председатель комнезама со всей домашней ордой. Председатель испытал редко с чем сравнимое счастье, в течение полугода пропивая дом, — забор, железо с крыши, наличники, ворота и прочие излишества. Когда был пропит и пол в доме, он вернулся обратно в свою сгнившую хатку, однако Ян был на время вне опасности.
Ян был фигурой заметной во всех отношениях, поскольку был без малого двухметрового росту и веса не меньше десяти пудов. Никто в ближайшей округе и не пытался спорить со вспыльчивым мельником, лишь изредка просили старую Ангелину о справедливости. Тогда Ангелина, которая еле могла сухим кулачком достать до груди сыночка, подзывала оробевшего Яна и лупила в его грудь, как в барабан.
В голод Яна хотели умучить, не без основания полагая, что у мельника не может не быть спрятан хоть мешок зерна или муки, однако Ян, выплёвывая зубы и утирая кровь с густой бороды, сумел прошамкать что-то о колхозной мельнице и показать нужную бумажку. А и действительно, Ян был первым, кто внес в колхоз своё имущество, в том числе и свою мельницу. Многие запасливые хозяева тогда считали его сумасшедшим, но позже они, как правило, могли задуматься о правильности доводов, закапывая своих детей где-нибудь в бескрайней казахской степи. Поэтому Ян и показал отряду письменную благодарность за передачу мельницы, что он передовик и активист, а не простой селянин. Тем и спасся.
Наряду с крайней вспыльчивостью Ян отличался ещё и редкой застенчивостью. Однажды упрашивали селяне его, как передовика, выступить на собрании колхоза по поводу сломавшихся тяг на мельнице, уламывали и так, и эдак, а бедный Ян лишь отнекивался, багровея и мыча. А и надо-то было сказать, что мельница не мелет. Но Яна всё-таки вынудили, и он встал.
— Давай, Белевский! Скажи, Янек! Ой, зараз вш скаже! — послышался смех с задних рядов.
Бедный Янек медведем выкатился перед собранием, покряхтел, раскачиваясь корпусом и налитыми кровью глазами оглядывая шутников.
— Что ты, Белевский, имеешь сказать? — прошелестел из-за спины голос из президиума.
Янек опустил голову, начал водить могучими плечами, совершенно окончательно побагровел и… продолжил играть в молчанку. Наконец, уступая встречным аплодисментам развеселившихся мучителей, поднял ручищу, резко махнул вниз и выпалил:
— Не пы! Не мы! Не круть!!
Это была самая продолжительная речь Янека Белевского, которая с того дня стала образцом местного красноречия. Всякий раз, когда в домашнем хозяйстве или где-нибудь ещё ломалась какая-нибудь лопата, тачка, сеялка или телега, то хозяева или собравшиеся мужики, почёсывая затылки, обязательно вворачивали знаменитое «не пы, не мы, не круть», то есть «не пылит, не мелет, не крутится». Но, в силу повышенного буйства автора крылатой фразы, предпочитали при Янеке так не шутить.
Забыл ещё сказать, что Янек был несчастливо женат. Женился он по любви на дочке давних знакомых Ангелины, но его жена со временем решила развернуться во всю силу от маменьки доставшегося крутого характера и доводила супруга бесчисленными придирками. Ласки она, как говорится, меряла чайными ложкам, обязательно в награду за какой-нибудь новый платок, меховой воротник или туфли. Она быстро располнела и утратила приятную глазу пухлость форм, превратившись в довольно назойливого домашнего тирана с заплывшими чертами постного лица. Но Янек никак не мог отказаться от своего чувства, он пытался объясняться, пытался разговаривать, но, как вы уже понимаете, его попытки, не блиставшие красноречием, оставались без последствий.
Старая Ангелина и сама была не рада, что сосватала сыну такую партию. Со временем она круто рассорилась со сватьей, называя вещи своими именами, но вся ругань не могла исправить семейные неурядицы мельника. Янек был хорош собой, был на виду, и не одна весёлая хозяйка млела по нему и захаживала на мельницу, мурлыча и ласково улыбаясь. Но, имея бесчисленные возможности разнообразить мужскую жизнь, Янек хранил верность своей половине, даже не столько ей, сколько обещаниям молодости.
Безрадостные годы текли своим чередом. Белевские дожили до сорока лет, и детей у них так и не было.
Когда в Топоров пришли немцы, Янек стал пропадать на мельнице; он дневал и ночевал там, стараясь обеспечить две пекарни мукой. И тогда Янеку опять повезло — все знали, что мельница принадлежала когда-то ещё его деду, поэтому немцы признали в нем бывшего хозяина и не особенно досаждали придирками и орднунгом. Да и Белевского не надо было принуждать к работе.
Работу он любил.
Янек вдыхал сладковатую пыль размолотой пшеницы, чуть терпковатый запах ржи, душистая гречишная мука тёплой струей падала в его огромные ладони. Он на ощупь определял тонкость помола, влажность зерна, вся мельница была продолжением его могучего тела. Он вдыхал ароматный воздух, мотор рычал и стучал шкивами, как мощное сердце в груди, огромные камни кулачищами разминали и мололи зерно, зубья передач приводили большие колёса в движение, здание мельницы пело и гудело на всю округу. А мрачный хозяин, словно чёрт, не спеша, но ловко и быстро, перемещался внутри этого шума и забывал обо всём.
Конечно, он был знаком со всеми, и все знали мельника. К нему приходили с проверками немцы, но быстро устали бить ноги на окраину Топорова. Захаживали полицаи, всё больше по делу, желая пристроить мешки с зерном вперёд всех очередей. Из мироновских лесов изредка приезжали партизанские подводы, одним словом, вокруг мельницы кипели нешуточные страсти — всем нужна была мука.
Мельник Ян Белевский уповал на свою звезду и терпел свою жену.
Но оставим пока нашего мельника — он стоит сейчас, мартовским днём 1946-го года, бледный и потный, дрожит от стеснения и жмурится от оглушительного мата, которым осыпает его подпрыгивающий от бешенства старый хирург.
Ой, люди-люди, да знаете ли вы, что такое жить красивой девушке в оккупированном местечке?.. Как жить, как выжить, как не пропасть?
Нет, были, конечно, бойкие девахи — «кому война, кому мать родна», так те с первых дней ответили благосклонностью на ухаживания квартирующих немцев, быстро разобрались, чем фельдфебель отличается от капрала, чем капитан или, что ещё лучше, майор выгоднее капитана. Вон, Тамара Николенко, как сыр в масле начала кататься. Те же, кто ни кожей, ни рожей не задались, но завидовали успеху Тамаркиного стриптиза, устроенного на Новый год подвыпившим господам офицерам, те устраивали свою жизнь с простыми зольдатами.
А что было делать тем красивым девушкам, для которых один вид немцев был ненавистен, что делать тем, кто затих в горе? Всех потрясла трагедия, случившаяся с Зинченками, что на Нижней улице жили. Тряслись, шёпотом рассказывали люди, какие страсти испытали старшая Зинченко и её дочки, когда насиловала их пьяная солдатня, когда добивали прикладами полицаи. Соседи поседели от ужаса, закрывая уши детям, чтобы не слышали безумные вопли растерзанных.
Вот и призадумаешься, что делать да как жить.
А у доктора Грушевского, как на беду, собрались девочки видные, некоторые были, без шуток, красавицами, лишь прятали они, как могли, лица. Но много ли может спрятать медсестра, у которой работа всё время быть на виду? Вот и повадились немцы задерживаться у Николая Ростиславовича и рассматривать его помощниц. Доктор понимал, что ничего хорошего не будет, он хорошо помнил ещё по 1918 году, чем заканчиваются для госпитальных сестричек такие визиты, поэтому собрал в кулак всю брезгливость и ненависть и с непроницаемым лицом немедленно сходил в управу.
Глава управы, в изумлении от лейпцигских интонаций доселе молчаливого доктора, сославшегося на своего хорошего друга, полковника Ральфа Топфера, пообещал, что постарается сделать всё, что в его силах. Не знаю, было ли сделано внушение или нет, но, по крайней мере, полицаи перестали слоняться возле больнички. Но как спасти от ночных бед девочек, живших в отдельной хате на другом конце Топорова, Николай Ростиславович не придумал.
А было их пять девочек, помогавших Грушевскому лечить больных — топоровские Катя Соломенко, Лора Бойченко, да из соседней Торжевки — Тереза и Соня Павловские и Тася Завальская. Катя, Лора и Тася учились вместе в Университете на первом курсе факультета германских языков, потом собрались разными путями у Грушевского. Они учили латынь, говорили неплохо по-немецки, были старательны и трудолюбивы. Сначала к Грушевскому пришла Катя, потом Лорка, а позже уже упросили они старого доктора взять Терезу с сестричкой и Тасю — те не могли остаться в Торжевке, куда пришли эсэсовцы, а это было очень плохо.
Были девчонки внешне совершенно разные. Белокурая Катя, смешливая, что говорится, кровь с молоком, была заводилой. Рыжая Лариса, Лорка, та носила огонь на голове и в сердце, её прозрачные серо-голубые глаза, белая кожа и изумительная, гибкая фигура пересушивали рты топоровских парней. Много драк было из-за рыжей Лорки, веселушки и чёрта в юбке, но особенно никто из местных на честь Лорки не пытался посягнуть, прекрасно зная, что в родстве она с местными Добровскими. Тася была черноволоса и кареглаза; природная смуглость её кожи была почти африканской, а огонь, горевший в карих глазах, мог прожечь любое сердце, но слишком уж она была замкнута и молчалива. Тереза и Соня были малявками, подростками, хотя в душе ужасно протестовали против такой несправедливости.
Работа в больничке помогала хоть как-то кормить многочисленные семейства, сплошь стариков да малых детей. А дел было много. Прослышав о работе больницы, люди ехали аж из Белой Церкви и Житомира. Кто-то из старинных пациентов Николая Ростиславовича приезжал или приходил, кто как, из самого Киева. Иногда по ночам приходили лесные ребята-партизаны, но это были совсем уж тихие дела, о которые люди старательно молчали.
Лето 1942-го было особенно безрадостным.
Солнце каждый день чертило свой круг в раскалённой серо-голубой вышине, земля по ночам отдавала дневной жар, не принося облегчения ничему живому. Жара, жара, изнуряющая жара.