угодья нет. Если бы тогдашние угодья…
– - Нешто не всю землю-то отдали мужикам?
– - Где всю! Больше чем третью часть отхватили, да еще самые хорошие места. Помнишь мелкий лес, мы ведь весь его косили? А княжий-то лужок да дорожный огорок? А теперь все это господам отошло, а у нас осталась на поле глина, а по ручьям острец. Бывало, в покосы-то и сараи набьют кормом, и копен накладут, а нонча накосят -- и видеть нечего; кто купит нешто, у того побольше.
– - А за землю плату-то положили?
– - Как же, неужели задаром?
– - Это, значит, волю дали!.. Ха-ха-ха!.. -- злобно засмеялся дедушка Илья и поворотился навзничь. Он перестал задавать бабушке вопросы и умолк.
– - Ты, може, спать хочешь, так усни, -- сказала бабушка.
– - Пожалуй, усну, -- молвил дедушка и глубоко вздохнул.
Бабушка приумолкла и отошла в угол; я оделся и побежал на улицу.
Когда я вернулся с улицы, дедушка Илья все еще спал, бабушка сидела на лавке и починяла отцовскую рубашку. Я спросил, на что эта рубашка; бабушка отвечала, что дедушке Илье.
– - Что же, этот дедушка-то у нас будет жить?
– - У нас.
– - Что же он будет делать?
– - Тебя грамоте учить.
– - А он не сердитый?
– - Как будешь стараться.
Бабушка вдруг поднялась с места и проговорила:
– - Ну, ты посиди маленько дома, а я к дедушке Григорию пойду, скажу им, какой к нам гость-то пришел; може, придет навестить.
– - Ну, ступай.
Бабушка накинула на себя одежину и ушла. Она ходила долго; когда она пришла, то видно было, что она не в духе.
– - Что ж ты дедушку Григория не привела? -- спросил я.
– - Пойдет твой дедушка Григорий! Только услыхал, затрясся весь: боится, на его шею не навязался бы; не бойся, не навяжется: проживет как ни на есть у нас.
Вскоре после этого дедушка Илья проснулся; он поднял голову, свесил ноги и закашлялся. Он долго кашлял, насилу перевел дух и сказал:
– - Вот он сколько годов так мучит, то ничего-ничего, а то вдруг как нахлынет, того гляди, глаза на лоб выпучишь.
– - Где же ты его подхватил?
– - Где-нибудь простудился. Ноги, руки вот ломят, да он донимает…
Дедушка Илья тяжело дышал. Он весь опустился. Давеча он казался бодрее и крепче, а теперь стал вялым, с тусклыми глазами. Кряхтя, он спустился с печки, подошел к конику, сел и опустил голову.
– - Что это, мне слышалось, вы Григорьево имя поминали? -- спросил он.
– - Поминали; я ходила к нему, о тебе сказывала.
– - Ну, что ж он?
– - Ничего. Бабы говорили, чтобы ты пришел к ним.
– - Ты говоришь, они хорошо живут?
– - Первыми из деревни. Он бурмистром ходил, а теперь сын в Москве в артели, а он по дому торгует.
– - Вас-то он не покидает?
– - Нам он теперь чужой. Что ж ему об нас заботиться, мы ведь разделились по согласию.
Бабушка, видимо, старалась, как бы не сказать про дедушку Григория чего-нибудь дурного; но дедушка Илья по тону догадался про все. Он вздохнул и спросил:
– - Неужели не выручает?
– - Кой-когда не оставляет, знамо, в долг.
– - Ну, еще бы! Торговому человеку нешто можно помочь оказывать, -- в убыток. Эх, хе, хе! Вот все так… Наш брат как залез в богатство, так забыл и братство… Все так…
Бабушка оборвала неприятный разговор и стала собирать обедать; после обеда дедушка Илья сказал:
– - Ну, что же, малый, веди меня к дедушке Григорию, показывай, где он живет.
– - Сходите, сходите! -- проговорила бабушка. -- Только не принимай ты к сердцу, если он худо с тобой обойдется. Бог с ним, видно, он уж такой человек.
– - Да уж перенесу все, мы не такие виды видали, -- проговорил, горько улыбаясь, дедушка Илья.
Дедушка Григорий жил на том конце деревни, который упирался в речку. У него было две избы, между ними широкое тесовое крыльцо. Крыты избы были хотя и соломой, но под щетку, прочно и гладко. Дедушка держал много скота, и скот у него был отменный изо всей деревни. Все у него было лучше, чем у людей. Полосы его в том же поле породили против людей вдвое-втрое; куры неслись чуть не круглый год, овцы скорей плодились. Дедушка хозяйство любил и только и занимался что им, хотя сам мало работал. У него круглый год жили работник с работницей, а в покос и жнитво работали толокой, или за какое-нибудь одолжение, или просто за вино. Работнику с работницей у него доставалось. Никто у него больше года не жил. Жаловались на строгость и скупость его. Скупы в семье дедушки Григория действительно были все на подбор. Они боялись, как бы работники у них не прогуляли часу, не съели лишнего куска. Из-за этого они и хлеб пекли невкусный. Они каждый день пили чай, но работникам выдавали к чаю только по одному пиленому куску сахару и чай наливали такой жиденький, про который говорили в шутку, что сквозь него Москву видно. В избах у них стояла грязь, в теплушке бродили ягнята, телята, хрюкал поросенок. Тут же на стенах висели хомуты, кисла лохань с помоями для скотины. Тараканов и клопов у них всегда было хоть пригоршней греби. Только передний угол отличался тем, что был уставлен образами и под праздник перед этими образами горело несколько лампад, -- так только во всей деревне водилось у них одних.
Жена дедушки Григория, бабушка Татьяна, была не совсем здорова. Она никаким делом не могла заниматься, а только ходила за ребятишками-внучатами. Хозяйствовала вместо нее их сноха, тетка Авдотья. Бабы были дедушке под стать: суровые, скупые и требовательные к другим. В деревне они никого не уважали и полагали, что лучше их, пожалуй, никого в округе нет.
Когда мы пришли к дедушке Григорию, то и сам он и бабы были дома. Дедушка Григорий сидел за столом и перелистывал большую, должно быть, долговую книгу. Бабушка Татьяна помещалась с одним из мальчишек у окна и чесала ему голову, а тетка Авдотья сеяла муку в теплушке. Дедушка Григорий был небольшой, сутуловатый старичок с реденькою бородой и поседевшею головой; он был в новой полукрасной рубахе, подпоясанный плетеным поясом, на носу его сидели очки. Когда мы вошли в избу, он медленно снял очки, положил их на книгу, оперся правой рукой на лавку и уставился на нас. Пока дедушка Илья молился и раскланивался, здороваясь со всеми, он пристально глядел на него, как будто на какого незнакомого, и, должно быть, вид дедушки Ильи ему не понравился, так как на лице его появилось недовольное выражение.
– - Здорово, здорово! -- сказал дедушка Григорий каким-то приторным тоном. -- Этот новоявленный-то? Тебя, ерошкина мать, и не узнаешь!
Бабушка Татьяна тоже поглядела на дедушку Илью с большим любопытством. Тетка Авдотья бросила сеять муку, вошла в эту половину избы и остановилась у стены.
– - Проходи вот сюда, садись! -- сказала бабушка Татьяна, снимая с лавки и отпихивая от себя мальчишку.
Дедушка Илья прошел и сел. Он чувствовал себя, должно быть, неловко от этого холодного приема. Ничего родного и душевного не высказалось при встрече его; будто бы он всем им был совсем чужой, ненужный, скорей лишний человек.
– - А мы тебя, ерошкина мать, и в живых не считали, -- сказал дедушка Григорий, -- как угнали тебя, так словно ты в воду канул: ни письма, ни грамотки.
– - Далеко был, думал, что никакая весть не дойдет. -- Сквозь зубы проговорил дедушка Илья.
– - Где ж ты побывал, где послуживал?
– - Везде побывал, исходил земли немало… Видел горького и сладкого…
– - С твоим ндравом, ерошкина мать, этого и нужно было ждать, -- сказал дедушка Григорий и покосился на лохмотья дедушки Ильи.
Дедушка Илья вздохнул, по губам мелькнула чуть заметная улыбка, и он, делаясь бодрее, проговорил:
– - Понятная вещь, кто правду возлюбит, тот всегда себя погубит, -- такой порядок. Ты вон небось и не знаешь, что такое за горькое на свете?
Тон речи дедушки Ильи сделался резкий, хотя он, кажется, и старался скрыть его. Дедушке Григорию не по нраву пришелся этот тон, и он заговорил:
– - Видали всего и мы. Что ж мы, ерошкина мать, нешто не люди? И нам приходилось стараться и заботиться. Меня, как покойный барин, ерошкина мать, взыскал милостью, назначил в бурмистры, так неш легко было?.. Опять как воля вышла, нешто, примерно, сладко? Бывало, за барином, как за каменной стеной, а тут, брат, ерошкина мать, на себя надейся, сам себе помогай. Отделился-то я, -- не бог весть что досталось, -- а я вот, ерошкина мать, все завел и все вот держу.
– - А Ликсеевым вон и держать нечего осталось! -- с горечью сказал дедушка Илья.
– - Вольно ж!.. вольно ж, ерошкина мать! -- вдруг загорячился дедушка Григорий. -- Они от себя упустили. Кто ж виноват, что у Ликсея башка-то не работала? Али, ерошкина мать, Тишке-то зачем такую волю давать? Он лодыря строит, а на него и глядеть? В солдаты его без зачета!.. Он, такой-проэтакий, даром что лодырь, а тоже, ерошкина мать, гордость имеет. К дяде-то покосить или овин обмолотить не придет, -- а что у него руки отвалились бы? Жрать, ерошкина мать, нечего, а спины согнуть боится. А как стукнет нужда-то -- идут скучать! А что, мы свое добро-то во щах вытянули? Нам оно тоже достается, а другие на него, ерошкина мать, глаза пялят.
Дедушка Григорий так взволновался, что покраснел, и голос его сделался тонкий и резкий. Дедушка Илья с усмешкой поглядел на него и молвил:
– - Не горячись! Никто у тебя твоего не оспаривает, твое у тебя и останется, только других не осуждай: у тебя своя линия, а у тех своя. Такая, знать, судьба!
– - Я не охуждаю… а я, ерошкина мать, только дело говорю. Кто заботу имеет, тот и просвет видит и все такое, а кто не старается, тот всегда в нужде колупается, это, брат, ерошкина мать, верно.
– - Не стараньем люди добро наживают… Пословица-то не зря говорится: от трудов праведных не наживешь палат каменных.
– - Мы и не в палатах, ерошкина мать, живем, ишь у нас хоромы-то не лучше других, -- сказал дедушка Григорий.