— Ух ты! Да ты просто угадываешь мои мечты!
Бабушка Козя зарозовелась от похвалы, засуетилась где-то возле мойки, встроенной в крошечную нишу в углу кухоньки. Всё вокруг было такое же крошечное, ей под стать. Только плита и пузатый холодильник «Днепр» казались особенно большими. Холодильник, казалось, нарочно подбоченивался, хотя по звуку он был больше похож на одышливого бегемота.
— Я сейчас, бабушка, умоюсь.
— Ты будешь принимать душ?
— Нет, просто умоюсь.
Это бабушкино «принимать душ» было одним из её особенных выражений. Таким особенным, что стало одной из её фирменных штучек.
…Когда стало особенно модно подчёркивать своё польское происхождение, наша киевская родня оказалась, что называется, «в струе». Я вспоминал все мои детские приезды в Киев. Огромная квартира, шикарная чешская мебель тёмного полированного дерева, чешские же хрустальные люстры, состоявшие из бесчисленных гранёных шариков, которые так смешно щекотали макушку, если попытаться встать на цыпочки, что, впрочем, мне тогда не удавалось. Мы с бабушкой Тасей разбирали тяжеленные сумки, которые затаскивали в прихожую, украшенную элегантными репродукциями из модных журналов, вставленных в красивые рамки. Я таскал на кухню банки с помидорами, огурцами, маринованными перцами, вволакивал полмешка картошки, которая оставляла пыльный след на безупречно начищенном паркете, потом бабушка вытаскивала из сумок выпотрошенных кроликов и куриц, которые быстро разрезались на куски и раскладывались в морозилке. Одна курица обычно не помещалась в морозилке, и её приходилось оставлять на тарелке в нижнем отделении, по соседству с изысканным сервелатом, пачками дефицитного масла и особенным сыром из спецзаказов. Потом я бежал в туалет. Я любил бегать в туалет у бабушки Кози, хотя делал все свои дела с некоторой робостью. Ещё бы, здесь было так красиво! На каждой плитке белого польского кафеля была наклеена разноцветная этикетка каких-то удивительных заграничных вин. Я тогда считал, что R надо читать как Я, поэтому слишком долго полагал, что в мире существует «МаЯтини». Впрочем, бабушка Козя нас «маятини» никогда не угощала. Я выбегал из туалета, шумевшего каким-то особенным, глухим звуком, летел по коридору в ванную, чтобы помыть руки. И тут, как всегда, из кухни доносился голос бабушки Кози: „Гриша, ты хочешь принять душ?» Я никогда не понимал, почему простое мытьё в ванной надо принимать, я помнил, как меня принимали в октябрята. Впрочем, мне было не до тонкостей интеллигентной речи, я быстро намыливал руки душистым импортным мылом, осторожно поворачивал ручки сверкающего польского смесителя, немножко, совсем немножко, чуточку, играл с этими ручками, потом, боясь, что меня застанут за таким занятием, вытирал руки пушистым индийским махровым полотенцем и выбегал на кухню. Там моя бабушка помогала бабушке Козе что-то готовить, а меня просили подождать в гостиной. Я осторожно заходил в сверкавшую полировкой и хрусталём гостиную, всю укрытую цветастыми коврами, аккуратно садился на диван с гнутыми ножками и рассматривал обложки журналов «Урода», всегда удивлялся названию журнала с такими красивыми картинками, рассматривал лежавший сверху самоучитель польского языка, ещё какие-то книжки на польском языке, которые, конечно же, никто не читал, но эффект был правильный…
— Гриша, будешь жаркое?
Бабушка Козя хлопотала возле старенькой плиты, которую я помню всю свою жизнь.
— Да, бабушка.
— Ой, Гриша, помоги мне, руки не держат. Надо газ открыть.
Я встал, обогнул маленький кухонный столик, в детстве казавшийся мне огромным, подошёл к плите.
— Э-э-э, бабушка, да у тебя ручки заедают совсем. Тут и мужику тяжело. Как же ты ей пользуешься?
— А я пассатижами, Гриша.
И бабушка показала мне старенькие пассатижи, которыми она крутила шпеньки газовых краников.
— Бабушка, так не годится. Я приеду из Торжевки, куплю смазку и переберу тебе тут всё. Я у бабушки Таси всегда плиту перебирал, меня дед Коля научил.
— Ой, Гриша, да не надо беспокоиться, ты ж только с поезда, куда ж ты поедешь, вот так прямо?
— Ну, Козя, я же обещал тебе. Да и себе обещал. Да и нужно, понимаешь?
— Да, конечно… Давай присаживайся, завтракай. Тебе дать масло?
Мы сели за поскрипывающий столик. Старенькие табуретки когда-то жутко дефицитного венгерского кухонного гарнитура застонали под моим весом.
— Ой, Гришенька, давай мы перейдём в гостиную. Там будет лучше.
— Давай, — согласился я. — Давай я помогу тебе захватить кофе.
Я перенёс в гостиную тарелки с румяной картошкой, бутерброды с всё тем же сервелатом, который уже свободно продавался в любом гастрономе. Мы сели за низенький столик. Бабушка Козя щёлкнула выключателем, но лампочка не загорелась.
— Да ладно, бабушка, совсем уже светло.
— Ой, да как же, как же, Гриша, вот, лампочка есть, я пенсию получила, сходила, купила, — бабушка Козя быстро проковыляла на ревматических ногах в прихожую, что-то там нашарила, вернулась. — А вот вкрутить не могу, руки не поднимаются, а на табуретку залезть мне тяжело, ты ж знаешь, мои ноги…
— Знаю, бабушка. Я вкручу. М-м-м, какое жаркое!
— Нравится?
— Угу. Очень. Рассказывай.
— Что рассказывать? Ты ж знаешь, мы старые люди, что тебе слушать разговоры стариков?
— Рассказывай, что хочешь. Да, как там Эдгар?
Об Эдгаре она могла разговаривать бесконечно.
Эдгар был любимчиком всей семьи, три «красных» диплома. Надежда, гордость, отрада семьи, будущее всей советской космонавтики, его фотографии из гидролаборатории Звёздного городка были на первых страницах всех семейных альбомов. Он женился только на четвёртом десятке, основательно подойдя к выбору будущей супруги. С молодой женой и двумя мальчишками он уехал из перестроечного Союза в далекую Австралию, где его «таланты и способности были так востребованы, где он мог, наконец-то, вырваться из всего этого душного совка и проявить себя безо всякого ежедневного отвращения при виде бесконечных мажоров, окружавших его на работе». Он нам так ничего и не написал о себе. Только изредка до нас доходили куцые сведения от Кози, больше похожие на телеграфные шифровки. Бабушка Козя считала, что любое упоминание имени Эдгара может ему навредить, потому что «там» могут припомнить все требования секретности и устроить что-то такое, что заставляло её так дружно распускать туман молчания.
— Эдгар… — бабушка беззвучно размешивала сахар в полупрозрачной японского фарфора чашке. — Ну, Гриша, ты же знаешь, никому…
— Бабушка, могила, — я жестом показал на губы, мол, понимаю, осознаю, буду говорить вполголоса. И думать в пол-извилины, хотел добавить я, но эта ненужная мысль пробежала мимо и где-то спряталась.
— Ну что… — бабушка Козя явно хотела похвастаться, это желание было столь сильным, что превзошло все старательно выращенные страхи перед всемогуществом «тех, кто всегда слушают». — Эдгар устроился. Он теперь — главный инженер.
Даже если бы она говорила о приёме у английской королевы, эти слова не прозвучали бы более торжественно. Я видел сайт Эдгара, на котором он выложил свои разработки. Те же фотографии из гидролаборатории, те же три диплома, контактные телефоны и адрес электронной почты. На первой странице сайта раскрывала свои щупальца 3D-анимация его новой орбитальной станции. Я несколько раз писал ему. Но безрезультатно… Наверное, что-то с электронной почтой.
— Его очень ценят…
Козя ещё что-то говорила, много говорила, а я рассматривал её ухоженные руки, обезображенные ревматическими узлами. Они были так не похожи на руки моей бабушки Таси — грубые, шершавые от бесконечной работы в огороде, по хозяйству. Я вспоминал пятнистые руки моей бабушки Таси, и комок в горле мешал мне дышать.
…После смерти деда Тася дала себе зарок. Он погиб в день её рождения, попрощавшись со всеми, упросив Тасю спеть ему любимые песни. Первый раз в жизни я слышал, чтобы она так пела. Не слышали такого ни дед Коля Павловский, ни Рая с Ниной Добровские, деда Васи родные сестры. Но подпевали на разные голоса так, что мурашки по коже ползли. Даже выжившая из ума старая Бублиха попадала своим дискантом в нужные места. Такого бабушкиного голоса я никогда больше не слышал — чтобы летал, как жаворонок, стекал прозрачными струями, разливался глубокими омутами и дышал весенним цветом… Деда Вася плакал, как ребёнок. Все радовались за него. А он прощался. Потом бабушка Тася решила, что Вася… погиб, наслушавшись её голоса, и она уверилась, что если бы она не пела так, не вернула бы на час их молодость, то он бы не услышал всё, что хотел услышать, и не ушёл бы так легко. И эта мысль так жгла и мучила бабушку Тасю, что она перестала петь навсегда. Никто никогда больше не услышал от неё ни единой нотки, как ни упрашивали её подружки по школе на своих юбилеях. Они, может быть, и знали о зароке, но мечта снова услышать, как поет певунья Тася Добровская, эта мечта искушала их. Но напрасно. Надо было знать непреклонный, тяжёлый, как камень, характер Таси. Этот характер сковал её лицо, сковал все переживания, загнал боль в самые глубины души. Но… Не всё в силах человеческих. Боль рвалась из плена и выжигала себе дорогу, словно кислотой. И руки Таси стали пятнистыми. Нервы — так сказали врачи. Она вся стала пятнистая. Её смуглая кожа кусками потеряла пигментацию, и бледная, нежная кожа выделялась особенно отчетливо… Говорили, что витилиго научились лечить на Кубе. Мы слышали об этом, но не успели. Мои родители строили планы — свозить Тасю на Кубу. Но отцу не разрешили, слишком совсекретные бумаги он видел, мало ли что. Так эти мечты и остались мечтами. А дальше было всё только хуже…
Я допивал кофе и слушал продолжение рассказа об Эдгаре. Кстати, ватрушки были, как всегда, великолепны.
— Вот, Гриша, а ты же знаешь, Зиновий, ну, младшенький, он же так похож на деда Терентия, такие же брови, так же держится. Весь такой интеллигентный мальчик. Порода, ты же понимаешь. Они же там все эмигранты собираются часто вместе, у них есть своё телевидение, — Козя продолжала говорить, я же старательно кивал головой в такт тем словам, которые она ос