И сказал про путевку. Продиктовал свои телефоны, рабочий, домашний, поблагодарил помощника, только теперь успокоился и пошел на обход.
Но не надолго успокоился. Если уж замкнуло с утра, то будет искрить до вечера.
— А что с Кларой? Где Клара? — Малышев четко знал, кто из сестер дежурит, и не терпел, если делали замену без его ведома. Сегодня дежурит Клара, но на обходе почему-то Маша.
— Так ведь Клара в отпуске, Сергей Иванович, — с улыбкой на его забывчивость пояснила Маша. — Она в институт сдает.
— А улыбаться нечему! — одернул ее Малышев.
Кстати о Кларе. Он написал ей отличную характеристику, сам понес ее на подпись Кереевой, та прочитала, покривилась: «Вы прямо симфонию сочинили, — и красным карандашом, будто выжигая огнем, повычеркивала превосходные степени, пояснив свои действия: — Сестра как сестра». — «Позвольте мне самому судить, какая она сестра! — возмутился Малышев и бесцеремонно выдернул листок из-под красного карандаша. — Вы ее совершенно не знаете, извольте прислушиваться к мнению тех, кто знает. Она будет отличным врачом!» Клара окончила медучилище, работала а ауле, прошлым летом приехала поступать в институт, не набрала нужного балла и устроилась в горбольницу. Скиталась по квартирам, нуждалась, на дежурстве не расставалась с учебником и большую часть своей городской жизни проводила в больнице. Редкой самоотверженности девушка при нынешней лености и нерадивости ее сверстниц — внимательная, исполнительная, аккуратная, неутомимая. По всему видно, что она будет настоящим врачом, у Малышева и чутье, и знание, и наблюдение. «Тогда зачем нам разбазаривать кадры? — резонно поставила вопрос Кереева. — Вы идеалист, Сергей Иванович». Малышеву крыть нечем, действительно, ведь он теряет хорошую сестру, станет ли Клара врачом — еще вилами по воде, а он уже отделение оголяет. Но надо же позаботиться о судьбе Клары, черт возьми, мы обязаны воспитывать молодежь! Для Кереевой это не доводы, и оттого, что ему нечем крыть, Малышев вспылил: «Кадрами пусть занимается ваша кадровичка, вместо того, чтобы колготки продавать из-под полы!» Он и впрямь идеалист, судьбу Клары ставит выше нужд своего отделения. «Характеристика идет на бланке, за моей подписью, это ведь документ, Сергей Иванович, что они там про нас подумают? Вместо деловых качеств разводим турусы на колесах». Кереева была, в общем-то, неплохим организатором, деловой, жесткой, практичной, на слово никому не верила. Короче говоря, Клара получила две характеристики — за подписью главного врача и за подписью хирурга Малышева; он был уверен, что приемная комиссия его знает и рекомендации его придаст значение…
Сейчас он сказал Маше, чтобы после обхода она узнала телефон проректора мединститута Кучерова и выяснила, когда он там бывает, Малышев ему сам позвонит.
Обход — шествие, белый визит надежды в палаты, главнее событие в жизни отделения; и смотр, и своего рода парад. «Держитесь, братцы!» Обход сам по себе уже лечебная процедура, повышает у больных тонус, светлее становятся лица, ярче глаза — они надеются. И надежду их надо день ото дня растить словом и делом, от этого всем легче, и пациентам, и персоналу. Малышев замечал — при обходе больные одни, а при случайном взгляде на них, к примеру, из окна кабинета, когда они на прогулке или сидят га скамейке под окнами — совсем другие, серые, вялые, отрешенные.
В пятой палате лежит Лева Ким с абсцессом легкого, завтра ему операция. Если бы он согласился на нее полгода назад, ограничились бы лоботомией, удалением только доли, но Леве тогда было некогда, он заканчивал художественное училище, и некому было настоять, переубедить его, что лучше отложить диплом, чем лечение, хотя родители его люди грамотные, вроде бы культурные, отец экономист на комбинате, мать учительница. Лева защитил диплом по живописи на отлично да еще с похвалой, есть и такая оценка, и тут же — в больницу, сразу предложили операцию, а он сбежал. Смерти, говорит, не боюсь, наркоза боюсь, усну и с концом, не проснусь. Если бы можно было сбежать от абсцесса так же легко, как из больницы! Возили Леву в Москву, консультировались, привезли обратно — не убедили. Лева измотался, сил отказываться больше не было, он принял решение и сразу заметно успокоился. Но время-то шло, процесс не дремал, и теперь уже не долю, а целиком легкое приходится удалять. Сейчас Леве уже и наркоз не страшен, устал он отказываться, а усталость сродни бесстрашию.
— Значит, завтра, Сергей Иванович? — У него чистое матовое лицо, черные с блеском глаза, симпатичный юноша. — Значит, так: откроем, посмотрим, да? — Осторожно напомнил, чтобы хирург не отхватил лишнего.
— Правильно, Лева, откроем, посмотрим и удалим только то, что вредит. Ни грамма здоровой ткани, будь спокоен. Дружеские шаржи на всех сделал? А ну, покажи!
Обступили койку Левы, и он начал показывать карандашные рисунки на листах, наброски своих сопалатников, врачей, сестер, точно схваченные особенности лица, фигуры, не шаржи, а именно наброски, эскизы портретов.
— Молодец!.. Замечательно. — Нахваливали его и от души, и чтобы мобилизовать, собрать Леве силы на завтра.
— А я где? — самолюбиво спросил Малышев.
— Я напишу ваш портрет маслом, — пообещал Лева. — Потребуется несколько сеансов по часу, хотя бы, недолго. Сеанса три-четыре.
— Ого! Я за это время три-четыре аппендицита вырежу.
— Аппендицит дело временное, Сергей Иванович, а искусство вечно, — сказал Лева убежденно.
Вот такой у него милый пациент на завтра.
— Вечером, Лева, подготовка, тебе дадут таблетку, чтобы ты хорошо спал, а утром сделают укол, будешь спокоен и даже весел, — пообещал Малышев.
Вторым на стол завтра пойдет литейщик с комбината, у него аденома простаты, сорок лет мужику, но уже без катетера помочиться не может, опухоль сдавила, как он говорит, канал ствола. К операции он готов, ждет спасения без опасения.
Часа через два после обхода, в перевязочной Маша сказала Малышеву, что к проректору дозвониться невозможно, то занято, то не отвечает, а почему — ясно, начались вступительные экзамены, там такое сейчас творится!
— Вы же знаете, ваша дочь поступает.
Он-то знает, но откуда это Маше известно? Развесила уши.
— А за Клару, между прочим, похлопотать некому, родители у нее далеко, — добавила Маша через паузу, будто за дочь он хлопочет но-настоящему, а за Клару для отвода глаз.
Клара, между прочим, такой сквалыжности, такого тона базарного себе бы не позволила.
— Как это некому?! — повысил голос Малышев. — А мы с вами? Отделение, горбольница?
Неужели он похож на родителя, обивающего пороги начальства, проректора, ректора? Маша попыталась сделать гримасу, дескать, и отделение, и горбольница мало что значат, но под взглядом Малышева осеклась, пробормотала: «Да-да, я понимаю…»
Дома за ужином как раз об этом и пошел разговор. Марина и Катерина сидели за столом одинаково насупленные, похожие, как близнецы. А в чем дело? За сочинение, оказывается, Катерина получила четверку, а это уже опасно, чревато, тревожно, может так получиться, что злополучный один балл, которого вечно не хватает до проходного, именно здесь и потерян, на первом экзамене, тогда как Катерина рассчитывала потерять его на последнем — по физике.
— Если бы я получила пятерку, папочка, я не стала бы тебя ни о чем просить.
— А сейчас о чем намерена просить?
Может быть, и жестоко с его стороны, но не пора ли ей знать и учитывать его установку?
Сказать прямо дочь не решилась, но окольно все же сказала:
— Там родителей больше, чем абитуриентов. Только моих нет. И я этим горжусь. — Подумала и, чтобы отец правильно понял, осторожно добавила: — Что поделаешь?
Отец молчал.
— Слава Сорокин приехал писать сочинение на шестой модели. И весь фирменный, от и до. — Катерина вроде бы сменила тему, или же начала очередной заход издали.
— Что за шестая модель? — поддержал Малышев разговор. — Мопед?
Катерина злорадно рассмеялась.
— Папочка юморист. Это «Лада»! — воскликнула она. — Девять тысяч!
Непременно у них «Лада», будто словом «Жигули» они себе язык поцарапают.
— Таким везде дорога, — продолжала Катерина. — Отец — сила!
Сорокин — директор комбината, фактический хозяин города, ну и дальше что?
— Ты, папочка, правильно делаешь, что рассчитываешь только на мои знания, но прошу не пилить меня, если не поступлю. Знания сейчас не помогут. — И поскольку отец молчал, добавила громче: — Очень прошу!
— Я и не собираюсь тебя пилить.
— Ты и в школе ни разу не был за десять лет, — вмешалась Марина. — Зачем тебе в институт идти?
— Незачем, — в тон ей согласился Малышев.
Надо их пощадить, не отчитывать, обе они в панике и не знают, как к отцу подступиться. Наверняка до его прихода они обо всем переговорили, настропалили себя, учли все мелочи и закавыки, но почему-то не учли главного. Почему, живя с ним без малого двадцать лет, Марина так и не привыкла, не желает учитывать его принципы, привычки, склонности? Черт побери, она хорошо знает, что вилкой, к примеру, нельзя хлебать суп, что на голову не надевают сапог, но не хочет знать, что муж ее, хоть убей, не возьмется за дело недостойное да к тому же, по его мнению, бессмысленное.
— Справедливость, папуля, как всегда запаздывает. Сейчас не поступлю, потом будет поздно, все из головы выветрится. «Комсомолка» уже писала, что взяточники мешают поступить достойным. Заметь — не предположение «могут помешать», а утверждение — «мешают».
Она считает себя достойной, и в этом ее беда. Главная. А может быть, и его…
— Какой-то хапуга займет ее место, а мы будем молчать в тряпочку. — Марина налила чаю сначала дочери, хотя прежде сначала наливала мужу, затем себе, спросила: — Тебе наливать?
Он усмехнулся, кивнул. Далее мать и дочь заговорили между собой, показывая, что с отцом, как всегда, важные вопросы обсуждать бесполезно, мужчины в доме нет. Живут они вдвоем с Катей вполне автономно, тем более в критические моменты, — между собой заговорили, но явно для Малышева.