Он ещё раз вернулся с войны…
Сейчас, когда уже прошло столько лет с моего первого «настоящего» парада 9 Мая, я всё ещё слышу звон медалей тех ветеранов. Вообще, мне кажется, что сейчас у офицеров, моих сверстников, медали звенят по-другому. Очень может быть, что сейчас на награды идет другой металл, большей частью на юбилейные медали. Только у нескольких ребят я слышал не шелестящий, а такой особенно глуховатый звон боевых наград — но они пришли из Афгана, и этим всё сказано.
Я сейчас понимаю, почему ещё то пение боевых наград так запомнилось мне. Просто они — ветераны — были ещё молодые, и сердца были молодые. И стучали эти молодые сердца, и пели награды песню молодых лет. И пели медали на груди деда — Одесса, Севастополь…
«За оборону».
Кто знает, тот поймёт.
Глава 16Космонавты
В первый раз я узнал, что мой дед страшно силён, когда мне было пять лет.
В тот жаркий, удушливый июльский вечер народ на пригородном автовокзале Дарницы был угрюм и как-то особенно готов ругаться. Обычно говорливые бабульки были молчаливы и сдержанны тем терпением последнего броска к заветным сиденьям в раскалённых автобусах, терпением, которое заставляет смотреть на более молодых исподлобья, с подозрением и ревностью, решительностью и невысказанной жалобой на свою прошедшую жизнь. Мужики терпеливо курили «Беломор» и «Приму», обсуждая что-то хозяйское, того Петра, что хату перекрыл бляхой, или рыбальское, ставки, где кум Микола «зайихав на саму середину и споймав таку зверюку, шо ледь не втопила його, бо вин був пьяный зовсiм, и треба ж и самим теж по хати у недiлю». Парни и девчата группками сгрудились сбоку, намеренно не замечая друг друга, но особенно громко разговаривая, первые чуть не за грудки хватались, споря, кто лучше — Блохин или Колотов, а девчонки — о, весёлым украинским девчатам всегда есть о чём говорить, даже если говорить не о чем.
Мой дед, предусмотрительно оценив предвечерний масштаб толпы, возвращавшейся из киевских поездок с покупками, торбами, мешками, сумками и какими-то уж совсем невообразимыми узлами, пропустил два очередных автобуса, и мы оказались в числе той заветной десятки, которая гарантированно должна была сесть на места в тени.
Ничего этого не замечая, весело болтая ногами и облизывая особенно вкусные, тающие капли сливочного пломбира, я сидел у деда на коленях, слушая его сказки, вспоминая разноцветный, как во взаправдашнем калейдоскопе, день в Киевском зоопарке, перед которым так здорово льётся водопад в искусственном гроте, а ещё, если ехать к нему на позванивающем трамвае, можно видеть настоящий танк «Т-34», который поднимает ствол, и на башне цифры и гвардейский значок.
Мы возвращались от «киевских», от нашей киевской родни, и по дороге неожиданно решили заехать в зоопарк. Мой деда тоже увидел эти заветные буквы «ЗО О ПАРК», которые я прочитал из окна трамвая, и ноги сами нас вынесли к весёлой толпе, которая ручьями вилась у входа, к кассе, и самый большой ручей кружил возле лотков с мороженым.
Птицы, птицы в клетках и в вольерах, звери, попрятавшиеся от высоко стоявшего солнца в тени клеток и под гибкими зелёными волнами ив, настоящий крокодил, блаженно ухмылявшийся в зеленоватой горячей воде, жирафы, покачивавшие высоченными шеями где-то под синим-синим небом, серая подушка бегемота, картинно разевающего ярко-розовую пасть с жёлтыми клыками навстречу восторженному визгу ребятни, — все эти краски, запахи, звуки кружили нас полдня, пока у деда вконец не заныли перебитые ноги, да и я сомлел с непривычки.
Мы вернулись к Дарнице абсолютно счастливые впечатлениями и радостью того родственного чувства, которое так весело объединяет молодых дедов и их внуков в коротких штанишках. Это так здорово — есть мороженое, болтать, взахлёб вспоминая чёрно-мокрый нос буйвола, который, поперхнувшись, распихал всю лужу, или постную морду несчастного тигра, осоловевшего на солнцепёке, бриллианты, изумруды и рубины бесчисленных пташек, вертящихся, галдящих и звенящих, попугаев, павлинов, да-да-да, «ты помнишь, ух ты! какой у него был хвост!»
«Львовский» автобус, раскачиваясь на каждом повороте, подвалил к перрону, и сотнеголовая, молчащая толпа глухо охнула и двинулась к узенькой двери, из которой доносился воспалённый матерок шофёра, одуревшего от целого дня за баранкой.
Я уже было поставил ногу на нижнюю ступеньку автобуса, как вдруг меня отшвырнула назад, под ноги толпе, чья-то горячая, уверенная рука. Два весело, взлую пьяных парня, уверенных в своей блатной, накачанной неприкосновенности («Ша, папаша!»), перешагнули через меня к двери, заученно не обращая никакого внимания на вздох женщин, на исподлобья звереющие глаза мужиков, на плечи которых тут же повисли их жены («Ти куди! Стiй! Toбi що там треба?!»). Я совсем не ушибся, был лёгкий в свои пять лет, но ещё какие-то доли секунды лежал на спине, видя всё наоборот, руки и плечи разом расступившихся людей и верхушки сосен, окружавших привокзальную площадь.
Вдруг услышал я какой-то сдавленный стон, такой, как будто разворачивается скрытая, тугая, заржавелая, но убойная пружина, какое-то движение и — в следующий же миг — увидел я четыре запылённые подошвы, безвольно болтавшиеся в сантиметрах сорока от затёртого асфальта. Мои глаза поднялись, и я увидел, снизу вверх, двух этих приблатнённых, придушенно висящих на вытянутых вверх руках моего деда, который, схватив их за вороты рубашек особым, неодолимым приёмом, тряс ими с таким глухим мычанием, что толпа стала раздаваться, раздвигаться, кто-то и бегом побежал. Слишком было непривычно видеть такую лють, такую непрощающую готовность удавить, в лысоватом, среднего возраста дядьке, который ничем до того не выделялся и не мог запомниться в общей толпе.
Не помню, сколько продолжалось это страшное, упоительное зрелище, но когда эти двое висельников уже захрипели и руки их перестали цепляться за вздувшиеся жилами дедовы руки, то к деду бросились мужики, вырвавшиеся из змеино-цепких рук своих жён. Всё происходило в одночасье: водила давил с перепугу на сигнал и тормоз одновременно, нарастал женский визг, заглушая вскипевшую брань парней, выхватывавших синих, почти задушенных дураков из рук моего деда; потеряв свой наглый гонор, эти двое уже обречённо, всхрипывающе, инстинктивно всхлипывали, осознавая близость облегчающего душу жестокого избиения, всё гудело и кружилось, клокотало, как может клокотать только неожиданно осмелевшая толпа простых людей, обнаруживших возможность осмелеть во всю свою задавленную силу.
Позже мы сидели в урчащем, пахнувшем бензином автобусе, я — возле окна, деда — рядом, приткнув нашу сумку под ноги. У нас были лучшие места, и люди, набившиеся в автобус, с узлами на головах сидящих, тепло и по-домашнему мне улыбались, говорили какие-то шутливые прибаутки, быстро скользя взглядами по серому лицу моего деда, а деда сидел рядом, устало опустив большие руки, такие ещё недавно неожиданно страшные, а сейчас, как прежде, домашние и натруженные. Он взял под язык таблетку валидола и только вздыхал тихо, о чём-то невпопад отвечал на слова мужиков, висящих в проходе, вспоминавших его силу. Его синие-синие глаза темнели и смотрели в окно, долго-долго, невидящие, о чём-то далеком вспоминавшие. Вдруг, видимо вспомнив этих двоих, так взорвавших его спрятанную силу, увидел их снова висящих в небе, лукаво и немного извиняясь, улыбнулся и сказал: вот ведь «космонавты»…
Глава 17Орден Ленина
Как-то раз, в благословенном 1976 году, моя двоюродная бабушка получила орден Ленина.
Поскольку это награждение за ударные надои совпало с не менее ударной датой её сорокалетия, вся родня Вари Завальской была извещена самым простым и надёжным способом.
Не успела ещё вся живность в округе досмотреть самые сладкие предутренние сны, как Варя была у автопарка. Там она взяла честное слово у водителей утренней смены, и верные гонцы, кто улыбаясь, а кто и кряхтя, вспоминали внушения по поводу секретности поручения. Что-что, а крутой нрав заведующей Дарьевской молочной фермы они знали не понаслышке, а если ещё учесть, что, кроме характера, непререкаемого авторитета, приятных мужскому глазу форм и увесистого кулака, Варя Завальская обладала невероятно острым языком, то не было такого ослушника, который рискнул бы получить до гробовой доски какое-нибудь особенно обидное прозвище. Как вы понимаете, в тех краях для мужской репутации такая угроза была пострашнее осадной мортиры.
Вдобавок ко всему пузатые двухлитровые банки отборной сметаны, которыми Варя подкрепила свои поручения, радовали глаз каждого истинного малоросса. А таким истинным малороссом становится любой водитель (впрочем, как и газовщик, комбайнёр, парикмахер, агроном или сам председатель колхоза), знакомый со вкусом пышущих паром вареников с вишнями, да ещё в сметане, да со свежим мёдом. Поэтому, предвкушая вечерние вареники, водилы исполнили поручения с военной точностью.
К восьми утра в Дарьевке, Торжевке, Липовке, Зозулихе, Подгребельном, Мироновке, во всех трёх Калиновках и самом Топорове многочисленная родня Вари перешла на осадное положение.
Матриархат железной рукой пресёк всё ворчание разбуженных мужей, братьев и сыновей и отправил мужчин в многочисленные магазины и сельпо с поручениями и списками. А глаза их прабабушек, бабушек, жён, сестёр, дочек, внучек и даже правнучек загорелись тем особенным пламенем, с которым ни один здравомыслящий потомок Адама никогда не станет спорить.
Как опытные моряки при виде садящихся на воду чаек предвещают жестокий шторм, так и всё мужское племя поняло — быть Великому Застолью, «ни шагу назад», пленных брать не будут, дезертиры будут преданы вечной анафеме и отлучению от мягкой постели, застольной чарки и шматочка сала, поданного любящей рукой, что было совсем уж немыслимо.
В то прекрасное время я жил у моих бабушки и дедушки. Мне было шесть лет. Бабушку звали бабушка Тася. Бабушка Тася Завальская. А тётя Варя Завальская, которая и устроила эту радостную круговерть во всей родне, доводилась бабушке Тасе двоюродной сестрой. Поэтому я и оказался свидетелем этих событий.