— Да, бабушка. Ну, ладно, поехал я. Не скучай. Держись.
Я наклонился к ней, чуть не вдвое склонился. Козя обняла меня, поцеловала в щеку. От неё пахло лекарствами.
Я спустился на стареньком лифте с распашными дверьми, вышел в старый двор, обогнул дом и пошёл к остановке автобуса. Я знал место, где надо было встать на остановке, чтобы было видно её балкон. Я прищурился и действительно рассмотрел маленькую фигурку, смешно машущую мне рукой.
Я замахал руками, чтобы она уходила. Ещё было свежо, я боялся, что она простынет, у неё будет обострение ревматизма. Но Козя упрямо стояла на балконе, дождалась, пока я сел в автобус, перекрестила меня и вошла внутрь.
Дорога растянулась, как растягивается всякая непривычная дорога. И нельзя сказать, что окружавшие меня места были мне совершенно незнакомы. Но после долгого перерыва глаза нарочно замечают все те мелочи, которые накапливаются и делают места, знакомые с детства, другими, чужими, что ли.
Киев поменялся. Да и люди поменялись совершенно.
Я вышел из метро, поднялся к трамваю. А трамвая уже не было. Даже путей не было. Проспект расширили на эту полосу. И асфальт, наверное, уже много раз успели поменять. Я завертел головой, пытаясь сориентироваться. Когда-то на здании напротив, на шпиле, был установлен удивительный предмет, который с детства притягивал меня, как мороженое на витрине в магазине. Я прекрасно помню вкус морозного воздуха, когда я ехал с вокзала в дребезжавшем трамвае, растаивал ладошкой заиндевевшее стекло и выворачивал шею, стараясь рассмотреть маленький, очень упрямый экскаватор, который вращался на страшной высоте. Он казался мне каким-то очень смелым, отважным героем будущей сказки. Маленький оранжевый экскаватор в тёмном небе был выше всех снежинок, он касался предновогоднего неба и был похож на ёлочную игрушку, которая была подвешена кем-то прямо к тёмному небу, чтобы радовать людей…
Теперь даже этого не было. Шпиль был, а оранжевого экскаватора, который по вечерам вращался наверху шпиля, уже не было. Жалко. Ещё один кусочек детства лопнул как мыльный пузырь. Вернее, остался только в памяти. Отпечатался и остался жить в ней…
Я ехал по удивительной стране.
Где-то недалеко от Киева, то ли к востоку, то ли к западу, лежала удивительная местность. Закончилась крутая горка, к которой прилепились последние городские дома, змеёй уползли последние городские улицы, и прямое шоссе вытянулось, напряглось шуршащей лентой и понесло покачивающийся автобус, втянуло его в пространство с прозрачными горизонтами под высоким небом. Низкие холмы, словно тесто, были приглажены умелой рукой хорошей хозяйки, извилистые речки выкручивались бесконечными ленивыми петлями, тихонько скользили вдоль илистых берегов, медленно-медленно покачивали высокие камыши, в которых сопела и возилась разная птичья мелочь. Камыши время от времени вздрагивали, когда их стебли, уходившие в тёплую воду, расталкивал очередной прожорливый карп. А может, толстый, жирный линь.
Ленты зелёных, пушистых, мягких ив и вётл опоясывали эти медленные реки, убегали вдаль по широким полям, распаханным до самого горизонта. Вдали, там, где небо бесстыдно целовало землю, синели Мироновские леса, в которых можно заблудиться и блуждать неделю, если, конечно, вы не умеете смотреть в небо. От Мироновских лесов в поле выбегали перелески, которые закрывали холмы зелёным мягким одеялом. По полям прокатывались янтарные волны почти поспевшей пшеницы. В жёлтых водах этого океана были разбросаны бесчисленные деревеньки и хутора, белые хатки которых были похожи на ульи, спрятанные в обязательных фруктовых садах. Высокая, прозрачная дымка не позволяла раскалённому шару в небе обжигать алые, розовые, зеленовато-розовые и белые шары яблок, ярко-жёлтые капли груш, которые закрывали зелёную листву и опасно сгибали ветви деревьев. Зной разносил вокруг садов удивительные, сладкие запахи…
Тень низко летящего самолёта перекрестила солнечный луч, падавший на моё лицо. Я посмотрел ему вслед. С моста через реку было хорошо видно, как «мессер» сделал небольшой вираж вправо, потом круто влево и прочертил трассами людской муравейник, копошившийся у склонов холмов на восточном берегу. Я вцепился в спинку сиденья и смотрел, как там, всего в полукилометре от меня, падали и кричали люди. Они были такие смешные и маленькие — на широком и ровном заливном лугу, такие беззвучные, такие уязвимые, такие нелепые в своей муравьиной скученности, бросавшиеся то вправо, то влево — в зависимости от того, какой вираж закладывал развлекавшийся лётчик. Автобус бежал по дороге, из динамиков что-то рассказывали о своей бесконечно сложной жизни юные киевские рэперы, а я выворачивал шею, чтобы лучше рассмотреть, как среди расстрелянной толпы на коленях стояла моя бабушка, держа на коленях разорванного пополам парня, который выкашливал свою жизнь.
Он так и не стал моим дедом.
Автобус запыхтел и остановился у очередного перекрёстка, подняв небольшое облачко теплой пыли.
Толстая женщина с красным от натуги лицом поднялась по ступенькам передней площадки. Она сердито оглядела сидящих в автобусе пассажиров, привычно ожидая увидеть тщательно скрытые насмешливые взгляды. Но до неё никому не было дела. Многие спали, склонившись на спинки впереди стоявших сидений, несколько пар трещали о чём-то своем, я смотрел в окно. Она расслабленно вздохнула и, повеселев, продвинула свои телеса на сиденье сразу за водителем. А я не мог отвести глаз от трёх человек, стоявших справа, чуть вдали от перекрестка на Соловьёвку. Молодая красивая женщина держала за плечи десятилетнего мальчика, который склонился над обочиной. Маленькая женщина лет пятидесяти, с каким-то тёмным, скорбным лицом, смотрела в небо, закусив губу. Мальчика мучительно рвало. Он выпрямлялся, виновато оглядывался на тётю и двоюродную бабушку Козю и снова скрючивался. Его укачало. Тётя гладила мальчика по полуседой голове и старалась улыбаться. Ветер трепал её плащ, она передала вывернутый ветром зонтик своей спутнице, и они обе закрывали мальчика от града. Мальчик только один раз пришел в себя после припадка ужаса, погасившего его память, мальчика трясло от свалившегося на него дневного света, чёрных солнечных лучей, назойливого, щиплющего холодного ветра и града, но он не мог заплакать и только прижимал свое измазанное лицо к плащу тёти.
Автобус чихнул, двери сипло закрылись. Дядька впереди меня открыл форточку, и горячий воздух ворвался внутрь душного салона. Занавески весёлыми флажками заплескались, вытянулись наружу. Две тётки сзади меня попытались запротестовать. Несмотря на жаркий день, они были одеты в новые мохеровые джемперы, поэтому обильно прели и пытались заставить дядьку закрыть окно, боясь простуды. Но он лишь упрямо отмахивался, выдерживая мужской характер. Три фигурки на перекрёстке остались позади, им надо было переждать, пока мальчик придёт в себя. Или забудется снова.
Дальше было привычное, знакомое Задорожье, означавшее что половина пути до Топорова уже отмерена. Автобус бодро гудел и липко шуршал по асфальту и его яркий бело-красный силуэт нарядно выделялся на фоне бесконечной стены высоких тополей, которыми была обсажена большая дорога. «Вопли Видоплясова» кричали своё «буй-буй-буй-буй», намеренно коверкая слова так, что казались украинскими иностранцами. Их акцент был непривычен. Асфальт закончился, началась бетонка, которая была построена ещё к Олимпиаде. Это была очень хорошая дорога. Ровная-ровная. И водитель скрежетнул сцеплением, и автобус покатил ещё быстрее, обгоняя редкие подводы, в которых сидели нахохлившиеся мужчины и женщины. Хозяева сидели на передках подвод, не подгоняя уставших лошадей, и смотрели на ползущие навстречу им серые коробки танков. Танки скрежетали по брусчатке, молодые, очень молодые ребята сидели на башнях, за башнями, закатав рукава выше локтей. Немцы шли на Киев. Они весело махали руками друг другу, махали руками встречным подводам, что-то кричали, ловко перекидывали фляжки с танка на танк. Один немец спрыгнул с танка, отбежал на обочину, срезал три тяжеленных цветка налитых, уже спелых подсолнухов и быстро побежал догонять свой танк. Ему было неудобно держать три круга, он бросил одну головку, и чёрные брызги рассыпались в пыли. Он догнал чуть притормозивший танк, зашвырнул к башне свою добычу, уцепился за руки товарищей, которые втянули его наверх. Они сели за башней и стали щёлкать семечки. Белые зубы их улыбок особенно были заметны на запылённых молодых лицах.
«Икарус» тормознул в тени развязки, перпендикулярно пересекавшей шоссе. Очередная бесчисленная остановка. Новенькие фуры дальнобойщиков, разноцветные, нарядные, прокатывали навстречу, везя в Киев что-то из далёкой и разноцветной Европы. Гул мощных моторов отражался от бетонного свода моста, усиливался, взрёвывал и растворялся. Опоры моста были покрыты старой коркой засохшей грязи, оставшейся, скорее всего, ещё с весны. Справа, возле зелёной бензоколонки «Татнефти», весело смеялись «грачи»-бомбилы, которые заправляли свои убитые «шестёрки» и «пятёрки» перед тем, как опять укатить в Киев в поисках пассажиров.
Поворот налево. Автобус загудел, выбрасывая жирный дым. Преодолев подъём развязки, автобус покатил быстрее, словно лошадь, почуявшая водопой. Или водопой почуял водитель, кто знает? Сосны по сторонам дороги тянули розово-шоколадные стволы к белой вате облаков, собравшихся в синем-синем небе. Тень прыгала между соснами, прячась в зарослях бузины. Вот там, за тем пригорком, в яме под вывороченными корнями упавшей большой сосны, лежал мой дед, когда выбирался из Крыма. Значит, до Топорова было совсем недалеко. Автобус оставил гудевшую магистраль позади, её шум стихал, и навстречу выбежала тишина раскрывшихся полей, наполненная стрёкотом кузнечиков, мёдом желтой кашки, трепетом крыльев бабочек и каким-то особенным запахом плодородной земли, которым невозможно надышаться. Совсем рядом лежала страна моего детства.
Автобус переехал широкий мост через Толоку и загудел по крутому подъему — мимо детской стоматологии, мимо банка, мимо памятника Неизвестному солдату, мимо разноцветных афиш, вывесок обменников, аптеки, мимо большой овальной заплатки асфальта, черневшей на месте когда-то роскошной клумбы с бесчисленными розами,