Я допивал кофе и слушал продолжение рассказа об Эдгаре. Кстати, ватрушки были, как всегда, великолепны.
– Вот, Гриша, а ты же знаешь, Зиновий, ну, младшенький, он же так похож на деда Терентия, такие же брови, так же держится. Весь такой интеллигентный мальчик. Порода, ты же понимаешь. Они же там все эмигранты собираются часто вместе, у них есть своё телевидение, – Козя продолжала говорить, я же старательно кивал головой в такт тем словам, которые она особенно выделяла. – А они пошли все вместе – и Эдгар, и Света, и Зиновий, и Стефан. А Зинечку и Стефика одели в вышиванки, ну, в те, что я прислала. Так их на улице встретили из телевидения, да и говорят: «Какие мальчики!» А потом пригласили их всех в студию, чтобы рассказали, как они живут, а Зиновий читал стихи. Они мне кассету прислали, я вот только включать не умею.
Она подскочила к стоявшему в углу столу, накрытому полированным стеклом, под которым лежали бесчисленные чёрно-белые фотографии. Там были только удачные фотографии. Где все «наши киевляне» были такие красивые. Некрасивые фотографии хранились в пухлых, распадающихся альбомах, которые остались после бабушки Таси. Козя открыла ящик стола, порылась там, вынимая какие-то папки.
– Где же я сунула… Это мои рецепты… Это мои пенсионные дела… Ты ж знаешь, сколько я отстояла в очередях. Ходила, как когда-то на работу. Ты представляешь, я встретила там Марину, ну, Марину, дочку Игоря Станиславовича… Ты его не знаешь, он когда-то в ЦК работал…
Козя любила вворачивать свидетельства таких обширных знакомств с важными, интеллигентными людьми, занимавшими хоть сколь-нибудь заметное место в прошлой номенклатуре. Все эти игори станиславовичи и георгии николаевичи выполняли важную роль, показывали принадлежность Кози и её семейства «наших киевлян» к безусловно более высокой касте. Нельзя сказать, что к избранным, всё-таки так сказать было бы неправильно, не совсем корректно, памятуя о Торжевке и «корнях». Но то, что эти упоминаемые как бы вскользь номенклатурщики принадлежали к более правильной породе (бабушка Козя часто напирала на это слово – «порода»), так в этом ни у кого из слушателей не должно было оставаться ни малейших сомнений. Мне часто казалось, что этих игорей станиславовичей, марианн михайловн и ещё кого-то с совершенно непроизносимыми интеллигентными именами можно было представить драгоценностями, лежащими в словесной шкатулке её памяти. И точно так же, как сапфировые кольца её молодости теперь невозможно неловко смотрелись на её больных скрюченных пальцах с распухшими суставами, так и эти имена когда-то ценных, важных, нужных людей неловко застревали в её рассказе. Тем более что мы оба прекрасно помнили, зачем я приехал в Киев.
Моя дорога была к мёртвым.
Наконец Козя вытащила кассету, старательно замотанную в вышитую салфетку. Я возился возле новенького видеомагнитофона, подарка Эдгара, и слушал Козю.
– Ну ты же понимаешь, Гриша. Они же не могут приехать из Мельбурна сюда. Они же должны там побыть. Да и, помнишь, Эдгар всё время переживал, чтобы у него не было неприятностей с выездом, боже ж ты ж мой (бабушка на секунду забыла о плавности речи и перешла на знакомый торжевский говор), как же ж им было сложно в этом посольстве, Эдгар же всё время переживал, что ему могут не дать возможность выехать…
Я помнил прекрасно, как внезапно для всех уехал Эдгар со всем своим семейством. Моя мама как-то криво усмехнулась, услышав о всей секретности, которая сопровождала неожиданный для нас и, как оказалось, давно организованный отъезд Эдгара. Как потом таскали моего отца в Первый отдел, до того Эдгару, безусловно, уже не было ни малейшего дела. Эдгар всегда обладал уникальной способностью копить обиду и забывать тех, кто делал ему добро.
Я смотрел семейную съёмку в большой двухэтажной квартире Эдгара. Где-то из дальних комнат звучала песня – какой-то хриплоголосый бард с интонациями непризнанного гения выводил что-то ностальгическое о московских переулках. Светлана подавала на стол приготовленные блюда, мальчишки тоже старались выглядеть так, как должны выглядеть интеллигентные мальчики. Иногда в их глазах проскакивала фамильная искорка, вспыхивали такие знакомые улыбки, но потом они опять успокаивались и показывали перед камерой свои подарки – бинокли, телескопы, энциклопедии, ролики. Хорошие пацаны.
– Ты посмотри, Гриша, какие они красивые. Ну ты же понимаешь, порода есть порода. Ты представляешь, Эдгар нашёл в архивах, он же ж запросы в архивы посылал в польские, так ему прислали нашу родословную, всё получилось так, как моя прабабушка Стефания рассказывала, та, которая ключницей у пана была…
Козя опять покопалась в верхнем ящике и достала из какой-то новенькой папки витиевато разукрашенный ламинированный лист бумаги с фамильным древом, уходящим в глубокую древность. Я рассматривал вензеля и перья на характерных геральдических шлемах, пририсованных к стилизованным ветвям древа. От прадеда Терентия Завальского к прапрадеду Томашу, потом – дальше и дальше аж до какого-то неведомого немецкого разбойника невесть какими судьбами оказавшегося родоначальником целого шляхетского клана аж в 1504 году. «Приехали, Григорий Алексеевич, – подумал я. – Теперь мы все – потомки крестоносцев. Ах, Эдгар… Вот ведь мудак».
Это было даже для меня несколько слишком.
– Бабушка Козя, и что Эдгар со всем этим делает? Бабушка, я ж сейчас в Торжевку еду, на кладбище. Это ж село! Бабушка?! Какие крестоносцы, какие склепы?!
Козя посмотрела на меня с некоторой неловкостью. Она слишком меня любила, чтобы просто назвать дураком, но мои идиотские вопросы явно мешали такой приятной и стройной картине мироздания. В конце концов, она же всю жизнь общалась с такими важными людьми, теперь этому общению был придан, пусть и запоздало, такой изящный антураж, всё было очень даже красиво. Советская знать и знать с родословной. О, да этот ламинированный листок, состряпанный каким-то польским умельцем за Эдгаровы деньги, этот такой красивый и правильный листок так много объяснял и расставлял по своим местам! Не зря же так трепетно она собирала все упоминания о польской родне, о давних делах и преданиях. Все семейные легенды, все сплетни и сказки наполняли особым, утончённым смыслом жизнь девочки, вырвавшейся из дальней Торжевки в мир больших и нужных людей. Её речь была прихотливо, но очень в меру пересыпана всевозможными немецкими строфами из Гейне, латинскими пословицами и как бы совершенно случайными оговорками по-польски. Я представляю, как шикарно должна была звучать такая речь в кулуарах партийных конференций.
Впрочем, почему – «представляю»? Я прекрасно помню редкие, потому столь радостные и долгожданные приезды Кози в Топоров, где за накрытым столом она рассказывала Тасе о своих блистательных победах над дурковатыми коллегами из Партшколы. Я сидел на стуле, на который для удобства были подложены две подушки, бабушка Тася хлопотала у печи, вытирая руки стареньким полотенцем, подавала на стол, Козя несколько раз пыталась пристроиться помочь подавать котлеты, сделать пюре или покрошить салаты. Но у неё было же такое красивое платье! Но у неё были такие больные руки! И Тася носилась как угорелая, стараясь поухаживать получше за младшенькой любимицей, которой стала второй мамой – до войны. А я, как заворожённый, рассматривал Козины серьги, смеялся и картаво коверкал все эти латинские пословицы, которым она меня учила для правильности речи. Как я ни старался, все эти vanitus vanitatum и rectitudine sto usque ad finem отлетали от моей дурной башки. А потом Тася садилась рядом и слушала, слушала, слушала Козины рассказы. Тася была удивительной слушательницей. Её карие глаза наполняли душу таким тёплым светом, будто после зимнего дня у горячей печки оказался. Потом с дежурства приходил дед Вася, он радовался приезду Кози, смеялся громко и заполнял всё пространство шуточками. Это сейчас я понял его шуточки и почему иногда он получал от Таси полотенцем по спине, а Козя недовольно поджимала губы. Но не смеяться было невозможно. И они все хохотали. Такие молодые…
Я быстро собрался. Собранная сумка уже стояла у двери. Надо было торопиться. Уже было шесть утра. Путь предстоял неблизкий.
– Гришенька, что же ты, вот так сразу?
– Бабушка, да. Надо.
– А ты помнишь, куда надо идти. Запомнил? Как зайдёшь, так налево, там пройти немного, увидишь их могилу. А могилка Зоси будет справа от них. Ну вот как стоять к фотографиям лицом, так вот направо надо пройти… Или налево… Сейчас…
Козя стала поворачиваться, как пилот боевого самолёта, отрабатывающий полётное задание, так и она разворачивалась, шагала на месте, вызывала из памяти тела подсказки правильной дороги.
– Да. Точно. Направо. И пройти надо… шагов, получается, тридцать. Запомнишь?
– Да. Запомню, – я встал. – Ну, посидели на дорожку, «спасибо сему дому, пойдём к другому».
– Ой, спасибо, что заехал, я ж вот так тебя ждала, как бога, знала ведь, что Гриша приедет. Так вот, как встану, каждое утро и каждый ж вечер Богородице молюсь. И за тебя молюсь, и за маму с папой, привет им большой от меня передавай. И хотела ж я поехать с тобой, да видишь, вот, посмотри, как мне руки покрутило.
– Да, бабушка, вижу.
– Ну, ладно, ты ж не забудь, я ж вот так и поехать хотела всё в Торжевку. Мне мама снится.
И тут я ляпнул глупость.
– Бабушка. А почему ты так меня ждала? Что, в конце концов, Эдгар приехать не может? Это ж его тоже – прадед и прабаба? Почему? Он же так родословную выводит?
Рука Кози, собиравшаяся меня перекрестить, тихонько опустилась. Она сверкнула глазами, но сдержалась, заговорила тихо и быстро, как горох сыпала.
– Гриша, ты ж не понимаешь, он же больной, ему летать самолётом нельзя, не то что ездить. Он же работает и день, и ночь, нельзя ему. О чем ты говоришь? Понимать должен. Понимаешь? Ну, ладно, давай, передавай привет маме-папе, да и будешь в Топорове, поклонись бабушкиной могиле, да Васе, хорошо, что помнишь их, не забываешь.