сь тех дней! Дефо постарался запечатлеть, хотя и через посредство совсем иного рассказчика, в «Записках кавалера». Рассказчик не тот, но ведь надо учесть, что Дефо это писал и печатал в ту пору, когда «порядочные» люди имя Кромвеля вообще уже не произносили. А если и произносили, то для консерваторов он был узурпатор, для «прогрессистов» – тиран, для тех и для других – лицемерный фанатик. Уже и прах его был поруган – вынесен из национальной усыпальницы и сброшен в яму. Однако у Дефо, как он подчеркнул, хорошая память – историческая. Устами своего персонажа, тем более беспристрастного, что сам он сражался против кромвелевцев, Дефо, вспоминая вождя революционной армии, тревожил память современников, понажившихся на кромвелевских победах, однако предпочитавших трусливо не вспоминать, откуда у них и богатство, и хорошее положение в обществе. Добавим еще, что Дефо, со своей стороны, отнюдь не числил Кромвеля, вождя «железнобоких», в пантеоне своих излюбленных героев, просто, повторим, – хорошая память, натренированная с юных лет в академии Ньюингтона.
«Было такое учебное заведение, – впоследствии рассказывал Дефо, – где преподавал человек, светлая голова, умевший передать своим ученикам нужные знания. Учил он ясному пониманию вещей и столь же ясному выражению своих мыслей. Так и вышли из числа его воспитанников мастера родного языка. А были среди них Тимоти Крузо, Ганют из Ярмута, Сэмюель Весли из Дартмута, Даниель Дефо и еще двое-трое, которые могли бы составить славу своего учителя, но сделались мучениками…»
Да, с Дефо это бывало нередко: писал о себе не смущаясь, поскольку не ставил под написанным своего имени. Но эти воспоминания достоверны и оценки объективны. Прежде всего «светлая голова», основатель и руководитель академии, достопочтенный Чарльз Мортон был человеком действительно незаурядным. Сам он окончил Оксфорд, но после 1662 года как раскольник пострадал, и официальная проповедническая или преподавательская карьера перед ним закрылась. Он писал, подражая в своих сочинениях Томасу Мору. Он интересовался естественными и точными науками, смело вводя их в программу своей академии. Со временем Мортону пришлось уехать в Америку: развернуться в Англии ему так и не удалось, причем против раскольничьих академий в принципе стали выступать не только деканы Оксфорда и Кембриджа, питавшие к первоначальному успеху Мортона ревность, но и его собственные ученики, в том числе Дефо.
Да, не одни лишь светлые воспоминания об академии сохранялись у Дефо. Сектантский дух в ней сказывался, а этого он не принимал. Но выпускники его поколения в самом деле составили славную когорту и не затерялись в истории. Так Сэмюэль Весли оказался представителем целой семьи видных общественных деятелей, сам он оставался в Англии, а сын его уехал в Америку, и одним из отдаленных последствий его деятельности было создание Институтов Весли, благотворительно субсидируемой организации научных центров, той, что во время второй мировой войны позволила работать в Америке Томасу Манну и Эйнштейну. Сам Весли, вскоре принявший официальную веру, сразу же продвинулся и получил приход, но по иронии судьбы прихожане его оказались сильно подвержены раскольничьему влиянию, они плохо внимали своему пастырю и даже всячески старались его скомпрометировать. Отошедший от раскольничества Весли сохранил, однако, духовную стойкость, усиленно занимаясь литературными, в первую очередь богословскими трудами – с молодых лет он много и легко писал (у Дефо вообще было немало хорошо пишущих друзей).
О том, почему мученический венец ждал тех троих, о которых вспоминает Дефо, мы еще узнаем. Сейчас нам важно, что в Мортоновой академии учились вместе Дефо и Крузо, хотя его звали, правда, не Робинзон, а Тимоти.
Фамилию Крузо пытаются вывести еще и из других источников, географических, от названия острова Кюрасао, но это натяжка. «Неспокойный юноша», как называет себя Робинзон, многим по характеру похож на друзей Дефо, которые вместе с ним учились, а потом не раз оказывались плечом к плечу в гражданской борьбе.
Тимоти Крузо рано умер, в 1697 году, и Дефо обессмертил его в имени своего основного героя.
Что же касается разочарования в академии, то и это для Дефо характерно. Биографы проследили: взявшись за любое дело, он потом то же самое дело критиковал.
Там же, в академии, Дефо мог слушать Джона Бэньяна его имя мы теперь в историях английской литературы видим непосредственно перед Дефо. Первый по значению мученик пуританского календаря Бэньян как проповедник и писатель был создателем той «суровой прозы» (Пушкин), простой, ясной и в то же время выразительной, которая окажется образцом для создателя «Робинзона».
Джон Бэньян сделал в Англии то, что в Германии совершил Лютер: «слово божье» стало под его пером общедоступным, человеческим, обрело, по выражению Ф. Энгельса, силу «мощного плебейского оружия». Реформация ознаменовалась переводом священного писания с темной для большинства латыни на языки национальные. Но прежде чем переводить, нужно было преобразовать сам язык, который не был готов к этому. Поэтому в Германии перевод Библии, выполненный великим Лютером в 20-х годах XVI века, послужил основой немецкого литературного языка. Такой перевод своим чередом в 30-х годах того же столетия появился и в Англии, однако не имел столь высоких достоинств и такого большого влияния. К тому же наступившая вскоре шекспировская эпоха подняла до таких высот поэзию, что проза, развившаяся своим путем, поневоле осталась в тени. Мощь поэзии воздействовала на прозу, и прозаики, не в силах органически усвоить сильное влияние, искусственно переносили в прозаический стиль поэтические приемы. Получалось вычурно: непрерывная игра словами, одна за другой риторические фигуры. Затем публицисты времен революции, которые, как говорил Маркс, пользовались «языком и страстями Ветхого Завета», добились простоты и силы. Итогом этих усилий и был «Путь паломника» Бэньяна.
Джон Бэньян, как и поэт Мильтон, в результате Реставрации очутился не в своем времени. Однако в отличие от Мильтона он не нашел милости и тут же был посажен в тюрьму. Сын лудильщика, солдат революционной армии, Бэньян был из неисправимых раскольников. Коренастый, полнокровный парень, он страсть проповедпика соединял с любовью ко всем земным радостям, что и подало повод к многочисленным рассказам о его ханжестве: дескать, проповедует «святую жизнь», а сам… Однако Бэньян если и призывал к праведности, то действительно на свой лад. Поэтому с началом Реставрации и торжеством официальной церкви его тотчас упрятали за решетку, где он провел двенадцать лет. Правда, положение его было не из худших, у него были сочувствующие, так что скоро он стал только числиться «узником», а время проводил большей частью дома, с условием не покидать город Бедфорд, где находилась тюрьма, где он жил и откуда был родом. Формальное помилование пришло к Бэньяну вместе с королевским постановлением 1671 года, двусмысленным, как и все постановления Карла II. Вроде бы была объявлена «веротерпимость», но означало это притеснение протестантов ради послабления католикам. Чтобы скрыть цель своих маневров, король уж простил «узников веры», в их числе и Бэньяна. Однако через три года Бэньян, не поступившийся своими взглядами, вновь оказался в заключении, где провел на этот раз только полгода, когда и написал «Путь паломника», сочинение, сделавшее его классиком при жизни.
«Путь паломника», книга назидательная и развлекательная, была первым, помимо Библии, массовым чтением англичан. Простой слог, вдохновенная речь, а по существу, описание всем понятных, хотя и аллегорически представленных, бед послереволюционного и реставрационного времени – «долина искушений», «ярмарка тщеславия». Книга разошлась немыслимым по тому времени тиражом в сто тысяч экземпляров за десять лет. А уж когда Бэньян обращался к слушателям с живым словом, то яблоку упасть было негде. Даром что официального духовного сана он не имел и, уж конечно, преследовался по закону о «единообразии», но зато клерикалы, соблюдавшие все правила, вещали перед пустыми скамьями.
Моя душа полна
Тоской и ужасом; мучительное бремя
Тягчит меня! Идет! уж близко время:
Наш город пламени и ветрам обречен;
Он в угли и золу вдруг будет обращен,
И мы погибнем все, коль не успеем вскоре
Обресть убежище; а где? о горе, горе!
Это Пушкин стихами переложил некоторые страницы из книги Бэньяна, сохранив самый дух и способ обращения знаменитого проповедника. Каждое слово – сказание, символ: этот «город», а кроме того, «полудикая долина» – юдоль жизни, исполненная греха, порока, искушений, которые пройти человеку тяжело, однако необходимо, смиряя себя сознанием нравственного долга. Робинзон заговорит языком, усвоенным Дефо с юных лет, когда назовет свое убежище Островом Отчаяния…
А все-таки не встал Дефо на путь, на который его направляла академия. Тимоти Крузо другое дело, он сделался одним из видных протестантских проповедников. Дефо, подобно Робинзону, который вопреки воле отца, желавшего видеть сына адвокатом, ушел в море, свернул с уготованной для него дороги. Почему? Тут единодушны биографы. Не изменяя из принципа вере отцов, он сам уже, по существу, не придерживался ее. Для последующих поколений прояснилось это не сразу.
Большинство современников из тех, в чье поле зрения попадал Дефо, видели в нем раскольника, которому следовало бы помалкивать. Соответственно первые биографы в порядке компенсации за все притеснения, испытанные Дефо, давали ему высказаться прежде всего как раскольнику, выписывали из его сочинений высказывание за высказыванием, и получалось: Дефо – раскольник. Потом обращали внимание на другие его пассажи, и выходило: Дефо сочувствовал католикам. Это – крайности, а в целом на жизненном знамени Дефо начертано было прежде всего – Терпимость и Разумность. И решающая особенность такой позиции не только в признании за всяким вероисповеданием его прав, а в том, что религия как таковая играла в сознании Дефо роль хотя и всепроникающую, но и вместе с тем отведено ей было место условно-побочное. «По зрелом размышлении» действуют и персонажи Дефо, здравый смысл помогает им соразмерить душевный порыв с конкретными условиями, не впадая в истовую религиозность. Молитву о здравии Робинзон, руководствуясь все тем же разумным подходом к делу, подкрепляет достойной смесью рома с табачной настойкой и, поднявшись наутро бодр и свеж, позволяет приписывать свое выздоровление чудодейственной силе любого из средств, им использованных.