Грохот обстрела нарастал, разрывы мин стали удаляться и приближаться по полю. Удары тяжелых снарядов встряхивали окоп. Люди прижимались друг к другу, прикрывая оружие от осыпающегося песка.
Начался новый день.
Ему нельзя было замёрзнуть — надо было добраться домой. Он только теперь смог думать о доме. Опять — о доме.
Надо было добраться.
К Варе, к маленькому Николеньке.
Он уснул.
Глава 5Пятнадцатый
Отдельный штурмовой стрелковый батальон № 15 или просто — Пятнадцатый штрафбат, задыхаясь матерным рёвом, подполз к высоте, возвышавшейся на окраине Орши, словно прыщ на лице земли.
Господствовавшая высота сдерживала наше наступление, расплескавшееся по низинам, балкам и перелескам, обжигавшееся о частый сухой ружейный треск, угрюмую тараторку ручных пулемётов и глухое уханье закопавшихся немецких танков. Мало того, что позиции на окраинах города были по-немецки аккуратно, дотошно перевязаны ходами сообщения, обустроены и приготовлены отразить наступление наших войск, так и вся обширная, эшелонированная, продуманная оборона умело и педантично координировалась с крутой высоты, откуда размеренно, словно кулаками, били и били гаубицы. Под тем убийственно точным огнём пехотные ручейки распадались на неподвижные чёрные точки, рассыпались маком, густо засевали душами родную землю.
Фронтальный склон высоты был засеян особенно щедро. Непрерывно атаковавшая пехота длинными поперечными рядами ложилась под кинжальным огнём, повисала на колючей проволоке заграждений, истекала кровью в воронках, провонявших чесночным запахом немецкого пороха, на подходах к высоте разбитые танки чадили особой горячечно-удушливой копотью неудавшихся атак.
Штрафбат, лёжа у подошвы высоты в парадной форме, смотрелся дико и неуместно в том страшном и гиблом месте.
Ах, как шикарно должны были бы смотреться парадные кители и золотые кортики на довоенных набережных Одессы и Ленинграда, как смеялись бы весёлые девушки при виде золотого шитья и выправки, свойственной только морякам! Никто не спутает замуштрованную выправку пехоты, расслабленное обаяние лётчиков или сдержанный шаг артиллеристов с чуть танцующей, чуть ироничной выправкой моряков!
Бывший флотский лейтенант, а теперь штрафной красноармеец Васька Добровский оглянулся — там, в километре позади, остались окопы с засевшим в них заградотрядом.
…Он вспомнил блеском секундной досады, как всего полчаса назад заморенный капитан-заградотрядовец, сдвинув на затылок фуражку с синим околышем, вытирал опухшее потное лицо чистеньким платочком и безразлично смотрел на них, штрафников, торопливо, растерянно, весело переодевавшихся из окопного старья в чёрные кители. Откуда, как, каким образом сюда, посреди грандиозного наступления, в штрафной батальон была доставлена флотская парадная форма — было решительно непонятно.
«Видно, наш комдив любит смотреть „Чапаева”, — подумал тогда Васька. — Ишь, как каппелевцы ему запомнились, из нас тоже психическую устраивает».
Но штрафники хорошо знали, что не на парад и не в кино их привезли — заградотряд не парады устраивает, а совершенно другие свидания. Офицерскому штурмовому батальону — то есть обученным, особо ценным труженикам смерти — опять судьба сделать то, что не под силу стрелковым частям или штрафротам, а заградотряду — тоже судьба правильно исполнить уже свою часть работы. Одни по нечаянной русской традиции переодевались в чистое, рассчитывая или надеясь — там, впереди, в убийственной атаке — выжить, другие располагались на позициях, чтобы прикрыть штурмующих или остановить струсивших.
Расчёты расставляли пулеметы в гнёздах; прищурившись, раздвигали жухлую траву, старались выставить наиболее верный прицел, чтобы не понапрасну, а чётко и уверенно поражать возможные цели, автоматчики занимали ходы сообщения, размещая запасные диски на земляных приступках — патронов для тех целей хватало досыта.
А сбоку, чуть позади, непривычно белея животами, быстро переодевались штрафники. Наконец они построились, посматривая искоса — кто на такую родную, кто — на такую непривычную флотскую форму. Тяжесть и блеск кортиков манили, совсем по-мальчишечьи хотелось потрогать холодную сталь клинка. Всё вокруг опять казалось странным, тягучим, медленным и нереальным, как всегда бывает перед уже привычным рывком навстречу гибели.
Капитан Нелидов, прищурившись, скомандовал:
— Гранаты! Водку!
По рядам пошли раздавать по две гранаты и по сто граммов водки, потом ещё — тем, кто хотел, — что было даже несколько чересчур. Батальон чуть загудел, чуть задвигался, кто-то сдвинул фуражку на левую бровь, заулыбался, но многие стояли тихо, спокойно, оглядываясь и запоминая мир, в котором, может быть, им осталось жить совсем немного.
Лучше насмотреться, чем в последнюю секунду досадовать.
А потом…
Потом было всё как всегда. Угарный, на хрипе, бег, отработанные до автоматизма перебежки. Штурмовой офицерский батальон, коротко взлаивая командами, двигался навстречу высоте ловко, умело, залегая и бросаясь вперед, по отдельности хаотично, но все вместе — неостановимо. И мало оставалось ребят позади, тяжелораненых или убитых, главное — хотя впереди и сверкала огнём россыпь немецких пулемётов, — сзади, там, где были свои — там было тихо. Теперь штрафники лежали на пыльной траве и совсем чуть-чуть, краем сознания, жалели — им было неловко пачкать такую красивую форму — в память о своей довоенной курсантской юности.
Кругом ухало и гудело — наша полковая артиллерия густо била по немецким позициям, разнося заборы, вздымая солому с огородов, подбрасывая игрушечные крыши на окраинах города, била везде, по всему фронту наступления — только не по высоте.
— Вася, Васенька, да что же это такое? — издохнулся Васин закадычный друг Жорка Савченко. — Что ж они, гады, делают? Что же?!
Жорка был почти бездыханен от яростного бега; упав рядом с Васькой, он, наскоро стерев слюну со своих безупречных пижонских усиков, бил и бил сердцем в родную землю, заслезившимися глазами озирая истерично стрекочущие огневые позиции немцев, такие неуязвимые — там, высоко, в пятидесяти метрах по сорокапятиградусному склону.
— А?! Что делают, Жорка? — выкрикнул Васька. — Попасть в нас боятся. Берегут нас, Жора. Понимаешь? Мы же дойти должны, Жорка, туда…
Кортик он зажал в руке. Прижатое к рукаву узкое лезвие змейкой засеребрилось на чёрном сукне кителя. У них было только две гранаты на каждого и кортик — как жало. И это жало было особо смертельным, поскольку впитало в себя всю ненависть смертника — и к тем, кто был впереди, и к тем, кто остался позади.
Немцы умело ждали, пока атакующие сами приблизятся на убойное расстояние, артиллеристы прекрасно понимали, что это не простая атака, что против них шла совершенно другая часть, не привычно стонущая «ура» серая пехота, нет — на них пёр смертельно злой, смертельно молчавший ужас. И немцы начали переводить огонь туда, вниз, где вверх по склону упрямо ползли чёрные мишени.
— Приготовиться! — шепотом крикнул капитан Нелидов, тихий и нелюдимый человек.
Всегда молчаливый, в бою он был неуловим и неуязвим, так как нарочно искал смерти. И как может не искать смерти человек, сломавший ногти о кирпичи и обломки керченского дома, под которыми остались его дочки и жена?
И — рёв атаки!
Единым ударом бухнули сердца — и немцев, и русских, — и стали они стучать все вместе, как хорошо сверенные часы. Пока штрафники, взвыв от перенапряжения, бросали свои тела — туда! вверх! — останавливались, разорванные пулями и осколками, угасали в истечении кровью, или упорно толкали, заставляли измученные тела ползти, карабкаться, — немцы бешено отстреливались.
Кому посчастливилось не быть разорванными первыми, пристрелянными очередями, задыхаясь и хрипя, ползли по осыпавшемуся склону, втыкая кортики, как когти, в землю, цепляясь за истончившуюся, легко вырывавшуюся траву, вбивая ботинки в лёгкий суглинок и отталкиваясь в прыжке от упавших товарищей.
Васька и Жорка карабкались рядом, бежали рядом, падали рядом. С Жорки сбило фуражку, и тонкая струйка ползла из-под черных волос, по черным бровям, заливая смуглое лицо, делая из лица симпатичного юноши страшную, чёрно-красную маску смерти.
— Васька, слева!
— Прыгай!
Они перекатились через тело Нелидова и с ужасом увидели, как наверху взорвалось подобие вулкана…
Немцы, верно ожидая от русских именно такой фронтальной атаки, на всякий случай подготовили ловушку. И взорвали заранее устроенные фугасы с наваленными на них булыжниками, камнями, бревнами, кирпичами. Беззвучные в гуле боя, искусственные камнепады понеслись, повалились, посыпались вниз, сметая жалких черных муравьев, карабкавшихся по склону.
Раз! И Петька Семёнов, забияка и хулиган, покатился вниз с раздробленной грудной клеткой. Два! И — вой! — Никитка Белов завизжал, падая, подминая под себя месиво перебитых ног, заливая кровью землю. Штрафники вжимались в землю, вскрикивали, когда по их телам прокатывались камни, или молча сползали вниз безвольными куклами, когда каменные глыбы, брёвна и булыжники сминали головы.
Васька и Жорка, прыгая и уворачиваясь от камней, вместе, по-крабьи, боком, переползая между рытвинами, двигались вперёд. Другие тоже пытались подняться — те, кто ещё остался в живых. И в этом гибнущем чёрном муравейнике была уже не сила, нет, казалось, сама смерть стала смыслом их жизни. Выжимая остатки разума, любви, страха, Смерть заполняла душу, сердце, вытесняла всё живое, и вверх поднимались люди-смерти.
Смертники.
Тупой удар оглушил Ваську, он краем глаза увидел, что правый рукав покрылся странной серо-красной липкой массой, а в метре ниже него, ещё вцепившись руками в траву, пыталось ползти вверх безголовое тело Жорки Савченко.
И стало ему легко.
И стало ему светло.
И Смерть закрыла от него саму смерть.