— Нет, я хочу сразу! — воскликнула Катя. — Я все-таки дочь хирурга Малышева!
— Но такая сумма!
— Мамочка, зато я сразу буду спокойна. А ты разве нет?
Марина Семеновна не знала, что тут делать, как тут быть.
— Катя, я допускаю, если поступает круглый болван, в аттестате одни тройки, тогда и такса может быть, как ты сказала, международная. Но ведь у тебя аттестат четыре с половиной, ты уже два экзамена сдала на четверки, зачем же сразу?..
— Ну чего ты торгуешься, нашла время? — прервала ее Катерина уже на грани истерики. — Я буду идти на четверки, а на последнем экзамене мне влепят двойку, физики я как огня боюсь!
— Но две тысячи! — сокрушенно сказала Марина Семеновна. — Вынь да положь. Это же грабеж среди бела дня.
— Неужели у нас не найдется каких-то жалких двух тысяч?! — вскричала Катя вне себя.
— Как ты смеешь так говорить?! — на той же высокой ноте ответила Марина Семеновна. — Ты хоть представляешь, что это за сумма? Это годовая зарплата врача, го-до-ва-я! «Жалких». С каких это пор такая сумасшедшая сумма стала жалкой? Да ты просто отвратительна! Две тысячи не валяются на дороге, их надо заработать в поте лица, я тебе уже сказала — год врачебной работы, целый год! — Марина Семеновна стала поправлять прическу то одной рукой, то другой, пытаясь привести в порядок потревоженные мысли.
Катя, надо сказать, плакала чрезвычайно редко, но сейчас в ее глазах стояли слезы.
— Мамочка…
— У меня же не банк, в конце концов, не сберкасса, так прямо и выложу я тебе такую сумасшедшую сумму, — сказала Марина Семеновна тоном пониже.
— Займи, в конце концов, мамочка, пойди к Зиновьевым, еще к кому-нибудь, врачей полон дом. Смотри, уже сколько времени, судьба решается, а мы с тобой дискутируем.
— Я тебе дам тысячу, — решилась Марина Семеновна. — Сейчас. А остальные потом.
— Никуда я не пойду! — Катя с размаху швырнула журнал на стол, тут она уже подражала отцу. — Иди сама, неси эти жалкие крохи!
Марина Семеновна зажала уши пальцами, чтобы не слышать Катиного визга.
— Не каждый же год твоя дочь поступает в институт! Отец скоро выйдет, найдет денег, расплатимся, ну что ты в самом деле?! — Катя шагнула к матери, взяла ее за обе руки, чтобы она не вздумала и дальше затыкать уши. — Зато все будет наверняка, я стану студенткой, мамочка, разве ты против? А если только провалюсь, я не знаю, что я с собой сделаю, вот посмотришь!
Марина Семеновна тяжело вздохнула. Ох, до чего же умело гнула дочь свою линию, нагнетала доводы один другого убедительнее. Когда только научилась и где? Год назад ей дубленку оставили импортную, через полчаса отдадут другой, если Катя не принесет восемьсот рублей, и у нее уже никогда не будет такой дубленки, «мамочка, или у тебя дюжина дочерей? Я ведь у тебя одна-единственная. Если не куплю сегодня, то я не знаю, что я с собой сделаю!» Год назад были «эти жалкие восемьсот рублей», теперь уже «эти жалкие две тысячи», а что будет дальше, жалкий миллион?..
Что будет, то и будет, а сейчас она не отвяжется, да и в самом деле легче потом будет всем, у отца гипертония пойдет на убыль, тут сразу решение всех проблем. Если же провалится дочь, кого винить? Кроме родителей, некого.
Марина Семеновна пошла в спальню, прикрыла дверь перед самым Катиным носом. Катя ждала по часам ровно две минуты, следя за стрелкой, после чего постучала в дверь.
— Мамочка, скоро? Я уже и так опаздываю.
Может быть, ей там стало дурно от беседы с дочерью, и она слегла? Может быть, у нее тоже криз? Катя выждала еще тридцать секунд и взялась за ручку, но тут дверь распахнулась, вышла мать, неся в руках старую сумку из мятой кожи, вместе прошли на кухню, Марина Семеновна задернула занавеску, села за стол, раскрыла сумку и стала выкладывать пригоршнями по десятке, по двадцать пять, две-три попались по пятьдесят.
— Считай эту жалкую сумму, — сказала мать с обидой. Катя порывисто обняла ее и поцеловала в щеку, затем с удовольствием стала складывать стопочки по двадцать пять, по десять — фиолетовенькие и красненькие, мимоходом тщательно их разглаживая. Где мамуля их набрала, будто торговала редиской на рынке и совала за пазуху. От отца, что ли, прятала?
— Нужен конверт, мамочка, так полагается.
— В какой, интересно, конверт ты затолкаешь такую пачку?
— В чем же тогда? Давай просто в газету и перевяжем ленточкой.
— Ты внимательно считаешь?
Катя старалась, ей такое занятие доставляло поистине детскую радость.
— Мамочка, ты у меня прелесть! Пересчитай на всякий случай сама.
— А ты пока возьми у меня на столике коробку из-под арабских духов.
Катя бросилась в спальню, на столике возле зеркала схватила самую большую коробку, желтую, выставила из нее флакон, оторвала атласную подкладку, с хрустом отодрала картонную подставочку для флакона и — бегом к матери. Сама аккуратно вложила в коробку разнокалиберную пачку, лучше было бы, конечно, по сотне, или хотя бы по пятьдесят, но у них действительно не банк и не сберкасса, Елена Леонидовна должна понять.
Марину Семеновну вдруг осенило:
— Катя, а если это шантаж?! Какая-нибудь цыганка узнала телефон Малышева и звонит, думает, у нас денет куры не клюют.
— Оставь, мамочка, о деньгах и речи не было. При чем здесь цыганка, я же знаю голос мамы Настеньки.
— Я пойду вместе с тобой.
— Ни в коем случае, все провалишь. Такие дела делаются без свидетелей.
— Да откуда, в конце концов, ты все знаешь?! — возмутилась Марина Семеновна.
— Как будто ты сама, мамуля, не смотришь телевизор. Мне пора.
Катя вынесла из своей комнаты дипломат, сунула в него желтую коробку так небрежно, будто там не две тысячи рублей, а пачка сигарет, защелкнула замки и — к двери.
— Будь с ней вежлива, деликатна, придумай, что сказать ей при этом.
— Ой, мамочка, деньги сами за себя скажут.
— Осторожнее, смотри, чтобы кто-нибудь дипломат не выдернул. Возьми его под мышку.
— Возьму-возьму, мамочка.
Катя за дверь, а Марина Семеновна к окну, посмотреть, как она пошла, ничего не заметно? Не успела она дойти к окну в спальне, как в дверях звонок и нетерпеливый стук. Марина Семеновна заспешила обратно, открыла — Катя.
— Журнал подай, мамочка, «Юность» седьмой номер. — Дочь нетерпеливо трясла рукой, стоя за порогом. — Скорей!
Марина Семеновна заспешила за журналом, протянула его дочери, но Катя отступила в коридор подальше, жестом показывая матери, чтобы и та вышла.
— Нельзя через порог, мамочка, горе мне с тобой!
Схватила журнал и ринулась бегом, размахивая дипломатом в одной руке и журналом в другой.
Почти всю дорогу она бежала, боясь опоздать, боясь, что Елена Леонидовна не станет ждать и минуты, но в скверик вошла спокойным деловым шагом. Здесь уже было пустынно и тихо, универмаг закрыт, покупатели и спекулянты разошлись и час пик уже спал. Навстречу прошла молодая пара, толкая перед собой коляску со своим чадом. Возле клумбы девочка нюхала цветок, присев на корточки, ей очень хотелось сорвать его, но недалеко сидела бабушка и следила. Девочка украдкой поглядывала на нее и усердно нюхала, передвигаясь на корточках, тянулась к другому цветку, явно выжидая момента. В кустах слышались воровато приглушенные голоса, алкаши делили бутылку (стакан у них, между прочим, называется аршином). Катя пошла резвее и на середине широкой аллеи увидела черноволосую женщину в кремовом костюме с короткими рукавами, с черной сумкой и в черных туфлях. Катя узнала Елену Леонидовну, помахала ей журналом и приложила к груди, цифра семь выглядела спортивным номером. Елена Леонидовна скупо улыбнулась при Катином появлении. Они сели неподалеку от клумбы.
— Не знаю даже, с чего начать, — призналась Елена Леонидовна.
Все на ней такое аккуратное, пригнанное и, конечно же, дорогое, на пальцах, в ушах, на шее, конечно же, серебро и с камнем, наверное, своим, по гороскопу, и сумочка не из кожзаменителя, Катя сразу увидела, и вообще вид профессорши, фирменный по самому высокому счету, вызвал у нее сложное чувство. Она ровесница Катиной мамы, но выглядит явно моложе и ясно, почему — сидит дома весь день возле зеркала и выходит только на прогулку, даже парикмахершу по телефону к себе вызывает, и потому вальяжнее, аристократичнее, породистее ее мамы-труженицы. Увидев набухшую сероватую вену у нее на щиколотке, Катя несколько успокоилась.
— Я вас узнала, Катя, ваше лицо мне знакомо.
— Я была у вас на шестнадцатилетии Настеньки, девятого мая.
Девчонка все-таки сорвала цветок, как и следовало ожидать, и, оправдываясь, дескать, он уже был сорван, понесла его бабушке, вытянув вперед ручонку.
— Не знаю даже, с чего начать, — повторила Елена Леонидовна, нервно передвигая сумочку на коленях.
— Да вы не волнуйтесь, что тут такого особенного? — сказала Катя, чувствуя себя хозяйкой положения. Желтый куб в дипломате давал ей такое право. «Кубышка от слова куб», — мимоходом придумала Катя.
— Не часто такое бывает, — рассеянно сказала Елена Леонидовна, присматриваясь искоса к своей собеседнице.
— Я понимаю, не часто, но что же, если так принято, — помогла ей Катя и тут же заметила, как Елена Леонидовна насторожилась.
— Что значит принято, Катя?
— Я, может быть, неправильно выразилась, но как говорит Маяковский, смотри на вещи просто.
Елена Леонидовна метнула на нее быстрый взгляд, дернула верхней губой, будто девушка ей неприятна, а Катя подумала, что она переигрывает в своем стартовом волнении, как будто у нее и в самом деле первая финансовая операция. Но может быть, мама права, профессор Сиротинин и впрямь не от мира сего, вот почему жена его дрожит, без притворства трусит.
Елена Леонидовна еще раз глянула на Катю своими черными обворожительными очами, губа ее снова чуть заметно дернулась, может быть, оттого, что Катя уж слишком прямо ее успокаивает, как ровня. Надо быть сдержанней и скромнее.
Но может быть и другое — она ждет, что Катя сама заговорит на нужную тему. Кто из них абитуриентка, ведь не жена профессора? Хотя инициатор — она. Ждет, притвора, мнется, ломается. Катя — что остается — двинулась ей на помощь: