Терентий озадачился.
Он быстро оделся, зачерпнул кружку воды из ведра, выпил, кося глазом в окно. Торжевцы прибывали – бежали со всех ног, покрикивали, звали соседей. Это было нехорошо. Он надел кепку, подтянул ремень, проверил, всё ли застёгнуто, нет ли изъянов в его одежде – чёрт его знает, на всякий случай. Толкнул дверь веранды и вышел во двор.
Толпа замерла, как при появлении главного героя на сцене. Не хватало только театральных аплодисментов. Смиловались, заразы. Тщательно сдерживаемое хихиканье, словно стадо пьяных ежей, похрюкивая, бегало по толпе.
Терентий спустился с крыльца, сделал несколько шагов навстречу сельчанам, поднял руку к козырьку, поздоровался.
– Доброго утра!
– Здравстуй, хозяин! – раздалась дрожащая смехом разноголосица. Сзади, за спинами передних, послышалось совсем уж неприличное поскуливание. Скуливший хохмач получил под ребра, издохнулся и сдержался.
Терентий быстро зыркнул вправо-влево на хату. Всё было в полном порядке – ничего предосудительного. Толпа заметила его сторожкий взгляд, тихо взвыла, но опять сотнеглазо, в полном восторге уставилась на него. Ждали следующей реплики.
– И чем, люди добрые, обязан столь обширному собранию? – деревянным голосом проскрипел вконец обескураженный Терентий.
– Да вот, хозяин, любуемся! – послышалось из толпы. – Да, любуемся. Да, Никита? А ты б такое придумал? Га-га-га!
Грохнул всеобщий хохот.
Терентий побелел, губы от злости сжались, посинели, кулаки сжались, ноздри затрепетали обидой. Но сдержался, потому что был мудрый хозяин, знал, что на народ по-дурному распаляться неразумно – народ умнее. Он медленно-медленно опустил гневом налитые глаза, стараясь успокоиться, и вдруг что-то на земле привело его в изумление.
Что-то было не так.
Он сначала не понял, потом проследил глазами за утренней тенью, падавшей от крыши его хаты поперёк двора. Развернулся, как ужаленный, и обмер в полуприседе.
Ровнёхонько на самом коньке крыши, ближе к улице, нагло невозможно растопырившись оглоблями, стояла его же собственная телега.
Такой матерщины, которую гнули-разгибали кумовья, дяди и братья Терентия при спуске телеги с крыши, никогда ещё не слышала Торжевка. Дело было весьма серьёзное для одних и весёлое для других – как считать. Телега на крыше, по стародавним обычаям Топоровской округи, была самым-пресамым, самым что ни на есть распоследним предупреждением упрямым родителям, не желавшим выдавать дочку замуж. Это был окончательный ультиматум: «Не отдадите дочку – выкрадем силой». Но, как вы понимаете, проделать такую, в прямом смысле, головоломную шутку удавалось крайне редко. Каждый случай становился легендарным.
Торжевский народ разделился в своем мнении.
В первый раз в их селе так удивительно похозяйничали топоровские.
Как Вася и его братья сонной ночью, совершенно беззвучно водрузили телегу на крышу – о том только они сами знали. Но эффект был превосходнейший. Торжевские мальчишки, парни, мужики и старики, всё мужское население, хотя при своих разъярённых хозяйках и ругали на чём свет стоит такую скверную выходку чужаков, но, собираясь отдельно от женского рассерженного улья, посмеивались и втихомолку радовались такой ловкой и сокрушительной демонстрации мужской силы.
Тася не знала, что и делать. Немногочисленные подружки ей тихонечко или даже не тихонечко завидовали. Ей было откровенно странно и страшно перед приближавшейся необходимостью принятия решения. Она чувствовала, что в круговорот судьбы вмешались такие силы, которые были гораздо сильнее её упрямства.
И последовавшее вскоре загадочное и чудовищное происшествие как грязную бумажку порвало ожидаемо привычную цепь событий…
Ровно через неделю после ультиматума с телегой, уже в самом конце сентября, Антонина устроила большую постирушку. В ход пустила даже воду, стоявшую в вёдрах для питья, вот и пришлось Тасе уже в вечерних сумерках идти к колодцу.
Торжевка уже улеглась. На улицах было ни души. Воздух быстро остывал. Высокое небо тихо мерцало. Лёгкие тени от поднимавшегося месяца шелестели в покрытой пылью придорожной траве.
Она быстро завертела ворот, поставила пустые вёдра на лавочку, наполнила их туго звенящей водой, перекрестилась, подняла ведра на коромысло и, медленно семеня, принесла воду домой. У крыльца разулась, вошла в чистую веранду.
– Папа!
– Что?
– Помоги ведра внести!
– Сейчас, сейчас!
Пока она снимала фуфайку, Терентий внёс воду в кухню.
– Тереш! Ты в контору заходил? – позвала из комнаты мать. – Тереша! Ты в контору, говорю, заходил?
Но Терентий молчал, стоя посреди кухни.
Антонина вошла в кухню, прищурившись от яркого света керосинки. Хотела уже опять окликнуть мужа, но что-то остановило её. Терентий стоял, полусогнувшись и замерев, словно каменный.
– Тереша! Ты что? Что, сердце? Ты что?!
Тоня подошла к мужу, тронула его рукой. Терентий медленно распрямился.
– Твою мать!
– Тереша?!
– Твою рогигосподабогадушумать!
– Ты что?!
– Смотри!
Тоня глянула вниз и ахнула, побелев вмиг. Тася подскочила к родителям и заглянула в ведро.
На дне сидела огромная, чудовищная, омерзительно-чёрная жаба.
Тася точно знала, что она выплеснула остатки воды у колодца, что поставила, как всегда аккуратно, вёдра на скамейку. Она знала совершенно точно, что у колодца вода была прозрачна до невидимости.
Это было очень-очень-очень нехорошо.
Оставив Терентия сторожить ведра, Антонина, дрожа и спотыкаясь, побежала к бабушке Терезе, жившей через три дома. Та быстро приковыляла, долго щурила подслеповатые глаза, рассматривала лупоглазую тварь на дне ведра, потом глухо проговорила.
– Это знак. Я не смогу.
– Какой знак? Что ты говоришь? А делать-то что? – изумился Терентий.
– Делать что?.. – эхом отозвалась Тереза. – Делать? Зови бабку Христину, что из Липовки.
– Эту ведьму?!
– Какая она тебе ведьма?! – грянула Тереза, вмиг засверкав очами. Она возмущённо поправила платок. – Она с такой животиной совладать и может, как раз вчера слышала я от неё, бывали такие вещи в Липовке. Беги!
– Не пойду! – заупрямился Терентий, заметно оробев.
– Я схожу! – раздался вдруг Тасин голос.
Тася стояла в дверях, дрожа, как от холода.
– Куда тебе! – встрепенулась Антонина. – Хватит! Всполошились! Сейчас! Ох, беда…
Она схватила пуховую шаль, и, как была, в ночной сорочке, опрометью побежала через луг в соседний хутор, в Липовку, к старой колдунье Христине.
Когда они ворвались в хату, их лёгкие горели огнем. Пробежав мимо изумленного Терентия, Тоня и Тася ворвались в комнату и без сил упали на пол. Пот пропитал их вывалянные в пыли сорочки, лица были сведены судорогой медленно угасавшего страха.
– Да что такое?! – изумился Терентий. Он держал в руках ножик, которым чистил картошку для позднего ужина.
Молчание. Они не могли говорить, сердца колотились отчаянно быстро и припадочным своим грохотом выдавливали воздух из горла.
– Тоня! – бросился он к жене. – Тасечка! Да что с вами?! Что?!
Антонина медленно приподнялась на четвереньки, опустив голову постояла так, потом протянула ему руку.
– Помоги встать.
Она медленно приподнялась, тяжело опираясь на его руку. Прошла на кухню, стала пить воду.
– Тасе дай попить.
Тоня задумчиво, словно во сне, рассматривала своё отражение в ночном стекле, медленно поправила серебряную прядь, светившуюся в её смолы чернее волосах. Потом так же медленно, не обращая внимания на Терентия, хлопотавшего возле Таси, вышла на улицу.
Яркий лунный свет напаивал своей колдовской энергией дрожащий свет потускневших звёзд. Середина ночи. Тишина отражалась от уставшей земли и растворялась в бесконечности. Изредка мелькали неясные тени или воспоминания. Она постояла довольно долго, не замечая прохлады. Ее глаза сощурились, по-кошачьи заблестели-засветились в темноте.
Она опять приняла решение.
Вернувшись в дом, она спросила у немного пришедшей в себя Таси:
– Помнишь, что за слова эта тварь говорила?
– Да. Она… Она… Она звала меня. – Тася запнулась, опустила голову, потом тихо добавила: – Мне показалось, что она его голосом хотела говорить.
– Чьим голосом? Кто говорила? Да что происходит? – попытался вмешаться в непонятный ему разговор Терентий. – Что вы загадками разговариваете?
– Знаешь, Тася… Помнишь, старая Христина говорила? Это судьба, Тася. Теперь тебе надо с ним поговорить, с Васей твоим.
– Мама! С моим?!
– Ты же любишь его, доча.
Тася промолчала, её глаза потемнели.
– Да вы с ума сошли обе! Где вас черти драли?! Где вас носило?
Тоня безразлично и отстраненно посмотрела на мужа.
– Тереша. Тереша… Ты сейчас быстро пойдёшь к Христине. Она не спит. Она ждёт. Скажешь ей спасибо от меня. Понял?
Терентий слишком хорошо знал тот особый медовый свет, которым засветились глаза жены. Так её глаза светились только в самые-самые главные моменты их долгой жизни, тут надо слушаться сразу и без вопросов. Совершенно расстроившись и отчаявшись что-либо понять, он только покачал головой и пошёл исполнять просьбу Антонины.
В этот день Вася редкостно волновался. Вчера, во время последней встречи с Тасей, она попросила прийти его пораньше. И была особенно, сдержанно взволнована. Он понял, что настал день, который решит его судьбу.
Сердце колотилось отчаянно.
Ему часто говорили, что он удачливый. А он и сам не знал, везение ли это – последние четыре года его слишком часто и старательно убивали. Осколки, контузии, рукопашные, расстрел, побеги, походы за линию фронта за «языками», все невозможности разведки. Всё это сейчас было для него неважно – он с удовольствием забыл бы своё умение воевать и убивать. Но другой профессии у него не было. Да и море, любимое Чёрное море…
Он медленно брился, тщательно покрывал щёки горячей пеной, с лёгким скрежетом снимал чрезвычайно жёсткую щетину, которую едва брали лучшие «золингены». Розовые отметины противопехотной мины густо испещрили смуглую кожу на правом боку. Слева, на груди, если присмотреться, была видна маленькая круглая отметина – там вошла пуля кёнигсбергского снайпера.