Томашевские считались знахарями, старые люди старались не заходить в Липовку да и молодым не советовали. Людская память забыла все подробности одного тёмного события, но поговаривали, что Томашевские разорили и ограбили еврейское кладбище, даже приступки возле хат их были сделаны из гранитных могильных плит. Что старые евреи, собравшись однажды ночью на кладбище, молились старым богам, и проклятые Томашевские с тех пор стали вынужденными долгожителями. Все они жили долго, очень долго, лет до ста, почти все, и умереть не могли, и души их вечно разъедала борьба с этим и другим миром. Но считалось, что они умели «робить на зле», и время от времени какие-то пропащие души, не совладав с обстоятельствами жизни, прибегали к их услугам, чтобы призвать беду на головы врагов.
Христина Томашевская доводилась двоюродной тёткой Уле. Она казалась совсем древней маленькой старушкой, но пришла в Топоров своими ногами, очень чистенькая и аккуратная. Никаких вещей у неё с собой не было, не считая маленького узелка.
Странно, но от Христининой ссутуленной годами фигуры веяло какой-то особой, неуловимой повадкой. Видимо, потому, что движения её были аккуратны и точны – поговаривали, что когда-то она великолепно танцевала. Тихий и приветливый голос Христины был холоден и шелестящ, и когда она здоровалась с домашними, и когда тетёшкала маленькую Зосечку подбежавшую ей навстречу.
Христина несколько раз заходила в Васину комнатушку, говорила, что старым людям скучно целый день без дела, предлагала Тасе помочь по хозяйству, но Тася вежливо отказывалась, не понимая причину такого настойчивого участия…
Входная дверь распахнулась, ударилась о косяк. В комнатку к Тасе и Зосечке быстро вошли две насмерть уставшие женщины. Бабушка Серафима и совсем старая Текля, её мать, подбежали к Тасе и Зосечке.
Серафима охнула при виде выгибающейся дугой внучки и маленькой правнучки, но Текля только шепнула:
– Годи! Зачекай, нема часу! Прими дитину я подивлюсь у xaii, ти тшьки обережно.
Серафима осторожно взяла на руки внучку а Текля быстро положила руки на лицо Тасе, стала что-то приговаривать, гладить лоб правнучки, чьё лицо пошло бело-лиловыми пятнами, такими дикими, невозможными на смуглой коже. Тася открыла глаза:
– Бабуся!
– Да, доню, да. Усе буде добре, дитина, заспокойся, маленька.
– А де Зосечка?
– Тут, Тася, у мене, – сказала Серафима, стоя у окна.
– Бабуся, менi щось недобре, я наче знепритомнiла.
– Зараз, зараз, Тасю, зараз всё-всё буде добре, – сказала Текля. Она быстро обняла внучку, повела Тасю к сундуку напротив кровати, осторожно положила ее:
– Ти почекай, вiдпочинь тут, я тут подивлюсь трiшечки.
И тут начался разгром. Откуда только силы взялись у старой Текли, непонятно. Она вихрем металась по тесной комнатушке и быстро-быстро сбрасывала все вещи на середину. Полетели подушки, одеяла, из шкафа была вышвырнута вся одежда.
Вася, который догадался позвать Тасиных бабушку и прабабушку из Торжевки, стоял в раскрытых дверях и в изумлении смотрел на творившееся сумасшествие. Все четыре часа по обратной дороге, пока они, поскальзываясь в темноте, шли по весенней распутице, Текля и Серафима безо всякой пощады терзали его вопросами – что случилось, как случилось, кто, когда, куда заходил, были ли какие-то гости, что ела Зося, с кем играла, где была – по часам. Они шли без передышки, как заведённые, эти старухи, быстро перешёптываясь и всё более мрачнея. Теперь же посреди вихря падающих простыней, подушек, платков, платьев они были как-то зло веселы и спокойны.
Вдруг раздался треск разрываемой ткани. Одним рывком вспоров накидку подушек, Текля вывернула перо на расстеленные в центре комнатушки вещи. Белый снег завихрился по комнате, а Текля, не обращая ни малейшего внимания на чудовищную разруху, стала клюкой что-то вынимать из кучи пера. Маленький, не больше детского кулачка, комок вывернулся из перьев.
Клюка пробила бумажную обертку, и резкая вонь распространилась по комнатушке – горелый волос, что-то ещё мерзкое, грязное, невыносимо противное.
– Так, мамо, це воно! Так, обережно! – шепнула Серафима, глядя на находку Текли.
Текля быстро пошла к Васе, не глядя на его оторопь, взяла из его рук узелок, развязала, достала бутылку, зубами открыла пробку и плеснула на этот комок. За стенкой закричали. Текля недобро улыбнулась, её приветливое лицо стало очень сосредоточенным, глаза вспыхнули каким-то безумным прищуром.
– У синього моря,
На бiлому камнi,
Красна панна сидiла,
Чорну книгу читала…
Опять вскрик за стенкой, а Текля, прибавив света в пятилинейке, продолжала читать свои сказочки, заворачивая кочергой комок в простынь, поливая всё это водой.
– Сынок, принеси совок, – попросила она ошалевшего Васю, открыла дверцу печи, разворошила прогоревшие угли, подбросила туда приготовленной щепы, раздула огонь и быстро положила свёрток прямо в загудевшее пламя.
Опять ссутулившись и как-то снова уменьшившись в размерах, Текля подошла к Серафиме, взяла Зосечку на руки:
– Ну що, дитина, просинайся, ргдненька, просинайся, треба щось покти, ми для тебе багато чого смачного принесли! – и с улыбкой посмотрела в глазки проснувшейся внучки.
Через пару часов, сырым утром, на огороде у Добровских горел яркий костер. Поднявшийся ветерок гнал дым прочь, в ярком пляшущем огне горели одеяла, подушки, одежда, всё, что так беспощадно порвала Текля. Вася время от времени плескал керосином в огонь, и тогда пламя с гулом подпрыгивало, съедая очередную тряпку.
К вечеру Зосечка и Тасечка поправились. А Вася пошёл к матери. Что он говорил Ульяне – неизвестно, но крик стоял великий. А потом, вернувшись, он рассказал, что Христина слегла.
Ещё через два дня приехали Гнат и Зиновий Томашевские.
Они помогли выйти Христине, подняли её на подводу, придерживая за перевязанные плечи. Ульяна вынесла кожухи, стараясь потеплее укрыть тётку. Христина была спокойна и тиха, её серо-лиловые покусанные губы что-то беззвучно шептали, а левой рукой она растирала правую отнявшуюся руку.
Подвода медленно выехала из двора. Гнат закрыл покрытые зеленоватым мхом старинные дубовые ворота, посечённые пулями.
Поднимался новый день.
Морось висела в воздухе, густо сея влагу на землю. Одуряющие запахи пробивающейся зелени, оттаявшей земли, просыпавшейся природы, влажный туман сделали видимым каждое движение весны.
Ульяна стояла у раскрытой калитки, держась за сердце. Она провожала глазами удалявшуюся подводу, думая о том, что впереди у неё осталась вся жизнь.
Глава 12Человек без лица
Люди привыкают ко всему. К войне, к смерти, к любви, к ненависти. Они живут, вживаются в эти чувства, какими бы сильными эмоциями ни испытывала их жизнь. Но пути Господни неисповедимы, и испытывает Он, казалось, уже закалённые-перезакалённые до фиолетовых искр сухой стали сердца, и рвутся души, вырываются из привычки, снова вспыхивают огнями…
Маленькая Зосечка – очень хорошая девочка. Маленькой Зосечке почти три с половиной годика, на дворе декабрь 1949-го. Ее любят папа Вася и мама Тася, ещё у Зосечки есть кошка Мурка, а у кошки Мурки есть котятки Пуц, Мурц и Куц. У Зосечки рыжеватые волосы, как у папы, а глаза – удивительной смеси – мамин тёмно-карий не смог победить синеву отцовых глаз, и перемешались цвета эти в удивительные зелёные глаза с карими и янтарными крапинками.
Сегодня у Зосечки весёлый день, почти праздник. Папа Вася и мама Тася взяли её с собой в Киев – на Крещатике открылся новый магазин, «У-НИ-ВЕР-МАГ» называется. Очень смешное название. Как будто говорит: «У-у-у! Не верь, маг!»
А ещё Зосечка видела мага и чародея, который приезжал в Топоров летом. Этот грустный и таинственный дядя с крючковатым носом доставал из голой руки платочки, шарики, достал у дяди Кости Павловского из-за уха карты, только у папы Васи не смог достать, как-то не получилось. Зосечке заранее нравился этот «У», который не верил магам, и вообще, всё было хорошо.
Зосечка быстро шагала рядом с папой и мамой, лёгкий снег из прозрачного розового неба беззвучно падал огромными хлопьями, почти с ладошку размером. Навстречу этим белым, как мороженое, хлопьям было весело и хорошо подставлять румяное лицо. И если ухитриться, можно так открыть рот, что снежинка, нет, целая ладошка снега падала на язык. Вкусно!
Киев отстраивался.
Центральные улицы уже были почти так же хороши, как до лихолетья, на предновогодних улицах было полным-полно людей, которые спешили по своим делам. Зосечка верно здоровалась с каждой красивой тётей, которая шла навстречу.
Мама Тася научила Зосечку что надо здороваться со встречными. В Топорове все друг друга знали, здоровались обстоятельно, расспрашивая о здоровье, о здоровье близких. Иногда плакали, вспоминая погибших, кого знали. И Зосечка, конечно же, поняла, что мама права, что надо здороваться, расспрашивать, рассказывать про Пуца, Мурца и Куца, про их проделки с блюдечком молока, как Куц упал с печки, где Зосечка спала, а потом долго отряхивался от растёртой гречишной муки, которую мама Тася приготовила утром, чтобы печь такие вкусные гречаники.
Но в Киеве так здороваться не было никакой возможности – люди шли потоком, и Зосечка очень быстро устала здороваться: «Драстуйте! Драстуйте! Дра!..». Нет, люди шли и шли мимо. И конечно же, на бегу не рассказать про Пуца.
Тогда Зосечка решила, что она всё равно будет здороваться. Но, решила она, раз людей так много, то она будет здороваться с красивыми тётями, красивые тёти – они добрые и хорошие. Разве могут быть красивые люди плохими?
Вот папа Вася – он красивый. Он так любит маму Тасю. Он ведь уже исправился, нет, на самом деле исправился!
Зосечка вспомнила, как однажды, летней ночью, она защитила маму.