Дейр — страница 40 из 40

Внезапно уцелевшие завопили от радости: через отверстия в обшивке лезли новые дулулики.

— Сбрасывай тела. Уводи корабль туда, где они нас больше не достанут, — проревел Грушназ.

Он бросился за врагами в проход, сметая все на своем пути. Потом развернулся, рыча от боли из-за копья в спине, и скинул тела своих друзей с палубы. Оболочка корабля лопнула, пропуская падающие трупы. Через образовавшиеся дыры со свистом вырывался воздух, но это было неважно: воздух и так свистел в сотнях дыр.

Улисс крикнул остальным, чтобы сбрасывали тела. Вниз полетели погибшие. А через дыры, проделанные дулуликами, продолжало поступать подкрепление. Впрочем, вновь прибывших врагов оказалось не так уж много — около пятидесяти. Да с десяток старых. Защитников же — тринадцать.

Улисс бежал по проходу, пока не миновал люк, ведущий в гондолу управления. Он рванулся вправо, к пункту обороны, и поискал там бомбу. Надо поджечь запал и установить у газового баллона! Летучие увидели бы, что он задумал, и убрались бы восвояси. Иначе он взорвет бомбу рядом с баллоном, и они все погибнут. Возможно, летучие настолько фанатичны, что позволят ему сделать это. Во всяком случае, это последний шанс.

Но бомб и ракет не осталось: они израсходовали все запасы. Что ж, может, и к лучшему! А то летучий нашел бы бомбу, поджег, все атакующие снялись бы и улетели, а дирижабль взорвался бы в воздухе.

Улисс побежал назад по коридору, пока не оказался у трапа. Он вспрыгнул на него и стал карабкаться вверх к ферме, державшей основание газового баллона. Он закричал — все головы повернулись к нему — и ударом складного ножа рассек оболочку.

Образовалась дырка, из которой со свистом начал бить водород. Улисс отступил назад и вытащил из кармана спички. Он доставал их медленно — так, чтобы все видели. Он надеялся, что летучие слышали о спичках. Иначе все напрасно.

Крылатые и его собственные люди издали отчаянный крик.

— Дулулики, немедленно покиньте корабль, — рявкнул он. — Или я всех уничтожу. Быстрее! Не то сгорите, словно моль в печке!

И тут произошла катастрофа. Грушназ перемахнул через оградительные поручни и грохнулся на нижнюю оболочку. Его тело провалилось сквозь тонкую, как бумага, обшивку корабля и исчезло. Он прыгнул, чтобы ускорить подъем корабля. Он оплатил свой долг.

Люди на главной палубе и дулулики на балках, стропах и площадках не двинулись, даже когда Грушназ ухнул через поручни. Все смотрели на спичечный коробок в руках Улисса.

Командир дулуликов в алом кожаном шлеме — эмблема полковника — скорчился на открытой площадке, зажав в одной руке тонкую пику, а второй держась за поручни. Его терзали сомнения.

Тогда вперед выступила Авина и выпрямилась, зажав в руке дубинку. Метнув ее, она попала в командира, разворотив ему лицо. Он упал без единого звука.

Крылатые переглянулись. Их вождь погиб, остальные терялись в догадках: умереть всем вместе в гигантской вспышке или убраться восвояси? Если останутся, их враг погибнет тоже…

Улисс понимал, о чем они думают. Жизнь ведь так коротка, такая жалкая, как у них. А если уйти, они смогут сражаться вновь. Подобные штампы действовали безотказно, как двадцать миллионов лет назад.

Улисс приложил спичку к коробку.

— Одна вспышка! — прокричал он. — И нас больше не будет! Мы сгорим в огне!

Дулулик в зеленом шлеме — майор — крикнул тонким, срывающимся голосом:

— Пусть мы все погибнем!

Он нагнул свою короткую пику и гаркнул:

— В атаку!

Не дожидаясь, последуют ли за ним остальные, он спрыгнул с балки, расправив крылья, и бросился на Авину. Но воздух оказался разреженным, и он выбрал не совсем правильный угол. Дулулик ударился в поручень, и Авина врезала ему по голове томагавком. На его удочку клюнуло около двадцати, некоторые из них совершили тот же промах, что и командир, и ударились в ограждение. Остальные были встречены оружием двенадцати уцелевших защитников, стоявших плечом к плечу, спина к спине, шестеро в одну сторону, шестеро в другую.

Остальные дулулики стали потихоньку выбираться из отверстий, через которые пришли. Улисс положил спичечный коробок в карман и побежал на помощь своим людям. Он поспел как раз вовремя, подобрал копье и вонзил его в ближайшего летучего. Выжившие после последней атаки четыре дулулика упорхнули прочь Все было кончено.

О Боже, как они устали! Один из вуфеа вдруг осел на пол и умер. Но Улисс велел троим заделать дыру в газовом баллоне, а остальным вернуться в гондолу. Они не заснут, пока “Голубой дух” не окажется в землях нешгаев!

Экипаж ушел на поиски пробоин, нашел четыре, но остальные обнаружить не смог. Корабль поплыл в низких слоях атмосферы. Это был единственный путь увеличить скорость: отсутствие ветра. Но зато на рулевых и штурманов легла громадная нагрузка. Им пришлось плыть между стволами и ветками, под ветками, среди переплетений лиан и веток, иногда с трудом протискиваясь между ними. Отойдя на девять миль от дерева, дирижабль приземлился на травянистой равнине и окончательно развалился.

Уцелевшие выбрались из-под неуклюжей громадины, вытащили свои пожитки, после чего Улисс поджег корабль, дабы быть совершенно уверенным, что тот не попадет в чужие руки. Он не желал, чтобы дулулики узнали, как строить дирижабли.

Остатки экипажа двинулись по равнине к горам, по другую сторону которых лежала страна нешгаев. Остальные корабли давно ушли вперед. Их двигатели, работая против ветра, устали, и корабли смогут вернуться, только когда растительные моторы восстановят силы.

Через два дня путники увидели гигантский силуэт корабля.

— Это за нами! — обрадовалась Авина.

Вскоре заговорило радио корабля. К Улиссу обратился Кафби, офицер врумау.

— Нам надо немедленно возвращаться, Повелитель. Вся страна по колено в крови: царит полный хаос. Пока мы отсутствовали, рабы и врумау восстали против нешгаев. Часть земель в руках нешгаев, другую удерживают рабы. Мы успели уйти, остальные корабли разрушены нешгаями. Мы за тобой, Повелитель. Рабы и врумау ждут, что ты поведешь их к победе. Они говорят, ты бог людей и явился из незапамятных времен, чтобы освободить их, избавить мир от слоноголовых чудовищ.

Улисс вздохнул. Очень скоро об этом услышит Дерево, если уже не услышало. Оно созовет дулуликов, соберет орды народов, живущих на его ветвях, и ударит, пока люди и нешгаи режут друг другу глотки. Если бы только люди оставили эмоции, пока не победят своего главного врага! Но разумные существа не следуют холодной логике, во всяком случае, не всегда. Они живут в маленьких, темных кельях времени.

— Правитель и высший священник убиты, — продолжал Кафби. — Теперь правит Шегниф, Великий Визирь. Его силы засели во дворце, и до сих пор мы не в состоянии его взять.

Все осталось, как прежде. Улисс все это знал. За ним стояло двадцать миллионов лет крови, ужаса и страданий, и, казалось, сколько ни живи, будет то же самое.

Он стоял на огромной равнине рядом с Авиной, ее хвост легонько ударил его по правой ноге, она возбужденно следила за маневрами корабля.

— Мой Повелитель, а что мы будем делать, когда победим нешгаев?

Он потрепал ее по пушистому плечу.

— Мне нравится твой оптимизм. После того как победим, а не если, верно? Не представляю, что бы я без тебя делал.

На секунду в его груди что-то екнуло. Сколько раз ее могли убить, и по его вине.

Бессмысленно рабам и врумау жертвовать собой, чтобы вырезать всех слоновоголовых. Было бы куда лучше заключить перемирие и построить общество, в котором не существуют рабы и хозяева, а нешгаи и люди равны между собой. “Мы нуждаемся друг в друге для борьбы против Дерева, — думал Улисс. — Нам нужно искать компромиссы, Авина. В них нет ничего позорного. Наоборот, сила разума в компромиссах”.

— Рабы и врумау жаждут мести, — сказала Авина. — Они страдали сотни лет! Теперь им хочется сполна рассчитаться.

— Я понимаю, — кивнул Улисс. — Но страдания со временем забудутся, особенно если мы дадим взамен светлое будущее.

— Поможем? — спросила Авина.

— Попробуем. В мое время старые враги забывали обиды и оскорбления и становились друзьями.

— Мой Повелитель! — сказала Авина, и ее бедро коснулось Улисса, хвост хлестнул по его ноге, а глаза широко раскрылись. — Потом ты скажешь о компромиссе с Деревом. Нашим древним врагом. Пожирателем!

“Как знать, — подумал Улисс. — Если разум плоти может договориться с другим, то почему бы не сделать то же с разумом растения? Как знать?..”

Обладатели пурпурных купюр

Если бы Жюль Верн мог заглянуть в будущее, скажем, в 1966 год, он бы заерзал в брюках. А если — в 2166 год? О!

(Из неопубликованных рукописей дедушки Виннегана “Как я притеснял дядюшку Сэма и другие отдельные высказывания”)

Повесть

Петух, который прокукарекалслишком рано

Ан и Саб, великаны, в поте лица зарабатывают ему на хлеб.

Оторванные куски медленно поднимаются сквозь дурман сна. Огромный пресс давит бездонные виноградины для демонического причастия.

Он, словно простак Симон, удит в своей душе — ведерке для Левиафана.

Он стонет, наполовину просыпается, поворачивается (внутренний пот образует океаны) и снова стонет. Ан и Саб, упираясь спинами, вертят каменные колеса, тонущие в душе, бормоча: “Уф… Ух… тьфу…” Глаза ярко-оранжевые, словно у кота в чулане, зубы — округлые, белые цифры черной арифметики.

Ан и Саб — два простака Симона — основательно вешают метафоры саги, того не сознавая.

Навозная куча и петушиное яйцо: вверх взлетает василиск, громко кричит один раз, а потом еще дважды — в кровавом потоке восхода:

— Я встал и готов к битве!

Клич несется дальше и дальше, пока тяжесть и высота не пригибают его к земле, словно веточку плакучей ивы или соломенную тростинку. Одноглазая рыжая голова заглядывает в кровать, и лишенная подбородка челюсть ложится на ее край. Затем, разбухая, она скользит по нему в сторону и вниз. Одноглазо поглядывая туда и сюда, она обнюхивает пол и направляется к двери, оставленной открытой по недосмотру нерадивых стражей.

Громкий ослиный крик, раздавшийся с середины комнаты, заставляет его повернуть назад. Это кричит трехногий осел — Валаамов мольберт. Холст на мольберте — овальный плоский кусок светящегося пластика, особым образом подготовленный. Холст семи футов высотой и восемнадцати дюймов толщиной. Внутри картины — кусок, который надо завтра закончить.

Эта картина в равной степени и скульптура. Фигуры образуют горельеф, закругляются, поблескивают в падающем на них свете и в свечении самого пластика. Такое впечатление, что свет заставляет фигуры появляться и исчезать, становиться на время сочнее, а затем тускнеть. Свет — бледно-красный. Это цвет утренней зари и крови, смешанной со слезами, цвет чернил на торцах сочащегося холста.

Это произведение из серии о Псе: “Постулаты Пса”, “Воздушная схватка Псов”, “Дни Пса”, “Солнечный Пес”, “Перевернутый Пес”, “Пес собирает ягоды смерти”, “Вцепившийся Пес”, “Лежащий Песик”, “Пес в правом углу”, “Импровизация на тему Пса”.

Сократ, Бен Джонсон, Феллини, Сведенборг, Ли, По и Гайавата шумят в “Таверне Русалки”. Дедал смотрит в окно на вершину крепостной башни Кнососа и протягивает ракету этому ослу, своему сыну Икару, чтобы реактивная сила помогла в его знаменитом полете. В углу скорчился Ог, сын Огня. Он налетел на клык саблезубого тигра, выцарапывая бизона и мамонтов из заросшей плесенью штукатурки. Барменша Афина склонилась над столом, уставленным ради таких дорогих гостей нектаром и солеными крендельками. Позади нее Аристотель, напяливший козлиные рога. Он приподнял Афине юбку и поглаживает ее зад. Пепел от сигареты, свисающей с его застывших в сладкой улыбке губ, падает Афине на юбку, которая уже дымится. В дверях, ведущих в курительную комнату, нализавшийся Батмен поддается долго сдерживаемому желанию и начинает склонять Чудо-Мальчика к греху. В другом окне видно озеро, по поверхности которого идет человек. Тускло-зеленое сияние обрамляет его голову. Позади него из воды торчит перископ.

Пенис обвивается вокруг кисточки и начинает рисовать. Кисточка — маленький цилиндр, прикрепленный одним концом к шлангу, убегающему внутрь куполообразной машины. Из другого конца цилиндрика высовывается сопло. Его сечение может быть уменьшено или увеличено вращением колесика на цилиндре. Краска вырывается из сопла, ее цвет и желаемый оттенок устанавливается также при помощи двух других колесиков на цилиндре.

Похожий на маленький хоботок, он яростно создает новую фигуру слой за слоем. Потом до него доносится слабый аромат пыли, он роняет кисточку и выскальзывает за дверь и — вниз, по наклонной стене большого зала, рисуя одно за другим безногих существ и надписи, которые можно прочесть, но невозможно понять. Кровь в нем пульсирует в одном ритме с жерновами Ан и Саба, чтобы напитать и напоить горячекровную рептилию. Преграда, резделяющая неподвижную плоть и устремившееся вперед желание, пышет жаром.

Он стоит, и маленькая кобра поднимается и покачивается в соответствии с его желанием. Пусть света не будет! Пусть будет ночь, подобная клоаке. Быстрее, мимо комнаты матери, поближе к выходу. Ах! Тихий вздох облегчения, воздух, со свистом вырвавшийся через вертикальный плотно сжатый рот, говорит о том, что узник все-таки вырвался в Страну Желаний.

Дверь архаична — в ней есть замочная скважина. Быстрее! Вверх через замочную скважину и дальше — на улицу! Одна-единственная фигура вдалеке: молодая женщина с фосфоресцирующими серебряными волосами, будто просящая, чтобы ее догнали.

Скорее — на тротуар, по улице и обвиться вокруг ее лодыжки. Она смотрит на него с удивлением, а потом — со страхом. Он это любит. Слишком быстрая уступка — не по нем. В навозной куче все-таки нашлась жемчужина.

Вверх, по ее нежной, словно ушко котенка, ноги, кругом, еще раз кругом и… скользнуть в ущелье паха. Ласкаться к нежным завиткам волос и потом, испытывая танталовы муки, перевалиться через чуть заметную выпуклость низа живота, шепнув: “Хэлло” в рупор пупка, чуть нажать на него, чтобы, оттолкнувшись, скользить по винтовой лестнице вверх — вокруг тонкой талии, и робко сорвать быстрый поцелуй с каждого упругого соска. Потом опять — вниз, чтобы совершить победное восхождение на венерин бугор и водрузить на нем свое знамя.

О, упоительное табу, священная преграда! Там, внутри, — ребенок, которого предусмотрительно начала формировать эктоплазма. Падение, яйцо… и начинается содрогание плоти, торопящейся подтолкнуть счастливого микро-Моби-Дика, обгоняющего миллионы и миллионы других своих братьев, выживших в борьбе.

Хриплые звуки наполняют комнату. Горячее дыхание холодит головку. Он в испарине. Сосульки покрывают опухающий фюзеляж, и он провисает под их тяжестью, кругом клубится туман, ветер свистит среди распорок, элероны и рули высоты покрылись льдом, и он быстро теряет высоту. Но… выше, выше! Где-то там в тумане — Венусберг. Тангейзер, уйми своих проституток, пошли сигнальную ракету — я сорвался в пике.

Дверь в комнату матери открыта. В овальный дверной проем втиснулась жаба. Ее горло вздымается и опадает, словно кузнечные меха, беззубый рот широко открыт. Хайло! Раздвоенный язык вылетает изо рта, пытаясь вырваться на свободу. По телу проходит судорога протеста. Две волосатые лапы сгибаются и завязывают бьющееся, сопротивляющееся тельце в узел.

Женщина идет дальше. Подожди меня! Поток с ревом рвется наружу, разбивается о стенку узла, устремляется назад, прилив схлестывается с отливом. Поток слишком велик, а наружу только один путь. Мускулы сокращаются толчками, стена потока опадает. Ни Ноева ковчега, ни оливковой ветви. Поток обновляется, разлетаясь на миллионы сверкающих метеоров, на золотые крупинки в промывочном лотке Существования.

Королевство Бедра позади. Пах и Живот скрываются за затхлой броней. И он остается холодным, мокрым и дрожащим.

Выдается патент господа богана восход

…это говорится посредством мелофона, по программе “Кофе с Авророй”, канал 69-Б. Строки информации о пятидесятом Ежегодном Смотре-Конкурсе в Центре народного творчества, Беверли-Хиллз, четырнадцатый уровень. Говорится Омаром Вакхом Руником, говорится экспромтом, если не принять во внимание наметки, сделанные предыдущим вечером в малоизвестной таверне “Тайная Вселенная”, и это смело можно сделать, потому что Руник ничего не помнит об этом вечере, кроме того, что он получил Первый-А лавровый венок. Венков с номером два, три и так далее не было, классификация шла по буквам: от А до Я. Возблагодарим же Господа за нашу демократию.

Серо-розовая семга вынырнула из водопада ночи

В заводь нового дня.

Восход — яростный рев солнечного буйвола,

Появляющегося из-за горизонта.

Фотонная кровь истекающей кровью ночи,

Заколотой наемным убийцей — Солнцем.

И так далее — на пятидесяти строках, прерываемых возгласами восторга, хлопками, шиканьем, свистом и выкриками.

Чиб наполовину проснулся. Он сонно таращится на сужающуюся темноту, и его сон бежит в тоннеле подсознания. Широко раскрытыми глазами он смотрит на другую реальность — Сознание.

— Пусть солнце взойдет, — повторяет он за Моисеем.

И, думая о длинных бородах и рогах — наследии Микеланджело, — он думает о своем прапрадедушке.

Воля, словно лом, раздвигает его веки. Он смотрит на экран, занимающий противоположную стену и половину потолка. Восход, палладии Солнца, бросает наземь серую боевую рукавицу.

Канал 69-Б, ВАШ ЛЮБИМЫЙ КАНАЛ, канал Лос-Анджелеса, несет вам рассвет — обманчивый, фальшивый, нарисованный электронами, созданными в устройствах, сооруженных людьми.

Поднимайтесь с солнцем в сердце и песней на устах! Пусть пробегает по телу дрожь от бодрых строк Омара Руника! Вы будете видеть восход так, как видят его птицы на ветвях, как Господь видит его!

Мелофон тихо мурлычет стихи под слабые звуки григовской “Анитры”. Молодой человек Чибайабос Эльгреко Виннеган имеет теперь внутренний заряд, очищенный от черноты фонтана, бившего из нефтяных месторождений подсознания.

— С осла да на скакуна, — произносит Чиб, — да еще и на Пегаса.

Он говорит, мыслит и живет уже в напряженном Сегодня. Чиб поднимается с постели и запихивает ее в стену. Оставить кровать в комнате смятой, словно язык старого пропойцы, значило бы нарушить эстетику помещения, уничтожить тот штришок, который подчеркивает единство целого, создать помеху в работе.

Его комната — гигантский овоид, в углу которого (вернее, в его остром конце) меньший овоид — туалет и душевая. Он выходит оттуда, словно один из богоподобных ахейцев Гомера: массивные бедра, сильные руки, золотисто-коричневая кожа, голубые глаза, каштановая шевелюра — только бороды не хватает. Мелофон между тем воспроизводит рев южноамериканской древесной лягушки, который он однажды уже слышал по каналу 122.

— Сезам, откройся!

Лицо Рекса Люскуса заполняет весь экран. Поры на нем — словно воронки на поле боя Первой Мировой Войны. В левом глазу — монокль, который периодически вынимается во время споров с искусствоведами в лекционной программе “Мне нравится Рембранд”, канал 109. Хотя возраст и делает ему простительным искусственное усиление зрения, он все равно убирает монокль.

— Inter caecox rex Luscus, — говорит он, когда его спрашивают, а частенько и не дожидаясь вопроса. — В переводе с латыни — “В стране слепых — и король кривой”. Вот почему я взял себе имя Рекс Люскус, то есть — Король Кривых.

Ходят слухи, всячески пестуемые самим Люскусом, что он разрешит бионикам вставить искусственный белковый глаз только в том случае, если встретит работы художника, в достаточной степени великого для того, чтобы у него появилась нужда в полноценности зрения. Говорят также, что он вскоре это сделает, поскольку открыл Чибайабоса Эльгреко Виннегана.

Люскус голодно глядит на ближайшие и отдаленные владения Чиба. Чиб сглатывает, не от того, что болен ангиной, а от злости.

Люскус мягко говорит:

— Золотко, я как раз, на всякий случай, хотел убедиться, что ты уже встал и вспомнил о грандиозной важности этого дня. Ты должен быть готов к выставке, должен! Но теперь, когда я вижу тебя, я вдруг вспомнил, что еще не ел. Как ты насчет того, чтобы позавтракать со мной?

— Тем, чем мы обычно питаемся? — спрашивает Чиб, хотя не ждет ответа. — Нет, мне сегодня еще многое надо сделать. Сезам, откройся!

Лицо Рекса Люскуса угасает. Оно похоже на козлиную голову или, как он сам любит говорить, на лицо Пана. У него даже уши выглядят элегантно. Ну просто душка!

— Бе-е-е! — блеет Чиб вслед изображению. — Бе-е! Шарлатан! Я никогда не буду плясать под твою дудку, Люскус, и не позволю тебе грести жар моими руками. Пусть я даже лишусь дотации!

Фон снова звонит. Появляется смуглое лицо Руссо Красного Ястреба. У него орлиный нос, глаза — словно осколки темного стекла. Его широкий лоб рассекает ленточка красной материи, стягивающая спадающие до плеч волосы. На нем куртка оленьей замши, на шее висит ожерелье из крупных бусин. Он выглядит настоящим равнинным индейцем, хотя Сидящий Буйвол, Бешеный Жеребец или благородный Римский Нос выгнали бы его из племени пинками. Не то чтобы они были антисемитами. Просто они не могут себе позволить иметь в племени жеребца, который нагло лезет в улей, когда рядом пасется лошадь.

Урожденный Юлиус Эпплбаум, он стал Руссо Красным Ястребом в День Имен. Только что вернувшийся из лесов, возвращенных к первобытному состоянию, он теперь вкушает плоды разлагающейся цивилизации.

— Ну как ты, Чиб? Шайка интересуется, когда опять появишься?

— У вас? Я еще не завтракал, и мне надо сделать тысячу вещей, чтобы быть готовым к выставке. Увидимся днем!

— Ты мог бы здорово повеселиться этой ночью. Какие-то паршивые египтяне пытались подмазаться к нашим девицам, но мы размазали их по стенам.

Руссо исчезает, словно последний из могикан.

Чиб начинает думать о завтраке как раз в тот момент, когда раздается свист интеркома.

— Сезам, откройся!

Он видит комнату. Клубится дым, слишком густой и крепкий, чтобы кондиционер мог с ним справиться. В дальнем конце овоида спят на ковре маленькие сводные брат и сестра. Они заснули, играя в маму и ее друга, их рты открыты в благословенной доверчивости, они прекрасны, как могут быть прекрасны только спящие дети. Напротив их сомкнутых глаз застыл немигающий объектив, похожий на око циклопа-монголоида.

— Ну, разве они не прелесть? — говорит мама. — Крошки слишком устали, чтобы добраться до постельки.

Круглый стол. Престарелые дамы и рыцари собрались вокруг него, чтобы подвергнуть последнему дознанию туза, короля, даму и шута. Их единственная броня — жир, слой на слое. Щеки матери свисают, словно знамена в безветренную погоду. Ее морщинистые груди, вывалившись из выреза платья, подрагивая, растеклись по столу.

— Жующие коровы! — говорит он громко, глядя на их жирные лица, приподнятые зады, азартные шлепки по столу. Они удивленно, словно проснувшись, поднимают брови. О чем это, черт возьми, говорит сей сумасшедший гений?

— Твой мальчик и в самом деле медлительный? — спрашивает один из маминых друзей, и они смеются, прихлебывая пиво. Анжела Нинон, боясь пропустить свой черед и чувствуя, что мама вот-вот переключится на распылители, мочится ей на ногу. Они смеются над этим, и Вильгельм-Завоеватель говорит:

— Я сдаюсь.

— А я отдаюсь, — говорит мать, и все визгливо смеются.

Чибу же впору заплакать. Но он не плачет, хотя с самого детства его приучали плакать, когда ему плохо.

— Тебе сразу поможет, — говорили ему. — Погляди-ка на Викингов, что это были за мужчины! Но они плакали, словно дети, всегда, когда им было плохо.

Он не плачет, потому что чувствует себя, словно человек, думающий о любимой матери так, будто она умерла очень давно.

Его мама давно уже погребена под глубоким слоем плоти. Когда ему было шестнадцать, у него была любящая мать.

Потом она отказалась от него.

Канал 202, популярная программа: “Что делать матери?”

В семье, где все поют,дела на лад идут2

— Сынок, не ругай меня за это. Я делаю так, потому что люблю тебя.

Жирная, жирная, жирная! Когда она только уйдет?! Вниз, в бездну этого жира! Исчезая по мере того, как становится толще!

— Сынок, ты можешь спорить со мной обо всем и сейчас, и позже.

— Ты отдалила меня от себя, мама. И это было правильно. Я теперь уже большой. Но у тебя нет никакого права требовать, чтобы я захотел вернуть прошлое.

— Ты меня больше не любишь!

— Что на завтрак, мама?

— На этот раз готовь завтрак сам!

— Зачем же ты меня звала?

— Я забыла, когда открывается твоя выставка. Я хотела соснуть немножко перед тем, как идти туда.

— Четырнадцатого, мама. Но тебе не надо туда ходить Зеленые накрашенные губы расходятся, словно гангренозная рана.

Она чешет свой напомаженный сосок.

— Ох, мне так хотелось там побывать. Я не хотела бы пропустить триумф собственного сына. Как ты думаешь, тебе дадут дотации?

— Если нет — нас ждет Египет, — говорит он.

— Ах, эти вонючие арабы! — восклицает Вильгельм-Завоеватель.

— Это дело рук Бюро, а не арабов, — говорит Чиб. — Арабы кочевали по причинам, по которым мы бы тоже стали кочевать.

Из неопубликованных рукописей дедушки:

“Кто бы мог подумать, что на Беверли-Хиллз засядут антисемиты?”

— Я не хочу в Египет! — причитает мама. — Ты должен получить дотацию, Чибби! Я не хочу покидать наш тесный круг. Я родилась и выросла здесь, на десятом уровне, и когда я уеду, все мои друзья останутся совсем одни. Я не поеду!

— Не плачь, мама, — говорит Чиб, чувствуя жалость к себе. — Не плачь. Правительство не может силой заставить тебя ехать. У тебя есть права.

— Если ты думаешь остановиться на достигнутом, то, конечно, тебе придется ехать, — говорит Завоеватель. — И я не стал бы винить Чиба, если бы он даже пальцем не пошевелил, чтобы получить эту дотацию. Не его вина, что не можешь сказать “нет” дядюшке Сэму. Ты получила свои пурпурные, а теперь требуешь от Чиба то, что он получает от продажи своих картин. Тебе и этого мало. Ты транжиришь их быстрее, чем получаешь.

Мать со злостью кричит на Вильгельма, и они пропадают. Чиб выключает экран. Черт с ним, завтраком, он поест позднее. Его последняя картина должна быть закончена для фестиваля к полудню. Он давит на клавишу, и пустая яйцеобразная комната преображается. Из стен появляются рисовальные принадлежности, словно дары электронных богов. Ван Гог был бы потрясен, а Дали просто хлопнулся бы в обморок, доведись им увидеть холст, палитру и кисть, которыми пользуется Чиб.

Процесс создания картины включал в себя сплетение тысяч проволочек в разнообразные формы на различной глубине. Проволочки были так тонки, что каждую в отдельности можно увидеть только через увеличительное стекло. Гнуть их можно только специальными маленькими щипчиками. Отсюда и очки на носу, и длинные паутинки в руках на первой стадии работы. После сотен часов медленного и кропотливого труда проволочки занимают предназначенное им место.

Чиб снимает очки, чтобы оценить первоначальное впечатление. Затем берет краскораспылитель, чтобы покрыть проволочки подходящими цветами красок и их оттенками. Краска сохнет всего несколько секунд. Чиб подключает холст к источнику питания и нажимает кнопку, пропуская через проволочки слабый ток. Сквозь краску пробивается свечение, раздаются лилипутские взрывы, и все закрывается синим дымом.

В результате на трехмерном изображении на разных уровнях появляются засохшие пузыри и раковины из краски. Свет скользит сквозь верхнюю из них во внутреннюю, когда картину поворачивают. Внутренность раковин превращается в своеобразные рефлекторы, концентрирующие свет, поэтому изображения внутренних слоев бывают даже более отчетливыми, чем внешние.

На выставке картину поставят на крутящийся пьедестал, который постоянно поворачивается.

Звук зуммера экрана. Чиб, ругнувшись, подумывает о том, что его надо бы отключить. Впрочем, кажется, это не интерком с истерично зовущей матерью. Пока, во всяком случае. Но она скоро позовет его, когда изрядно продуется в покер.

— Сезам, откройся!

Воспой, о муза, Дядю Сэма

Дедушка пишет в своих “Отдельных высказываниях”:

“Двадцать пять лет после того, как я убежал с двадцатью миллиардами долларов и затем, как все полагают, скончался от сердечного приступа, Фалько Эксипитер снова сел мне на хвост. Детектив из ФБР, когда выбирал профессию, назвал себя Сокол Ястреб. Что за эгоист! Да, он зорок и неутомим, как все стервятники, и я бы дрожал от страха, не будь я слишком стар, чтобы бояться за свое бренное существование. Кто развязал шнурки и отбросил мой комбинезон? Как он уловил старый, выветрившийся запах?”

Лицо Эксипитера — это лицо летучего хищника, страдающего манией подозрительности. Взгляд блеклых голубых глаз, подобно ножам, выскакивающим из рукава и посылаемым вперед слабым движением кисти. Они схватывают все с шерлокхолмсовской цепкостью, отбирая важные детали. Его голова поворачивается из стороны в сторону, уши стоят торчком, ноздри раздуваются — радар, сонар и одор.

— Мистер Виннеган, я извиняюсь за ранний визит. Я поднял вас с постели?

— Вы сами видите, что нет, — говорит Чиб. — И не надо представляться. Я знаю вас. Вы уже три дня ходите за мной, словно тень.

Эксипитер не краснеет.

— Если вы знаете меня, может быть, вы знаете, о чем я хочу поговорить с вами?

— Я должен быть настолько ошарашенным, чтобы отвечать вам?

— Мистер Виннеган, я хотел бы поговорить с вами о вашем прапрадедушке.

— Он умер двадцать пять лет назад! — кричит Чиб. — Забудьте о нем. И не отвлекайте меня. И не надейтесь получить ордер. Ни один судья не выдаст его вам. Мой дом — моя репа. То есть, я хочу сказать, крепость.

Он думает о маме и еще, на что будет похож этот день, если только он не смотается отсюда поскорее. Но он должен закончить картину.

— Убирайтесь, Эксипитер, — говорит Чиб. — Я подумаю, не доложить ли о вас в БПНР. Я уверен, что вы прячете телекамеру под своей дурацкой шляпой.

Лицо Эксипитера ровно и неподвижно, словно алебастровое изображение сокологолового Гора. Он словно хвастается своей невозмутимостью. Раз так, он оставит сказанное без внимания.

— Очень хорошо, мистер Виннеган. Но вы так легко не отделаетесь от меня. После всего…

— Убирайтесь!

Интерком трижды свистит. Надо сказать, что три раза — это дедушке.

— Я подслушивал, — говорит стодвадцатилетний голос, глухой и глубокий, словно эхо в пирамиде фараона — Я хочу повидаться с тобой сейчас. Если, конечно, ты можешь уделить старому сумасброду несколько минуток.

— Конечно, дедушка, — говорит Чиб, думая, как же он любит старика — Тебе нужна пища?

— Да, и для ума тоже.

День. День Молитвы. Закат богов. Армагеддон. Вещи замыкаются в себе. Пан или пропал. Грудь в крестах или голова в кустах. На щите или со щитом. Вот, есть все эти слова и чувство чего-то большого. Что принесет этот день?

Больное солнцескользнуло в нарывающее горло ночи

(О.Руник)

Чиб подходит к выпуклой двери, которая открывается в промежуток между стенами. Овальная гостиная — фокус дома. В первом квадранте, если идти по часовой стрелке, находится кухня, отделенная от гостиной шестиметровой ширмой, разрисованной Чибом изображениями усыпальниц фараонов. Семь гладких колонн вокруг гостиной отмечают границу между комнатой и коридором. Меж колон нами размещены более высокие ширмы, разрисованные Чибом в период его увлечения мифологией индейцев.

Коридор тоже овальной формы, в него выходят все комнаты дома. Комнат всего семь: шесть комбинаций типа спальня-кабинет-студия, туалет-душ и кладовая.

Маленькие яйца внутри больших яиц, которые внутри мегаломонолита грушевидной планеты внутри яйцеобразной Вселенной; последнее слово современной космологии: неопределенность имеет форму куриного производного. Бог высиживает яйца и кудахчет раз в триллион лет или что-то около этого.

Чиб пересекает холл, проходит между двумя колоннами, высеченными в форме кариатид, и входит в гостиную. Его мать искоса глядит на сына, который, как она думает, близок к сумасшествию, раз до сих пор еще топчется на одном месте. Это частично и ее ошибка: она должна была в моменты сумасбродства отвлекать его. Теперь она толста и безобразна, о боже, до чего же толста и безобразна! Она не может ни благоразумно, ни неблагоразумно надеяться на то, что все будет по-старому.

Это естественно, твердит она себе, вздыхая обиженно и слезливо, если бы он отверг любовь матери ради молодых, хорошо сложенных женщин… Но отвергать и их тоже? Он же не сказочный герой! Он кончил со всем этим, когда ему было тринадцать. В чем же причина его упорного целомудрия? Он не ударился в мастурбацию, что она могла бы понять, хотя бы и не одобрила.

О, Господи, где же я была не права? Ведь со мной все нормально. Он же становится сумасшедшим, как его отец — Релей Ренесанс, по-моему, так его звали — и его тетя, и его прапрадедушка Все эти картины и эти радикалы! Молодой Редис, с которым он общается… Он так артистичен, так чувствителен. О, господи, если что-нибудь случится с моим мальчиком, я должна буду поехать в Египет.

Чиб знает все ее мысли, потому что она очень часто преподносит их вслух и неспособна заиметь новые. Он проходит мимо круглого стола, не произнося ни слова. Дамы и Рыцари консервативного Камелота смотрят на него сквозь призму пива.

На кухне он открывает овальную дверцу в стене. Он убирает поднос с пищей в закрытых блюдах и чашках, запакованных в пластик.

— Ты не будешь есть с нами?

— Не скули, мама, — говорит он и возвращается в свою комнату, чтобы захватить несколько сигарет для дедушки. Дверь, воспринимая, усиливая и преобразовывая меняющуюся, но опознаваемую приводными механизмами картину электрической проводимости кожи и ее всевозможных полей, артачится. Чиб слишком расстроен. Магнитные бури, проносясь через его кожу, искажают естественную конфигурацию полей. Дверь наполовину открывается, захлопывается, вдруг изменяет решение и открывается, но потом закрывается опять.

Чиб пинает дверь, и она блокируется напрочь. Он думает, что надо бы поставить видео или звуковой сезам. Трудность только в том, что он ограничен в блоках и средствах, чтобы купить материалы. Он пожимает плечами и идет мимо изгибающейся стены холла и останавливается перед дедушкиной дверью, скрытой от взглядов остальных членов семьи кухонной ширмой.

Ибо пел он мир, свободу,

Красоту, любовь и страстность,

Пел он смерть и жизнь без смерти

В Поселениях Блаженных,

В мире, что зовут Понима,

В теплых землях То, Что Будет.

Очень дорог Гайавате

Был учтивый Чибайабос.

Чиб читает эти строки, и дверь отходит в сторону.

Наружу вырывается свет — желтоватый, с чуть заметной примесью красного. Свет — выдумка дедушки. Смотреть в выпуклую овальную дверь — все равно что смотреть в зрачки сумасшедшего. Дедушка стоит посреди комнаты, белая борода опускается ниже пояса, белые волосы спадают до пят. Хотя вся эта растительность скрывает его наготу: и он не на людях, на нем надеты шорты. Дедушка — это нечто очень старомодное, но простительное человеку, которому минуло двенадцать десятков лет.

Как и Рекс Люскус, он одноглазый. Улыбка обнажает его собственные зубы, выросшие из зародышей, трансплантированных тридцать лет назад. Большая сигара торчит изо рта с полными красными губами. Нос его широк и грязен, словно по нему прошлась тяжелая стопа времени. Его лоб и скулы так же широки, может быть, из-за капельки крови оджибуэев, замешанной в нем, хотя он рожден Виннеганом и даже потеет по-кельтски — распространяя вокруг аромат виски. Он высоко держит голову, а серо-голубые глаза его словно лужицы на дне глубокой расщелины, остатки растаявшего глетчера.

Лицо дедушки — один к одному лицо Одина, когда тот отвернулся от колодца Мимира, удивленный тем, что заплатил слишком большую сумму. Или это лицо иссеченного ветрами и песком вечного Сфинкса из Гизы.

— Сорок веков истории смотрят на тебя с высоты, если перефразировать Наполеона, — говорит дедушка. — С высоты времен… Что тогда есть человек? Кто он есть? Вопрошает сфинкс наших дней. Эдип разрешил вопрос Ее предшественницы и не разрешил ничего, потому что от Нее отделилось Ее подобие, хитроумный ребенок с вопросом, который до сих пор никто не может разрешить. И возможно, не разрешит никогда.

— Ты забавно разговариваешь, — говорит Чиб. — Но мне это нравится.

Он усмехнулся, с любовью глядя на дедушку.

— Ты заглядываешь сюда каждый день не столько из-за любви ко мне, сколько для того, чтобы расширить свой кругозор. Я видел весь свет и слышал обо всем на свете! И время от времени обо всем этом думал. Я много до того странствовал по свету, пока четверть века назад не нашел здесь свое убежище. Теперешний немощный узник был величайшим Одиссеем всех времен.

Древний перчитель

— Я называю себя маринадом мудрости, погруженным в крепкий рассол цинизма и долгой жизни.

(Из неопубликованных рукописей)

— Ты так улыбаешься, что кажется, будто ты до сих пор можешь иметь женщин, — смеется Чиб.

— Нет, мой мальчик. Мой шомпол сломался еще тридцать лет назад. И я благодарен Господу за это, ибо он лишил меня греха педерастии, если забыть об онанизме. Однако мне оставлена вся прочая энергия, припасенная для других грехов, не менее тяжких. Помимо греха сексуального влечения, включая и грех сексуальной невоздержанности, у меня есть и другие причины просить помощи Черной Магии, чтобы снова быть накрахмаленным. Я слишком стар, чтобы молоденьких девушек влекло ко мне что-то иное, кроме денег. И я слишком поэт, любитель Красоты, чтобы бросаться на сморщенные пузыри моего поколения. Теперь ты видишь, сынок. В колоколе моих сексуальных возможностей из стороны в сторону мотается язык. Динь-дон, динь-дон. Очень часто — дон, но совсем редко — динь.

Дедушка громко смеется — львиный рык, пугающий стаю голубей.

— Я всего лишь осколок старины, грезящий о давно умершей любви. Я создан не для того, чтобы быть на виду, чувство справедливости заставляет меня признавать ошибки прошлого. Я странный корявый старикан, запертый, словно Мерлин, в древесном стволе. Замолксис — фракийский Бог-Медведь, замурованный в своей пещере. Последний из Семи Спящих.

Дедушка подходит к тонкой пластиковой трубе, выступающей из потолка, и разводит в стороны прижатые к ней рукоятки.

— Эксипитер кружит над нашим домом. Он учуял падаль в Беверли-Хиллз, уровень 14. Могло ли случиться, что Линэгейн Виннеган3, не умер? Дядюшка Сэм — словно диплодок, которого пнули в зад. Понадобилось двадцать пять лет, чтобы это дошло до его мозгов.

Слезы навертываются на глаза Чиба. Он говорит:

— О Господи, дедушка, я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

— Что может случиться со стодвадцатилетним стариком? Разве что он тронется умом или впадет в детство.

— Положение серьезное, — говорит Чиб, — а ты опять стал молоть всякую чепуху.

— Можешь называть меня Идомолом, — говорит дедушка. — Хлеб из этой муки выпекается в странной печи моего ЭГО — или полупропекается, если так тебе больше нравится.

Чиб сквозь слезы улыбается и говорит:

— В школе меня учили, что каламбуры — это дешевка и вульгарщина.

— То, что хорошо для Гомера, Аристотеля, Рабле и Шекспира, хорошо и для меня. Кстати, о дешевке и вульгарщине. Я прошлым вечером встретил в зале твою мать, когда эти жирные игроки в покер еще не собрались. Я только что покинул кухню, прихватив с собой бутылку. Она чуть не грохнулась в обморок. Но довольно скоро оправилась и сделала вид, что не замечает меня. Может, она подумала, что увидела привидение. Однако я сомневаюсь. Она бы раззвонила об этом по всему городу.

— Она могла рассказать об этом своему доктору, — говорит Чиб. — Она видела тебя несколько недель назад, помнишь? Она могла упомянуть об этом, когда рассказывала о своих так называемых головокружениях и галлюцинациях.

— И старый костоправ, знающий семейную историю, вызвал ФБР. Вполне может быть.

Чиб смотрит в перископ. Он поворачивает рукоятки из стороны в сторону, заставляя его подниматься и опускаться. Он ясно видит, как Эксипитер слоняется вокруг сооружения из семи яиц-квартир, каждое из которых находится на конце широкого, изогнутого наподобие ветви перехода от основного ствола здания. Видно, как Эксипитер поднимается по ступенькам ветви к дверям квартиры миссис Эпплбаум. Дверь открывается.

— Только он, должно быть, удерживает ее от лесбиянства, — говорит Чиб. — И ей наверняка одиноко. Господи, да она ведь жирнее мамы!

— Почему бы и нет? — говорит дедушка. — Мистер и миссис Средние Кители сидят весь день на своих задницах, пьют, жрут и смотрят стерео, а мозги их тем временем превращаются в мякину, а тела — в студень. Цезарь наших дней, окруженный жирными друзьями, мог бы не беспокоиться за свою жизнь. Ты тоже ел, Брут?

Дедушкины комментарии, впрочем, не относились к миссис Эпплбаум. У нее дыра в голове, а люди, прибегающие к педерастии, редко толстеют, тем более если она вместо этого использует нейростимуляцию. Такие люди, как она, сидят или лежат целый день и часть ночи, игла-электрод, погруженная в мозг, периодически посылает серии мгновенных электрических импульсов в зону удовольствия. Неизъяснимое наслаждение растекается по всем уголкам тела, чувство, не сравнимое с удовольствием от пищи, выпивки и полового акта, вместе взятых.

Это делается нелегально, но правительство никогда не побеспокоит такого человека, если только он не нужен для чего-нибудь другого: ведь нейростимики редко имеют детей. Двадцать процентов жителей Лос-Анджелеса сверлят в своих черепах дырки и вставляют туда время от времени крошечные стерженьки, заменяющие иголки. Пять процентов прибегают к нейростимуляции регулярно. У них изможденный вид, они очень редко едят, их раздувшиеся мочевые пузыри постепенно насыщают кровь ядом.

Чиб говорит:

— Брат и сестра, должно быть, иногда видят тебя, когда ты выбираешься на мессу. Они не могли?

— Нет… Они тоже думают, что я дух. В наш-то век! Хотя, может быть, это и хорошо, что они не верят ни во что, кроме привидений…

— Лучше бы тебе не посещать церковь.

— Ты и Церковь — вот единственное, что меня поддерживает… Грустный это был день, когда ты сказал, что не можешь верить. Ты был бы хорошим священником, в меру ошибающимся, — я тогда бы мог слушать мессу и исповедоваться, не выходя из этой комнаты…

Чиб ничего не отвечает. Он ходит на проповеди и смотрит службы лишь для дедушкиного удовольствия. Церковь была яйцеобразной морской раковиной, которая, если бы ее можно было приложить к уху, доносила бы отдаленный рев Бога, звучащий, словно шум прибоя.

Есть вселенные, молящие о богах,хотя они ходят рядом, ища работу

(Из дедушкиных рукописей)

Дедушка забирает перископ себе. Он смеется.

— “Бюро сокрытых доходов”! Я думал, что его расформировали! Кто, черт возьми, имеет сейчас такой большой доход, чтобы о нем умолчать? Ты не думаешь, что оно действует исключительно благодаря мне? Вполне вероятно…

Он подзывает Чиба к перископу, махнув рукой в сторону Беверли-Хиллза. Чибу видно узкое пространство между семью яйцевидными домами на пьедесталах-ветвях, кусок центральной площади, гигантские овоиды городского вала, федеральное бюро, Народный центр и часть массивной спирали, на которой размещаются дома уважаемых граждан и дору-пандориан, где они приобретают за пурпурные все, что им нужно. Виден берег большого искусственного озера, вдоль него плывут лодки, люди удят рыбу.

Непрозрачный пластиковый купол, покрывающий Беверли-Хиллз, небесно-голубого цвета. Электронное солнце выходит в зенит. На небе несколько гениально сработанных облаков и даже клин летящих на юг гусей, чьи крики слабо доносятся до земли. Очень красиво для тех, кто ни разу не был за стенами Лос-Анджелеса. Но Чиб провел два года в Корпусе по Возрождению и Сохранению Природы Мира — КВСПМ и он знает разницу. Он уже почти решил бежать вместе с Руссо Красным Ястребом, чтобы присоединиться к неоамериндам. Потом он собирался стать рейнджером. Но этот вариант означает, что кончит он тем, что застрелит или арестует Красного Ястреба. Помимо того, он не хочет быть салагой. И он хочет гораздо большего, чем просто рисовать.

— Вон — Рекс Люскус, — говорит Чиб. — Его интервьюируют около Народного Центра. Прямо целая толпа.

Пеллюсидарное отклонение

(Преломление)

Средним именем Люскуса вполне могло бы быть Апмэншип. Человек большой эрудиции, имеющий привилегированный доступ к компьютеру Центральной библиотеки Лос-Анджелеса, обладающий хитроумностью Улисса, он всегда одерживал верх над своими коллегами.

Это он основал Гоу-гоу, школу кретинизма.

Прималюкс Раскинсон, его главный оппонент, провел энергичное расследование, когда Люскус объявил полное название своей новой философии. Раскинсон триумфально объявил, что Люскус заимствовал фразу из забытого ныне сленга, имевшего хождение в середине двадцатого века.

Люскус на следующий же день сказал в интервью, что Раскинсон — довольно поверхностный ученый, чего, впрочем, и следовало от него ожидать.

“Гоу-гоу” взято из языка готтентотов, где это выражение означает “всматриваться”, то есть глядеть до тех пор, пока что-то в предмете, (в данном случае в работе художника) не станет явственно видимым.

Критики выстроились в очередь, чтобы вступить в его школу. Раскинсон начал подумывать о самоубийстве, но вместо этого обвинил Люскуса в том, что тот всю жизнь стремился урвать кусок пожирнее.

Люскус ответил, что его жизнь — это его жизнь! — и Раскинсону грозит обвинение вторгнуться в личную жизнь. Он, однако, обеспокоен этим не более, чем человек, которому докучает комар.

— Что это еще за комар? — спросили миллионы зрителей. — Этим умным головам не мешало бы говорить на понятном всем языке.

Голос Люскуса на минуту слабеет, пока комментаторы разъясняют слово, взглянув на появившееся в мониторе определение, которое тот выкопал из энциклопедии стереостанции.

Люскус пожинал плоды новизны школы “Гоу-гоу” два года.

Затем он восстановил свой слегка пошатнувшийся престиж с помощью философии тотипотентного человека.

Она завоевала такую популярность, что Бюро культуры и Отдыха зарезервировало один час в день на срок полтора года на программу тоти потентности.

Комментарии дедушки Виннегана, записанные в его “Отдельных высказываниях”:

“Что сказать о тотипотентичном человеке, этом апофеозе индивидуализма и психосоматического развития, демократичном сверхчеловеке, сексуально-одностороннем, так навязываемом Рексом Люскусом?

Бедный старый дядюшка Сэм! Он старается придать многоликости своих граждан единственный стабильный облик, чтобы легче было управлять ими. И в то же время старается поощрять всех и каждого в потакании своим наклонностям. Каково? Бедный старый шизофреник — мосластый, с трясущимся подбородком, овечьим сердцем и высохшими мозгами! Воистину, левая рука не ведает, что делает правая. Вернее, правая рука не ведает, что творит левая”.

— Что сказать о тотипотентном человеке? — спрашивает Люскус ведущего четвертой программы “Лекции Люскуса”. — Как он конфликтует с современным духом времени? Никак. Тотипотентный человек — необходимость наших дней. Он должен появиться ранее, чем наступит Золотой Век. Как можно достичь Утопии без утопийцев, или — Золотого Века с людьми Бронзового?

Это был тот памятный день, когда Люскус говорил про пеллюсидарное преломление и тем самым сделал известным Чибайабоса Виннегана. И совсем не случайно одержал крупную победу над своими оппонентами.

— Пеллюсидарное? Преломление? — бормотал Раскинсон. — О Господи, что еще выдумает этот балабол?

— Мне потребуется некоторое время, чтобы объяснить, почему я употребил эти слова для описания гениальности Виннегана, — продолжает Люскус. — Прежде всего, разрешите мне сделать небольшое отступление.

От арктики до Иллинойса

— Итак, Конфуций сказал однажды, что медведь не может пустить ветры на Северном полюсе, чтобы это не отозвалось ураганом в Чикаго.

Этим он хотел сказать, что все события, а следовательно, и люди объединены неразрывными узами. То, что сделает один человек, каким бы незначительным это ни казалось, передается через эти связи и затрагивает каждого.

Хо Чанг Ко, сидя перед экраном на тринадцатом уровне Лхасы, что на Тибете, говорит жене:

— Этот белый выскочка все наврал. Конфуций никогда этого не говорил. Это слова Ленина, сохрани нас Боже! Я вызову его и отделаю как следует…

Его жена говорит:

— Давай переключим канал. Сейчас показывают заведение Пай Тинга, и…

Нгомби, десятый уровень, Найроби:

— Здешние критики — банда грязных ублюдков. Получите-ка теперь Люскуса! Что, съели? Он мгновенно разглядел мою гениальность. Пожалуй, я эмигрирую завтра же утром.

Жена:

— Ты мог бы по крайней мере спросить хотя бы меня, хочу ли я ехать! А как дети? Мама… друзья… собака? — и так далее под ночным светящимся небом забывшей львов Африки.

— …экс-президент Радинов, — продолжал теперь Люскус, — сказал однажды, что наш век — век замкнутых друг на друга людей. Насчет этой, по-моему, проницательной фразы было сказано несколько вульгарных замечаний… Но Радинов вовсе не имел в виду, что человеческое общество — это венок из ромашек. Он хотел сказать, что токи современного общества протекают по цепи, частями которой являемся все мы. Это век полной взаимосвязанности. Только проводов нет. Другими словами, мы все замкнуты накоротке. Все же несомненно, что жизнь без индивидуальности не представляет никакой ценности. Каждый может быть НАРАХ LEGOMENON4.

Раскинсон вскакивает со стула и вопит:

— Я знаю эту фразу! Ты поплатишься за это, Люскус!

Он так возбужден, что падает в обморок — явный признак нездоровой наследственности. Когда он приходит в себя, лекция уже закончилась. Он бросается к записывающему устройству, чтобы услышать то, что пропустил. Но Люскус тщательно обошел определение пеллюсидарного преломления. Он объяснит это в следующей лекции…

Дедушка, вновь припавший к перископу, снова свистит:

— Я чувствую себя астрономом. Планеты кружатся вокруг моего дома-солнца… Вон Эксипитер, ближайшая планета — Меркурий, хотя это бог не воров, а их ярых врагов. Следующий — Бенедиктина, твоя грустная покинутая Венера. Тяжко, тяжко, тяжко. Сперма колышется в головках, плоских по сравнению с этими плоскими яйцами. Ты уверен, что она беременна? А вот твоя мама, одетая так, что ее хочется убить, и хотел бы я, чтобы кто-нибудь наконец это сделал. Мать-Земля достигла перигелия в своем движении вокруг правительственного универмага, стремясь поскорее истратить то, что ты добываешь.

Дедушка стоит так, словно под ним не пол, а неустойчивая, качающаяся палуба. Сине-черные жилы на ногах, словно корни древнего дуба. Быстрая смена роли господина доктора STERNSCHEISSD PECKSCHWIPPE5, великого астронома, на роль капитана подводной лодки фон Шоттена, высматривающего рыбу на отмели. Ах!

— Ах! Я уже вижу приближение парохода! Твоя мама испытывает килевую качку, кидаемая волнами морей алкоголя. Компас сбит, румб утерян. Три пальца по ветру. Винты вращаются в воздухе. Черный кочегар, весь в мыле, поддерживает в слабеющих топках огонь. Винты уже запутались в сетях невроза. И Большой Белый Кит, мерцая в черных глубинах, быстро поднимается вверх, чтобы ударить ее днище, слишком большое, чтобы промахнуться. Бедная посудина, я плачу по ней. И меня тошнит от отвращения… Первая, пли! Вторая, пли! Бабах!! Мама опрокидывается, в ее корпусе здоровенная дыра-пробоина, но совсем не та, о которой ты сейчас подумал. Она идет ко дну, вперед носом, как и подобает гибнущему кораблю, ее гигантская корма вздымается в небо. Буль, буль, буль!

А теперь вернемся из морской пучины в космос. Твой вышедший из леса Марс, Красный Ястреб, как раз появился в дверях таверны. А вот и Люскус, Юпитер, одноглазый старец, отец искусства, если извинишь мне смешение разных мифологий, окруженный кучей спутников-варягов…

Экскреция —высшее проявление доблести

Люскус говорит интервьюерам:

— Этим я хочу сказать, что Виннеган, как всякий художник, великий или нет, производит искусство, которое является, прежде всего, секрецией, единственной в своем роде, а после этого — экскрецией. Экскрецией в прямом смысле слова, то есть испражнением. Выделением творца или абстрактным выделением. Я знаю, что моих уважаемых коллег рассмешит подобная аналогия, поэтому я вызываю их на спор в любое удобное для них время.

Доблесть следует из смелости художника, показывающего продукты внутренней деятельности организма публики. Но худшее следует из того факта, что художник может быть отвергнут или неправильно понят в свое время. А также из той ужасной войны, которая происходит в душе художника между разобщенными и хаотически расположенными элементами, зачастую антагонистичными друг другу, которые он должен объединить, а затем сплавить в уникальное творение. Вспомните мою фразу об абстрактном выделении.

Корреспондент:

— Следует ли понимать это так, что все на свете является кучей дерьма, которую искусство делает необычным морским простором, преобразуя ее в нечто золотистое и сверкающее?

— Не совсем так, хотя почти правильно. Я разъясню постепенно все подробности. Сейчас же я хочу поговорить о Виннегане. Итак, обычные художники показывают только поверхность вещей, как фотографы. Великие показывают внутренний мир объектов и событий. Виннеган, однако, первый, кто высвобождает более чем один внутренний мир в одном произведении искусства. Его изобретение оптореальной многослойной техники позволяет ему являть — выносить на поверхность — то, что таится в глубине, слой за слоем.

Прималюкс Раскинсон громко:

— Чистка Большой Луковицы Искусства!

Люскус тихо, дождавшись, когда стихнет смех:

— С одной стороны, сказано правильно. Большое искусство, подобно луку, заставляет человека плакать. Однако свет в работах Виннегана — не просто отражение, он входит внутрь, преломляется и выходит наружу. Каждый преломленный луч делает видимыми не различные аспекты, находящиеся внутри фигур, а сами фигуры. Миры, я бы сказал.

Я называю это пеллюсидарным преломлением. Пеллюсидар — это внутренняя поверхность нашей планеты, описанная в забытых ныне фантастических романах писателя двадцатого века Эдгара Райса Берроуза, создателя бессмертного Тарзана.

Раскинсон стонет и вот-вот снова упадет в обморок.

— Пеллюсидар! Поллюция! Люскус, твой каламбур — это эксгумация ублюдка!

— Герой Берроуза пробил земную кору и открыл новый мир. Это было, так сказать, зеркальное отражение земного ландшафта: континенты были на месте морей, и наоборот. Точно так же Виннеган открыл внутренний мир, вывернутые наизнанку представления среднего человека. И, подобно герою Берроуза, он вернулся с ошеломляющим повествованием о немыслимых опасностях своего путешествия. И точно так же, как выдуманный герой, обнаруживший Свой Пеллюсидар, населенный людьми каменного века и динозаврами, Виннеган открыл свету свой мир, который, хотя и кажется с первого взгляда современным, при более внимательном рассмотрении является архаичным, глубоко архаичным.

В сверкании мира Виннегана можно обнаружить пугающее и таинственное пятно темноты, что аналогично крошечной неподвижной луне Пеллюсидара, отбрасывающей зябкую застывшую тень.

Далее, я утверждаю, что обычное “пеллюсид” является частью “Пеллюсидара”, хотя “пеллюсид” означает “отражающий свет от всех поверхностей” или “пропускающий свет без поглощения или преломления”. Картины Виннегана делают прямо противоположное. Но под изломанным или перекрученным светом внимательный наблюдатель может заметить первичное свечение, ровное и сильное. Это свет, который связывает воедино структуру и слои; свет, который я подразумевал, говоря о белом медведе и веке замкнутых накоротко людей. При внимательном рассмотрении наблюдатель может это заметить и почувствовать биение мира Виннегана.

Раскинсон близок к обмороку. Улыбка Люскуса и темный монокль делают похожим его на пирата, который только что взял на абордаж испанский галеон, доверху груженный золотом.

Дедушка, все еще стоящий у перископа, говорит:

— А вот и Мариам бен Юсуф из Египта, женщина цвета эбенового дерева, о которой ты мне говорил. Твой Сатурн — высокий, царственный и холодный. А эта парящая, крутящаяся, разноцветная новомодная шляпка — ее нимб? Кольца Сатурна?

— Она прекрасна, и она была бы превосходной матерью для моих детей, — вздыхая, говорит Чиб.

— Аравийский шик. Но твой Сатурн имеет две луны — матушку и тетушку. Чичероне! Ты говоришь, что она была бы хорошей матерью? А какой женой? Она интеллигентна?

— Она не менее остроумна, чем Бенедиктина.

— Значит, глупа. Хороший выбор. Откуда ты знаешь, что ты влюблен в нее? За последние шесть месяцев ты был влюблен в двенадцать женщин.

— Я люблю ее. Вот и все.

— До следующего раза. Можешь ли ты по-настоящему полюбить что-нибудь, кроме своих картин? Бенедиктина собирается делать аборт, да?

— Нет, если я отговорю ее от этого, — говорит Чиб. — Сказать по правде, я ее больше не люблю. Но она носит моего ребенка.

— Дай-ка я взгляну на твой пах… Нет, ты все-таки мужчина. На минуту я даже засомневался, достаточно ли ты ненормален, чтобы иметь ребенка.

— Ребенок — это чудо, способное поколебать секстильон язычников.

— Ты стреляешь из пушки по воробьям. Разве ты не знаешь, что дядюшка Сэм готов вырвать собственное сердце, лишь бы сократить прирост населения? Где ты жил все это время?

— Мне надо идти, дедушка.

Чиб целует старика и возвращается в свою комнату, чтобы закончить последнюю картину. Дверь все еще отказывается признать его, и он вызывает правительственное Бюро ремонта только для того, чтобы ему ответили, что все техники сейчас на Народном Фестивале. Флаги и воздушные шары колышутся на искусственном ветру, поднятом ради такого случая, а у озера играет оркестр.

Дедушка смотрит на него в перископ.

— Бедный дьяволенок! Его боль — это моя боль. Он хочет ребенка, а внутри у него все разрывается, потому что эта бедная чертова Бенедиктина собирается убить его дитя. Часть этого мучения, хотя он и не понимает этого, в том, что он осознает себя в этом неродившемся человечке. Его собственная мать сделала бесчисленное количество абортов. Боже милостивый, он мог бы быть одним из них, еще одним ничем. Он хочет, чтобы его ребенок имел свой шанс. Но тут я не в силах помочь ему. И есть еще одно чувство, которое он разделяет со всем человечеством. Он знает, что должен подлаживаться под эту жизнь, чтобы его не сломали. Каждый думающий мужчина или женщина знает это. Даже невежи и недоумки понимают это в глубине души. Но ребенок — это прекрасное создание, этот незапятнанный Белый Лист, несформировавшийся ангел, вселяет новую надежду. Может быть, это дитя вырастет здоровым, уверенным, рассудительным, несебялюбивым. “Мой ребенок будет не таким, как я или мои соседи”, — гордая, но вполне понятная родительская клятва. Так думает и Чиб, и он клянется, что его ребенок будет совсем другим. Но, как и все прочие, он просто морочит себе голову. У ребенка один отец и одна мать, но триллионы родственников. Не тех, которые живы, но и тех, которые умерли. Даже если Чиб убежит в джунгли и воспитает ребенка сам, он передаст ему свою неосознанную самонадеянность. Ребенок вырастет с убеждениями и воззрениями, о которых отец даже и не будет подозревать. Кроме того, детство, проведенное в изоляции, наложит на него неизгладимый оттенок. Итак, забудь о создании нового Адама из своего замечательного, возможно, одаренного ребенка, Чиб. Если он вырастет хотя бы наполовину здравомыслящим — то это потому, что ты дал ему свою любовь и воспитание. И он будет удачлив в общении с другими, и это будет также лишь благодаря правильной комбинации генов. Это будет значить, что твой сын или твоя дочь родились с любовью и стремлением бороться.

Что одному — кошмар,другому — сладкий сон

Дедушка говорит:

— Я разговаривал давеча с Данте Алигьери, и он рассказал мне, каким адским вместилищем глупости, неверия и повсеместной опасности было шестнадцатое столетие. А девятнадцатое столетие оставило его задыхающимся от ярости, тщетно пытающимся подыскать подходящие бранные слова. При взгляде же на наш век у него так подскочило давление, что мне пришлось впрыскивать ему транквилизатор и отправить обратно на машине времени в сопровождении заботливой сиделки. Она была очень похожа на Беатриче и поэтому должна была обеспечить ему тот уход, в котором он нуждался — может быть.

Дедушка посмеивается, вспоминая, как серьезно маленький Чиб воспринимал его рассказы о гостях из времени, таких знаменитых, как Навуходоносор, король Травоедов, Самсон, Великий Любопытствующий бронзового века, бич филистимлян — Моисей, который украл Бога из обветшалого закона своих отцов и всю жизнь боролся против обрезания; Будда, первый Битник; Сизиф, получивший передышку после того, как вкатил на гору камень; Андрокл и его приятель, Трусливый Лев, из страны Оз; барон фон Рихтгофен, Красный Рыцарь Германии; Беовульф, Аль-Капоне, Гайавата, Иван Грозный и сотни других.

Прошло то время, когда дедушка тревожился, решив, что Чиб мешает фантазию с реальностью. Он страшно не хотел говорить мальчику о том, что он выдумывал все эти удивительные истории лишь для того, чтобы оживить странички истории. Это было бы все равно что сказать ребенку, будто Деда Мороза не существует.

А потом, когда он осторожно, издалека стал признаваться в этом своему праправнуку, то заметил плохо скрытую улыбку на его лице и понял, что тот давно догадывается об этом. Чиб никогда не обманывал себя и воспринял его признание без особого потрясения. Поэтому они долго смеялись над собой, и дедушка как ни в чем не бывало продолжал рассказы о своих гостях.

— Машин времени не существует, — говорит дедушка. — Нравится тебе это или нет, Чибби, ты должен жить в своем собственном времени. Машины работают на заводских уровнях в полной тишине, нарушаемой лишь редкими голосами несчастных изгоев. Гигантские трубы засасывают с морского дна воду и придонный ил и автоматически подают их на десять производственных уровней Лос-Анджелеса. Там эти осадки преобразуются в энергию, а затем — в пищу, питье, медикаменты и предметы материальной культуры. За стеной города почти нет ни животного мира, ни сельскохозяйственных угодий, но зато существует сверхизобилие для всех. Искусственное, но в точности копирующее настоящее. Да и кому какая разница? Больше нет ни голода, ни нужды, разве только среди добровольных беглецов, скитающихся по лесам. А пища и все прочие товары развозятся по дорогам и распределяются среди обладателей пурпурных. Пурпурные. Эвфемизм. Проживание на Мэдисон-авеню, к которому прибавилось высокое значение королевских и поистине божественных прав. Заслуженно возродившееся.

Другие столетия сочли бы нас горячечными больными, хотя мы и имеем блага, им недоступные. Чтобы противостоять текучести населения, отсутствию родного очага, мегаполисы были разделены на микрогорода. Человек мог жить всю свою жизнь на одном месте без необходимости куда-нибудь выезжать, чтобы получить то, что ему необходимо. Вследствие этого вновь возродился провинциализм, местный патриотизм и враждебность к людям со стороны. Отсюда кровавая вражда банд подростков разных микрогородов. Непрерывные злые сплетни. Стремление каждого быть как все. В то же время житель маленького городка имеет экран стерео, который позволяет ему видеть события в любой точке земного шара. И существуют отличные программы, хотя и перемешанные с пропагандой и всякой другой дрянью, что, по мнению правительства, идет на пользу людям. Человек может получить звание доктора философии, не выходя из дома. Пришло новое Возрождение, взлет искусств, подобный тому, что был в Афинах Перикла, городах-государствах Италии Микеланджело или Англии Шекспира. Парадокс. Куда больше неграмотных, чем было в мире за всю его историю. Но также больше и грамотных. Ораторы классического Рима говорили то же самое о времени Цезаря. Мир эстетики порождает сказочный запретный плод. Но, конечно, и другие фрукты.

Чтобы ослабить провинциализм и заодно сделать невозможной междоусобную войну, проведена в жизнь политика всемирной гомогенизации. Добровольное переселение части народа на новое место. Это были заложники мира и братской любви. Те граждане, которые не могли прожить дома на получаемые пурпурные или считали, что на другом месте им будет лучше, могли эмигрировать с помощью взятки.

Золотой век — с одной стороны, кошмар — с другой. Так что же нового в этом мире? Он почти такой же, как и раньше. Мы имеем дело с перенаселением и автоматизацией. Как может быть еще разрешена проблема. Это Буриданов Осел. (В действительности осел был собакой.) Так же, как и во все времена, Буриданов Осел, умирающий от голода между двумя охапками сена. История — это череда Буридановых Ослов — людей на мосту Времени, перекинутом через Вечность.

Нет… Эти два сравнения не так уж и точны. Лошадь Гибсона, для которой единственным выходом было ближайшее стойло из двух находящихся от нее на равном расстоянии. Дух Времени скачет к вечеру в конюшню, а Дьявол подбирает отстающих!

Писатели середины двадцатого века, творцы документов Тройной революции, очень четко предсказывали основные направления развития Человека. Но они не придавали особого значения тому, что может сделать с мистером Средним Жителем недостаток работы. Они верили, что все люди имеют равные способности к развитию артистических дарований, что все могут занять себя искусством, домашними ремеслами и хобби или, наконец, образованием ради самого образования. Они не замечали той “недемократической” реальности, что лишь десять процентов населения, если не меньше, действительно способны создать что-либо ценное в искусстве. Домашние ремесла, хобби и академическое образование через несколько десятилетий зашли в тупик и увяли, сведясь к выпивке, стерео и супружеской неверности.

Утеряв самолюбие, отцы стали скитальцами, одинокими странниками на дорогах Секса. Мама, с заглавной буквы, становится доминирующей фигурой в семье. Она тоже могла бы все время развлекаться, но ее тревожат дети, она больше времени находится дома Поэтому, имея отца в качестве третьестепенной фигуры в семье, отсутствующего, слабого или совершенно безразличного ко всему, дети часто получают гомосексуальное или амбисексуальное воспитание. Страна Чудес в полном двойном смысле этих слов. Некоторые черты нашего времени могли быть предсказаны. Одной из них является сексуальная свобода, хотя никто не мог и предполагать, как далеко это может зайти. В то же время никто не мог предсказать и появление секты Любви Любить, хотя Америка породила даже такие махровые культуры, как, например, культ Тумана, мечущего головастиков. Сегодняшний маньяк-одиночка — завтрашний Мессия. Так Шелли и его учение пережили годы гонений, а теперь их наставления вросли в нашу культуру…

Дедушка снова наводит перекрестие визира перископа на идущего Чиба.

— Вот он идет, мой прекрасный внук, неся грекам дары. Слишком далеко все зашло, этот Геракл не в состоянии вычистить Авгиевы конюшни. Впрочем, ему может повезти, этому полетевшему носом вниз Аполлону, рухнувшему Эдипу. Он удачливее большинства своих сверстников. У него есть постоянный отец, хотя и тайный, — чудаковатый старикан, скрывающийся от так называемого Правосудия. Он получает любовь, воспитание и превосходное образование в этой звездной комнате-рубке. И с профессией ему повезло.

Но его Мама часто уходит из дому, а также пристрастилась к игре — пороку, который полностью поглощает весь ее доход. Ведь официально считается, что я умер, поэтому я полностью некредитоспособен. Чибу приходится выворачиваться наизнанку, продавая картины. Люскус помог ему, создав некоторую известность, но в любой момент этот кривой может от него отвернуться. Денег от продажи картин уже не хватает. Кроме того, не деньги основа нашей экономики, им отведена второстепенная роль. Чибу нужна дотация, но он не получит ее, пока не позволит Люскусу заниматься с собой любовью. Не то чтобы Чиб отвергал в принципе гомосексуальную связь. Нет. Подобно большинству своих современников, он амбисексуален. Я думаю, что он и Омар Руник когда-нибудь смогут зажечь друг друга Но Чиб отвергает Люскуса из других соображений. Он не станет отдаваться ради карьеры. Кроме того, существует нюанс, глубоко внедрившийся в сознание современных людей. Чиб думает, что все формы любви, основанные на полном согласии ее участников, любого пола, вполне естественны (что бы это значило?), но насильственные, используя старый термин, глубоко неприличны. Писаный или неписаный этот нюанс-закон существует.

Итак, Чиб может отправиться в Египет. Но что тогда будет со мной? Не обращай внимания на меня и на мать, Чиб. Что бы ни случилось. Не поддавайся Люскусу. Помни предсмертные слова Синглтона, директора Бюро Возрождения и Сохранения, который застрелился, потому что не смог приспособиться к новому миру: “Что, если человек завладел миром, но потерял почву под ногами?”

В этот момент дедушка видит, как его внук, только что бредший с опущенной головой, расправляет плечи. И он с изумлением видит, как Чиб вдруг пускается в пляс. Эта импровизация из прыжков и кручения на одной ноге — свидетельство того, что Чиб в прекрасном настроении. Прохожие смеются.

Дедушка тяжело вздыхает, а затем, потерев лицо руками, смеется и сам.

— О Господи! Да здравствует щенячья энергия юности, непредсказуемые метания красок настроения от черной печали до ярко-оранжевой радости! Танцуй, Чиб! Пусть кружится твоя шальная голова! Будь счастливым хоть на миг! Ты еще молод, и из глубины твоей души рвется наружу непобежденная надежда. Танцуй, Чиб, танцуй!

Сексуальные влечения ядрасветлой бригады

Это такая увлекательная книга, что доктор Джесперсон Джойс Батменс, психолог Федерального Бюро Перестройки и Взаимообщения Групп, с трудом отрывается от нее. Но так велит долг.

— Редис не обязательно красный, — говорит он в диктофон. — Члены Молодого Редиса назвали так свою группу потому, что редис — это, по существу, корень, то есть коренные преобразования. А также здесь обыгрывается сленговое слово РЕ А, означающее “гнев”, а, возможно, и Р TTI Н — “похоть”. И вне всякого сомнения, РЕ ICKI Е — диалектический термин района Беверли-Хиллза, означающий отталкивающего, не признающего никаких правил, социально неприятного человека.

И все же Молодой Редис — это не то, что я бы назвал левым крылом, они представляют течение недовольных жизнью вообще и не замахиваются на коренные перемены. Они облаивают существующее положение вещей, словно собаки на привязи, но от них никогда не услышишь конструктивной критики. Они хотят все разрушать без малейшего понятия о том, что будет после.

Короче говоря, они представляют собой Брюзгливость и Недовольство среднего гражданина, стремящегося отличиться в том, о чем он может говорить более или менее членораздельно. Внутри Лос-Анджелеса существуют тысячи подобных групп, а во всем мире — миллионы. В детстве они ничем не отличались от других, фактически они родились и выросли в тесной близости, что является одной из причин, почему их выбрали для изучения. Что за феномен способствовал появлению десятка таких творческих натур, выросших в семи домах квадрата 69–14, всех примерно одного возраста, росших вместе с того времени, когда их всех свели на игровой площадке, где одна мать присматривала за всеми, в то время как другие занимались своими делами, которые… куда это меня занесло? Да, конечно, у них была обычная жизнь, они ходили в школу, бегали около дома, наслаждались традиционными для своего возраста сексуальными играми, были членами какой-нибудь банды подростков, участвовали в кровопролитных войнах с другими такими же бандами. Но все они, однако, отличались постоянным интеллектуальным любопытством и впоследствии занялись творчеством.

Предполагают, и это может оказаться правдой, что загадочный, никому не известный Релей Ренесанс был отцом всей десятки. Это возможно, но никем не доказано. Релей Ренесанс одно время проживал в доме миссис Виннеган и, кажется, вел необычайно активную деятельность в своем квадрате и, видимо, во всем Беверли-Хиллз. Откуда пришел этот человек, кем он был и куда делся потом, — до сих пор неизвестно, несмотря на интенсивные поиски различных агентств. Хотя у него не было ни Ик, ни любого другого удостоверения, он жил, не опасаясь вызова в Бюро. Говорили, что он имел какое-то отношение к шефу полиции Беверли-Хиллз, и, возможно, к кому-то из местных федеральных агентов.

Он прожил два года с миссис Виннеган, а потом исчез из виду. Ходили слухи, что он покинул Лос-Анджелес и присоединился к племени белых неоамеридов6, которых иногда называют недоделанными индейцами.

Вернемся, однако, к Молодому (молодо-зелено?) Редису. Они чувствуют отвращение к отеческому воплощению Дядюшки Сэма, которого они одновременно любят и ненавидят. Дядюшка7, конечно подсознательно, связывается с “анко” — шотландским словом, означающим “незнакомый, непонятный, непознаваемый”, что показывает лишний раз, что их собственные отцы для них — незнакомцы. Все они происходят из семей, в которых отца либо нет совсем, либо он слабовольный и никчемный, — феномен, становящийся, к сожалению, обыденностью в нашей жизни. Кроме того…

Я никогда не знал своего отца… Туни, отбрось это, как не относящееся к делу. “Анко” также означает “новость” или “весть”, показывая, что неудачливые молодые люди упрямо ждут новостей о возвращении своих отцов и, наверное, тайно надеются на перемирие с Дядюшкой Сэмом, то есть со своими отцами.

Дядюшка Сэм. Сэм — сокращенное от Самуэль, от еврейского Шему’Эль — имени их древнего бога. Все члены Редиса — атеисты, хотя некоторые, особенно Омар Руник и Чибайабос Виннеган, получили в детстве религиозное воспитание (смесь учений римско-католической церкви и секты Любви Любить). Бунт молодого Виннегана против бога и против католической Церкви, вне всякого сомнения, усиливал тот факт, что мать делала ему катарсис всякий раз, когда у него бывали хронические запоры. Он, видимо, страшно обижался, когда ему приходилось учить катехизис, вместо того чтобы играть. А этот крайней важности случай, когда был применен катетер! (Этот отказ выделяться среди других людей будет проанализирован в следующем докладе).

Дядюшка Сэм — отеческая фигура. Фигура — такая удобная мишень, что я просто не могу удержаться… Вспомним о FIGGER8 в смысле “A FIG ON THEE” (см. дантовский ад, где какой-то итальянец говорит, кусая ноготь большого пальца руки в древнем жесте неуважения и вызова: “A FIG ON THEE, GO!!”9 Гм-м-м… Кусать ноготь — черта ребенка!..

Имя Сэм имеет много фонетически связанных с ним слов, а также орфографически, семантически и топонимически… что делает его удобной мишенью для каламбуров. Очень важно, что молодой Виннеган не может услышать, как его называют словом “дорогой”; ласкательное слово, которое постоянно употребляла его мать, когда растила его, впрочем, это слово имеет для него более глубокое значение. Например, SAMBAR — это азиатский олень (слова “дорогой” и “олень”10 произносятся, как известно, одинаково) с тремя отростками на рогах (заметь, половина этого слова уже есть имя Сэм, кроме того, три отростка для него, видимо, символизируют документы Тройной революции — НТР, культурной и сексуальной — исторической точки отсчета, с которой начиналась наша эра, которую Чиб так ненавидит, три отростка — это также ассоциация со святой Троицей, которую Молодой Редис хулит особенно часто). Могу подчеркнуть, что у этой группы, выделяющейся из обычной массы, я многому научился. Другие способны лишь на редкое и слабое богохульство, в соответствии со слабым, я бы сказал, хилым, религиозным духом наших детей. Настоящие богохульники могут существовать лишь тогда, когда существуют крепкие верующие.

Сэм так же тяготеет к “тому же самому”11, показывая сознательное стремление Редиса подделываться под остальных.

Возможно, хотя этот анализ может быть и неверным, Сэм восходит к “самек” — пятнадцатой букве еврейского алфавита (Сэм! Эк!..). В староанглийском алфавите, который все Молодые Редисы учили в детстве, пятнадцатой буквой является “О”. В алфавите моего словаря (128 издание Вебстера) латинское “О” находится на одной горизонтали с арабской “дад” и с еврейской “мем”. Отсюда мы имеем двойную связь с отсутствующим отцом и со сверхдоминирующей Матерью, на что указывают эти арабская и еврейская буквы12.

Я ничего не могу придумать насчет греческого “омикрон” в той же горизонтали. Но погодите немного: это достойно изучения. Омикрон, маленькое “о”! Эта буква имеет форму яйца… Маленькое яйцо, символизирующее плодородие спермы отца? Материнскую матку? Основную форму нашей архитектуры?

Сэм Хилл — архаичный эвфемизм для обозначения преисподней. Дядюшка Сэм — Сэм Хилл отца?.. Лучше вычеркни это, Ту ни. Возможно, эта образованная молодежь и слышала подобное выражение, но это не наверняка. Я не хочу делать предположения, после которых меня засмеют.

Посмотрим дальше. Семисен. Японский музыкальный инструмент с тремя струнами. Снова документы Тройной революции и Святая Троица? Отец, Сын и Святой Дух… Мать здесь полностью игнорируется. Матушка Гусыня… Ну, это уж нет. Надо стереть, Туни. Значит, семисен… Сэма сын? Может быть… Но в такой же степени и Самсон! Богатырь, обрушивающий храм на филистимлян и на себя самого. Эти ребята давно поговаривают о подобных вещах. Э-кхе-кхе… Кашляю. Вспомни о себе, когда ты был в их возрасте, еще до зрелости… Сотри последнее замечание, Туни, вместе с кашлем. Самовар. Русское слово, буквально обозначающее “подогревающий себя сам”. Никаких сомнений, что Редисы кипят вовсю, полны революционного огня. Хотя, в глубине своих истерзанных душ, они понимают, что дядюшка Сэм — это до сих пор любимый ими Отец-мать, и что его сердце полно заботой о них. Но они принуждают себя ненавидеть его, то есть подогревают себя.

Молодая семга13: отварная, она имеет желтовато-розовую или бледно-красную, близкую к цвету молодого редиса, окраску (в их подсознании, во всяком случае). Молодая семга эквивалентна молодому редису; они чувствуют, что варятся в кастрюле — скороварке современного общества. Годится для завершающей фразы, а? Туни, перепиши всю эту бодягу, отредактируй, где было оговорено, пригладь, сам знаешь — как, и пошли Боссу. Мне пора идти. Я опаздываю на ленч! Мама будет очень расстроена, если меня не будет вовремя. Ах, да! Постскриптум! Я бы порекомендовал агентам более тщательно наблюдать за Чибайабосом Виннеганом. Его друзья тратят душевные силы на болтовню и на выпивку, а у него часто резко меняется настроение и бывают довольно долгие периоды, когда он молчит, отвергает вино, табак и женщин.

Доход приносит уважение

Даже в наши дни Правительство не смогло стать препятствием частным тавернам, владельцы которых уплатили все лицензионные сборы, сдали все экзамены, заключили все договоры и подкупили местную администрацию вкупе с полицейским начальством. С тех пор, как для них перестали поставлять государственные продукты и сдавать в аренду достаточно вместимые помещения, таверны стали размещаться в домах их владельцев.

“Тайная Вселенная” — любимая таверна Чиба. Частично из-за того, что владелец открыл ее нелегально. Дионис Гамбринус был не в силах преодолеть завалы, рогатки, колючую проволоку и мини-ловушки официальных процедур, и махнул рукой на все свои попытки получить лицензию.

Он открыто написал название своего заведения поверх математических уравнений, которые отличали его дом от соседних. (Профессор математики Аль-Зорезми Декарт Лобачевский, Беверли-Хиллз, уровень 14, он еще раз сменил имя). Гостиная и несколько спален были приспособлены для попоек и пирушек. Посетителей-египтян здесь не увидишь, возможно, из-за чрезмерной чувствительности к фразам, написанным посетителями на стенах внутри дома:

АТУ, АБУ!

МАГОМЕТ БЫЛ СЫНОМ НЕПОРОЧНОЙ СУЧКИ! СФИНКС-ВОНЮЧКА!

ПОМНИ О КРАСНОМ МОРЕ!

ВЕРБЛЮД — КУМИР ПРОРОКА!

У некоторых из тех, кто это писал, отцы, деды и прадеды были объектами этих самых острот. Но их благодарные потомки полностью ассимилировались — они были истинными жителями Беверли-Хиллз. Таковы люди.

Гамбринус объясняет посетителям следующий каламбур, в виде большой вывески над его головой:

ЧТО ОДНОМУ — МЕД, ДРУГОМУ — ОТРАВА.

Гамбринус, приземистый человек с квадратным торсом, стоит позади стойки — плоской с острыми углами в знак протеста против всеобщих яйцеобразных форм. Он объясняет последний каламбур уже не в первый раз и для удовольствия не только своего собеседника, но и самого себя. Дело в том, что был такой математик Пойсон14, и он вывел свое знаменитое, как это всем известно, пойсоновское частное разложение, бывшее достаточно точным приближением биноминального разложения, если число случаев растет, а ожидаемая вероятность в каждом случае бесконечно мала…

Когда посетитель напивается до такой степени, что больше пить не в состоянии, его со свистом вышибают из таверны, а Гамбринус смотрит ему в след и кричит.

— Пойсон! Пойсон!

Друзья Чиба — весь Молодой Редис — приветствуют его, сидя за шестиугольным столиком, и их слова совершенно случайно повторяют оценку федеральным психологом его переменчивого настроения:

— Чиб, обезьяна! Чиб собственной персоной! Что, веселая минутка накатила?

— Смотрите-ка, наш хмурый Чиб заявился! Выше головку! Этот парень сейчас в полном порядке!

С ним здоровается мадам Трисмегиста, сидящая за столом в форме кольца царя Соломона. Она вот уже два года, как жена Гамбринуса. Рекорд, установленный благодаря нешуточной угрозе, что она зарежет его, если он оставит ее. Кроме того, Гамбринус верит, что ее гадальные карты смогут повлиять на его судьбу. В этом просвещенном веке прорицатели и астрологи ценятся выше ученых. В то время как наука с трудом проталкивается вперед, невежество и суеверие галопируют и кусают науку сзади крупными темными зубами.

Сам Гамбринус, доктор философии, носитель светоча знаний (пока, во всяком случае), в бога не верит. Но он допускает, что звезды неким роковым образом связаны с его судьбой. По какой-то странной логике он думает, что карты его жены управляют полетом небесных светил, кроме того, он даже не подозревает, что гадание по картам и астрология — абсолютно разные вещи.

Да и что можно ожидать от человека, который провозглашает, что Вселенная несимметрична?

Чиб машет рукой мадам Трисмегисте и направляется к соседнему столику. За ним сидит Бенедиктина Канапейка Мельба.

Типичная женщина в собственном соку

Она высока и стройна, у нее узкие, словно у Лемура, бедра и тонкие ноги, но крупная и высокая грудь. Ее волосы черные, как и ее зрачки во всю радужку, длинные пряди разделены посередине ниточкой пробора, прижаты лаком к красивой формы голове, а дальше заплетены в две длинные тугие косы. Они обвивают ее лицо, словно ремешок шлема, схваченные под горлом золотистой брошью, исполненной в виде ноты. Ниже броши косы вновь разделяются, охватывая петлями груди. Снизу их соединяет другая брошь, затем они расходятся, пересекая торс, за спиной, где их снова скалывает брошь, и вновь появляются на животе, где, сжатые последней золотой нотой, спадают двумя распущенными водопадами на юбку-колокол.

Лоб и щеки ее разрисованы блестяще-зелеными, голубыми и золотистыми трилистниками. Грудь ее поддерживает желтый лиф с искусно вышитыми на нем розовыми сосками. Ярко-зеленый полукорсет с черными розетками стягивает осиную талию. Поверх корсета натянута сетка из мерцающих розовых жилок. За спиной сетка переходит в длинный птичий хвост из искусственных желтых и малиновых перьев с остьями из розовых жилок.

Длинная прозрачная юбка спадает жемчужинами волнами до кончиков ярко-зеленых туфель на высоких сверкающих каблучках, и ничего не скрывает белые бедра, продольно разделенные желто-зелеными полосатыми резинками пояса, и ровный темный треугольник в устье ног, стянутых чуть ниже черными сетчатыми чулками с нотным ключом, составляющим рисунок сетки.

Бенедиктина одета для выступления на Народном фестивале; и единственное, чего в ее наряде не хватает, — это шляпы, в которой она будет стоять на сцене. По ее взгляду, брошенному на Чиба, было видно, что он, помимо всего прочего, хочет еще и воспрепятствовать ей выступить, помешать ее блестящей карьере.

С ней пришли пять девушек в возрасте от шестнадцати до двадцати одного года, все они пьют для бодрости.

— Мы не можем поговорить наедине? — спрашивает Бенедиктину Чиб.

— Зачем? — ее голос, прекрасное контральто, дрожит.

— Ты позвала меня сюда только затем, чтобы устроить публичную сцену?

— Господи, а какой же еще сцены ты заслуживаешь? — пронзительно вопит она. — Посмотрите на него! Он хочет поговорить со мной наедине!

До него только теперь доходит, что она боится остаться с ним наедине. Больше, чем этого, она боится остаться одна. Теперь ему ясно, почему она настаивала, чтобы дверь в спальню всегда оставалась открытой, а Бэлла — ее подруга детства — располагалась так, чтобы услышать, когда ее, в случае чего, позовут. И она слышала все звуки, раздававшиеся из спальни.

— Ты говорил, что только пальчиком потрогаешь! — кричит она и показывает на свой еле заметно округлившийся живот. — А у меня теперь будет ребенок! Ты подлый развратник! Ублюдок!

— Ну, это уж совсем неправда, — говорит Чиб. — Ты же сама говорила, что все будет отлично, что ты безумно любишь меня…

— Любила! Любила! — вопит она. — Откуда мне знать, что я там говорила, если ты каждый раз приводил меня в такое возбуждение! Так или иначе, но я не говорила этого никогда! А что ты потом делал? Что ты со мной делал!!! Боже, я после этого несколько дней еле ходила! И так каждый раз, ублюдок ты вонючий!

Чиб покрывается холодным потом. Кроме пасторали Бетховена, струящейся из мелофона, в таверне не было ни звука. Его друзья широко ухмыляются. Мадам Трисмегиста, дыша смесью пива и лука, лихорадочно перекладывает карты — выискивает трефовую даму и бубнового валета. Подруги Бенедиктины глядят на свои длинные фосфоресцирующие ногти или глазеют на него, раскрыв рот.

— Я не могла пить эти таблетки. Они меня убивают — ухудшается зрение! Ты прекрасно знаешь это! И я не могу остановить это механическим путем! А ты! Ты постоянно лгал мне, что принимал свои таблетки! Негодяй!

Чиб понимает, что она врет, но сейчас нет смысла искать какую-то логику. Она выходит из себя, потому что беременна и не хочет связываться с хлопотным абортом в такое неподходящее время. Она жаждет мести.

Чиб недоумевает как же она могла забеременеть после той ночи? Ни одна женщина, как бы она ни исхитрялась, не смогла бы этого сделать. Ее, должно быть, обрюхатили до этого или после. Хотя она кланется, что это было в ту самую ночь, когда был он.

Рыцарь жгучего пестика,илипена, пена, куда ни глянь

— Нет, нет! — кричит Бенедиктина.

— Почему — нет? — удивляется Чиб. — Я люблю тебя, я на тебе женюсь…

Бенедиктина издает вопль, и ее подруга Бэлла кричит из холла.

— Что такое? Что случилось?

Бенедиктина не отвечает. Взбешенная, трясущаяся, словно в приступе лихорадки, она скатывается с постели, больно толкнув Чиба в бок, бежит к маленькому яйцу в ванной. Чиб бежит следом за ней.

— Я надеюсь, ты не собираешься это делать? — кричит он.

Бенедиктина стонет.

— Ты трусливый сучий подонок!

В ванной она тянет на себя секцию стены, которая становится полкой. На ней, прилипшие к намагниченной поверхности, стоят всевозможные баллончики и пузырьки. Бенедиктина хватает высокий тонкий баллон “сперматацида”, садится на корточки и глубоко засовывает его внутрь влагалища. Затем она нажимает кнопку на донышке — раздается приглушенное шипение, вырвавшись на юлю, пена течет по ее ногам на пол.

Чиб, окаменев, смотрит на это и спустя мгновение издает вопль отчаяния.

Бенедиктина яростно кричит.

— Не приближайся ко мне! Раздолбай!

Из-за двери спальни раздается робкий голос Бэллы:

— С тобой плохо, Бенни?

— Сейчас ей будет очень хорошо! — кричит Чиб.

Он бросается к полке и хватает баллончик с суперклеем. Клей этот используется Бенедиктиной для приклеивания к бритой голове париков и шиньонов, и то, что он склеивает, пристает намертво, пока не размягчается специальным растворителем.

Чиб хватает Бенедиктину за ноги и опрокидывает навзничь. Она кричит от ужаса, Бэлла вторит ей в унисон. Сломив ее сопротивление, Чиб направляет распылитель на торчащий у нее между ног баллончик.

— Что ты делаешь? — вопит она.

Он до упора нажимает кнопку и поливает ее промежность сильной струей клея. Она вырывается, но он с силой прижимает ее руки к бокам, чтобы она не смогла затолкнуть внутрь или вытащить баллончик. Чиб молча выпускает на нее остатки клея и ждет еще немного, чтобы клей полностью застыл. Потом он отпускает ее и поднимается.

Пена бьет из под клеевой пленки и растекается по комнате, так как кнопка на донышке “сперматоцида” утоплена в корпусе баллона и зафиксирована там клеем. Жидкость, находящаяся внутри баллона под большим давлением, попадая на воздух, пенясь, многократно увеличивается в объеме.

Чиб хватает с полки баллон с растворителем и сжимает его в руках. Теперь она до него не доберется. Бенедиктина с визгом вскакивает на ноги и бросается к нему. Чиб, хохоча, словно гиена, надышавшаяся веселящего газа, перехватывает ее занесенный кулак и отталкивает скользкое от пены тело в сторону. Бенедиктина, подскользнувшись, падает в “сперматоцид”, доходящий им уже до лодыжек, и выезжает на спине из спальни, звякая об пол своим баллончиком.

Она поднимается на ноги и только теперь сознает все содеянное Чибом. Раздается ее отчаянный вскрик, и она пытается исправить непоправимое. Она изворачивается, стараясь вытащить проклятый баллончик, и вскрикивает при каждом неловком движении, причиняющем ей боль. Видя, что все напрасно, она, всхлипнув, поворачивается и, широко расставив ноги, неуклюже бежит прочь. В дверях она сталкивается с Бэллой, и они вместе летят на пол, разбрызгивая в стороны пену. Пытаясь встать, они оскальзываются и падают опять. Эта пара сейчас напоминает двух Афродит, восстающих из кипени волн Средиземного моря.

Бенедиктина раздраженно отталкивает вцепившуюся в нее Бэллу, оставляя при этом толику совей нежной кожи на ее длинных ногтях. Бэлла вкатывается обратно в комнату на спине и скользит в сторону Чиба. С трудом встав на ноги, она выглядит точно новичок, впервые попавший на лед и изо всех сил старающийся сохранить равновесие. Однако это ей не удается, и она с воплем летит на пол, высоко задрав ноги.

Чиб, осторожно переставляя ноги, подходит к кровати собрать одежду и решает одеть ее в более сухом и безопасном месте. Он выходит в круглый холл как раз в тот момент, когда Бенедиктина, наподобие гигантской белой гусеницы, барахтается в луже пены, пытаясь подняться на ноги. Ее родители — два бегемота среднего возраста, все еще сидят перед экраном стерео, в руках у них жестянки с пивом, глаза-бельма вылуплены, слюнявые рты раскрыты, их жирные уши заметно дрожат от возбуждения.

Чиб, не говоря им ни слова, проходит через холл. Но, взглянув на экран, он обнаруживает, что тот переключен с внешнего приема на внутренний, а точнее — на комнату Бенедиктины. Мать и отец наблюдали все это время за ними, и их возбужденное состояние свидетельствует о том, что такого сильного впечатления они еще не получали ни от одного из стереоспектаклей для взрослых.

— Ах вы образины! Подглядывали?

Тут они наконец оторвались от экрана и увидели приближающуюся к ним Бенедиктику — спотыкающуюся, уже осипшую от крика, молча тычащую пальцем то на Чиба, то на мертво приросший к ней баллончик. Из-под нее, как из сопла ракеты, непрерывно выходит струя пены, покрывая ее и обалдевших от всего происходящего маму и папу. Видя это и услышав ругань Чиба, оба родителя, словно два Левиафана, поднимаются из морских глубин, начинают подниматься со своих кресел. Бенедиктина же устремляется к Чибу: ее руки угрожающе вытянуты вперед, скрюченные пальцы с длинными ногтями шевелятся, лицо словно у Медузы Горгоны.

Чиб, оттолкнувшись от стены, скользит прочь от них, беспомощно крутясь при этом маневре вокруг своей оси. С трудом ему удается удержать равновесие. Зато папа и мама, ухватившиеся друг за друга, подскользнувшись, обрушиваются на пол. Дом сотрясается от грохота. С ненавистью глядя на Чиба, они бешено ревут, как моржи, выползшие на сушу. Извиваясь телами, они пытаются дотянуться до Чиба, скользя в его сторону. Мама уже визжит, лицо ее, несмотря на весь жир, — лицо Бенедиктины. Все трое постепенно окружают Чиба. Он, отпрянув, падает и на спине вылетает из холла.

Папа же и мама сближаются тем временем пересекающимися курсами. “Титаник” повстречал свой айсберг и вот-вот произойдет столкновение. Лежа на животе, они скользят вдвоем к Бенедиктине.

Понимая, что они могут ее по инерции расплющить о стенку, она, как рыба из воды, выскакивает из пены, когда они проходят под ней.

Теперь очевидно, что заверения правительства о том, что баллончик рассчитан на сорок тысяч доз, смертельных для сперматозоидов (или для использования после сорока тысяч совокуплений), — истинная правда. Весь дом внутри покрыт пеной, а струя еще не иссякла.

Бэлла теперь лежит на спине в углу спальни. Только голова ее торчит наружу — словно она принимает пенную ванну.

Чиб медленно встает и оглядывается вокруг. Его колени напряженно согнуты, он готов к прыжку в случае опасности, хотя изо всех сил надеется, что ему не придется делать резких движений здесь, где опора буквально ускользает из-под ног.

— Стой, сукин сын! — ревет папа. — Я уничтожу тебя! Как ты смел поступить так с моей дочерью?

Чиб смотрит, как он неуклюже переворачивается и пытается встать на ноги, ревя, словно в него попал гарпун. Мама уже прекратила бесполезные усилия. Бенедиктина же совсем куда-то пропала — ее не видно и не слышно.

Видя, что путь его теперь свободен, Чиб, как на лыжах, скользит по холлу и оказывается на сухом месте около двери. С одеждой в одной руке и с флаконом растворителя в другой он шагает к выходу.

В этот момент его окликают по имени. Чиб оборачивается и видит, что со стороны кухни к нему скользит Бенедиктина. В руке у нее высокий стакан. Он недоумевает — зачем он ей? Не собирается же она гостеприимно предложить ему “посошок на дорожку”?

Она с разгону вылетает ему под ноги и с воплем врезается в стенку. Тем не менее она выплескивает содержимое стакана точно в цель.

Чиб громко кричит, почувствовав кипяток. Боль была такая, словно его кастрировали без наркоза.

Бенедиктина хохочет, лежа на полу. Чиб после серии прыжков и воплей с зажатыми между ног руками — флакон и одежда упали, ему было не до них — все-таки с трудом берет “себя в руки”. С перекошенным от ярости лицом он хватает Бенедиктину за правую руку и выволакивает ее на улицу Беверли-Хиллз. В эту ночь на улице мало людей, но все прохожие сразу устремляются за этой странной парой. Чиб не останавливается, пока не достигает озера, где он, таща за собой Бенедиктину, бросается в воду, чтобы остудить нестерпимый ожог.

В толпе было много разговоров после того, как они выползли из воды и потащились домой. Люди долго еще переговаривались и смеялись и после того, как служители департамента чистоты убрали все пену с поверхности озера и прилегающих улиц.

— Мне было так больно, что я целый месяц еле ходила! — кричит Бенедиктина.

— Ты сама хотела, чтобы это произошло, — говорит Чиб, — ты не должна жаловаться, потому что не раз говорила, что хочешь от меня ребенка.

— Я, должно быть, просто не помнила себя… — говорит Бенедиктина. — Нет! Я никогда не говорила ничего подобного! Ты меня заставил! Ты меня обманул!

— Я никогда никого не заставляю, — говорит Чиб. — И ты это прекрасно знаешь. Просто в тебе взыграла дурная кровь. Ты свободна в своих поступках и пошла на близость без малейшего принуждения. У нас свобода воли!

Омар Руник, поэт, поднимается со своего стула Это высокий худощавый юноша с бронзово-красным лицом, орлиным носом и очень широкими красными губами. Его длинные курчавые волосы подстрижены в форме корпуса “Пекода”, этого сказочного корабля, который нес сумасшедшего капитана Ахава во главе его безумного экипажа в погоню за Белым Китом. Можно было ясно различить на голове поэта искусно сплетенные из волос бушприт, мачты, реи и даже шлюпки, висящие на шлюпбалках.

Омар Руник хлопает в ладоши и кричит:

— Браво, философ! Именно это свобода воли! Воли свободного выбора между Вечной Истиной, смертью и проклятием! Я пью за свободу воли! Тост, джентльмены! За нашего предводителя!

И начинается.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

………………………………………

Поглощение молочкаиз-под бешеной коровки

Мадам Трисмегиста говорит:

— Послушай свою судьбу, Чиб! Посмотри, что говорят звезды через посредство карт!

Он присаживается за ее столик, его друзья толпятся вокруг.

— О’кей, мадам. Что я должен делать?

Она перетасовывает карты и достает верхнюю.

— Иисус! Туз пик…

— Тебя ожидает дальняя дорога.

— Египет! — выкрикивает Руссо Красный Ястреб. — Ох, нет, ты ведь не хочешь туда, Чиб! Идем со мной туда, где ревут бизоны и…

На стол ложится новая карта.

— Ты скоро встретишь красивую смуглую женщину, — продолжает Трисмегиста.

— Чертову арабку? Ох, нет, Чиб, скажи, что это не так!

— Ты удостоишься великой чести.

— Чиб получит дотацию!

— Если я получу дотацию, я не поеду в Египет! — возражает Чиб. — Мадам Трисмегиста, при всем моем уважении вы передергиваете.

— Не задирайтесь, молодой человек. Я не компьютер. Я лишь воспринимаю спектр вибраций души.

Хлоп.

— Тебе угрожает физическая и моральная опасность.

Чиб говорит:

— Ну, это грозит мне чуть ли не каждый день.

Хлоп.

— Близкий тебе человек должен умереть.

Чиб бледнеет, берет себя в руки и говорит:

— Трус умирает в тысячу раз…

— Ты вернешься в прошлое, совершив путешествие во времени.

— Ого! — восклицает Красный Ястреб. — Тут вы уже переборщили, мадам. Осторожнее! Вы получите грыжу души, если будете таскать эктоплазму в таких количествах!

— Смейся сколько хочешь, тупица, — говорит гадалка — Мир множественен. Карты не врут, когда дело с ними имею я.

— Гамбринус! — кричит Чиб. — Еще пива мадам.

Молодой Редис в полном составе возвращается за свой столик — диск, парящий без опоры в антигравитационном поле. Бенедиктина угрюмо смотрит на них и возвращается к своим подругам. За соседним столиком сидит Пинкертон Легран, правительственный агент. Он повернулся так, что камера стерео, засунутая под пуловер, направлена прямо на Редисов. Агент знает, что им это известно, о чем и докладывает своему начальству. Завидя входящего в зал Эксипитера, он хмурится. Легран не любит, когда агенты других департаментов толкутся возле него и в то время, как он занят работой. Эксипитер. Эксипитер даже не глядит на Леграна. Он заказывает стакан чаю и собирается бросить туда таблетку, которая, реагируя с танином, превращает чай в П.

Руссо Красный Ястреб подмигивает Чибу и говорит:

— Ты действительно думаешь, что можно парализовать весь Лос-Анджелес одной-единственной бомбой?

— Тремя бомбами, — говорит Чиб громко, чтобы Легран полностью зафиксировал его слова. — Одну — для центра управления государственными заводами, вторую — для центрального купола и третью — для пучка больших труб, подающих воду в резервуар на двадцатом уровне.

Пинкертон Легран бледнеет. Он давится, расплескивает из стакана свое виски и заказывает еще, хотя принял уже достаточно. Дрожащей рукой он нажимает клавишу камеры, чтобы передать это сообщение вне всякой очередности. В штабе в этот момент мигают сигнальные огни на пульте, раздаются прерывистые звуки гонга, шеф просыпается так внезапно, что падает со стула.

Эксипитер тоже все это прекрасно слышит, но сидит собранный, мрачный и сосредоточенный, словно скульптура любимого сокола фараона. Одержимый единственной страстью, он не обращает особого внимания на то, что юнцы собираются затопить Лос-Анджелес, даже если бы это они хотели сделать на самом деле. Он напал на верный след старого Виннегана и собирался использовать Чиба в качестве ключа к нему. Одна мышка, уверен он, побежит к ножке другой.

— Когда, ты думаешь, мы сможем начать действовать? — спрашивает Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери, писательница-фантастка.

— Недельки через три, — говорит Чиб.

Шеф бюро яростно проклинает Леграна, нарушившего его покой. Тысячи юношей и девушек выпускают пар разговорами о диверсиях, убийствах и восстаниях. Он не понимает, почему эти молодые подонки так любят говорить о подобных вещах, начиная с того времени, когда они становятся вольны делать все, что им заблагорассудится. Если бы у него были развязаны руки, он бросил бы этих бунтарей в тюрьму, предварительно слегка бы их потоптав.

— После этого мы должны будем уйти в Большой Мир, — говорит Красный Ястреб. Глаза его блестят. — Я говорю вам, ребята, что жить в лесу свободным человеком — это вещь! Ведь вы же все — гениальные личности, не то что эти безликие типчики.

Красный Ястреб верит во все эти разговоры о разрушении Лос-Анджелеса Он счастлив, потому что — хотя он и не признается в этом — на лоне матери-природы он тосковал по интеллектуальной компании. Другие дикари могут услышать оленя за сотню ярдов, узнать о приближении гремучих змей, но они глухи к мощной поступи Философии, ржанию Ницше, грохотанию Рассела, трубному реву Гегеля.

— Неграмотные свиньи! — говорит он громко.

— Что?

— Ничего. Послушайте, ребята, вы должны знать, как это великолепно. Вы были в КВСПМ…

— Да. Я был в группе 4-Ф, — говорит Омар Руник. — И подхватил сенную лихорадку.

— А я тогда работал над вторым дипломом магистра искусств, — говорит Гиббон Тапит.

— Я тоже был в отряде КВСПМ, — говорит Сибелиус Амадей Иегудил. — Мы выбирались наружу только тогда, когда играли в палаточный лагерь, но это было не так уж часто.

— Чиб, ты же был в корпусе. Ведь тебе там не понравилось, да?

Чиб кивает головой и говорит:

— Но… быть неоамериндом — значит тратить все свое свободное время на то, чтобы выжить. Когда я буду рисовать? И кто будет смотреть мои картины, если я даже выкрою для них время? Так или иначе, для женщины и ребенка это тоже не жизнь.

Красный Ястреб выглядит удивленным. Он заказывает виски с П.

Пинкертон Легран не собирается выключать камеру, хотя мочевой пузырь у него вот-вот лопнет. Однако через некоторое время он не выдерживает и отправляется в комнату, которую обычно не минует ни один посетитель. Красный Ястреб, пребывающий в отвратительном настроении из-за грубого усекновения его светлой мечты, незаметно вытягивает ногу. Торопящийся Легран чуть не падает, перескочив через преграду, но вытянутой ноги Бенедиктины ему уже не преодолеть. Агент летит носом вниз. Теперь у него больше нет причин идти в туалет, разве что умыться.

Все присутствующие, кроме Леграна и Эксипитера, смеются. Легран в ярости вскакивает. Но Бенедиктина, игнорируя его, встает и подходит к Чибу. Ее подруги идут следом. Чиб замирает. Она говорит, покачиваясь:

— Ну что, подлый совратитель? Говорил, что только пальчиком потрогаешь?

— Ты повторяешься, Бенни, — говорит Чиб. — Сейчас важно вот что: как будет с ребенком?

— А почему это тебя заботит? — усмехается Бенедиктина. — С чего это ты так уверен, что он твой?

— Было бы лучше, если бы он был мой, — говорит Чиб. — Но даже в обратном случае ребенок имеет право голоса. Он должен жить, даже если матерью будешь ты.

— В этом отвратительном мире? — вскрикивает она. — Я сделаю для малыша доброе дело, если лягу в больницу и избавлюсь от него. Из-за тебя я упускаю такой случай на Народном Фестивале, там будут представители фирм звукозаписи со всего света, а я не смогу спеть для них!

— Врешь ты все, — устало говорит Чиб. — Ты уже оделась для выступления.

Бенедиктина густо краснеет, глаза ее сверкают.

— Это ты мне все испортил! — вопит она. — Эй, слушайте все! Этот великий сраный художник, эта шишка на ровном месте, божественный Чиб, не способен к нормальной эрекции, пока не уляжется в постель!!

Друзья Чиба недоуменно переглядываются. О чем орет эта дуреха? Что тут необыкновенного?

Из дедушкиных “Отдельных высказываний”:

“Некоторые из черт религии Любви Любить, вызывающей отвращение или поношение в XXI веке, стали в наше благословенное время обычным делом. Любовь, любовь, любовь… Физическая и духовная! Недостаточно просто целовать и обнимать своих детей. А вот простое упоминание при ребенке о гениталиях способно привести к любопытным условным рефлексам. Я мог бы написать об этом специальную книгу и, пожалуй, напишу”.

Легран выходит из уборной в тот момент, когда Бенедиктина дает Чибу пощечину. Чиб любезно возвращает ей ее. Гамбринус выскакивает из-за стойки и устремляется вперед с криком:

— Пойсон! Пойсон!

Он сталкивается с Леграном, который врезается в Бэллу, за что с визгом получает пощечину, которую незамедлительно ей возвращает. Бенедиктина выплескивает стакан П в лицо Чибу. Тот яростно вскрикивает и делает выпад. Бенедиктина пригибается, и кулак врезается в ее подругу.

Красный Ястреб прыгает на стол и кричит:

— Я дикий зверь, я аллигатор, я…

Стол не выдерживает такой тяжести, наклоняется и сбрасывает его в толпу девушек. На полу образуется куча из тел. Его кусают, царапают, а Бенедиктина яростно вонзает ему ногти в мошонку. Он вопит от боли и ударом ноги яростно отшвыривает девку в угол. Легран, прокладывающий сквозь толпу путь к выходу, летит на пол, сбитый чьим-то ударом ног, теряя несколько передних зубов, налетев на твердое колено Чиба. Выплевывая кровь и зубы, он вскакивает на ноги и ударом в живот валит ближайшую участницу фестиваля.

Гамбринус палит из ружья, выбрасывающего тонкий лучик ярчайшего света Он ослепляет возбужденных посетителей таверны и таким образом приводит их в чувство. Луч висит в воздухе и сияет, словно.

.

.

…………….

Звезда над Бедламом

Начальник полиции разговаривает по стерео с человеком, находящимся в уличной будке. Этот человек выключил видеоэкран и изменил голос.

— Они там, в “Тайной Вселенной”, вышибают дух друг из друга.

Начальник стонет. Фестиваль только что начался, и вся полиция там.

— Спасибо. Ребята уже едут. Ваше имя? Я буду рекомендовать вас как кандидата для награждения Гражданской медалью.

— Что? А потом и меня приметесь трясти? Я не осведомитель, просто выполняю свой долг. А кроме того, я не люблю этого, я не люблю Гамбринуса и его посетителей. Это сборище наглых снобов.

Начальник отдает приказ о подавлении беспорядков, откидывается на спинку стула и, потягивая пиво, наблюдает за операцией по стерео. Что случилось с этими людьми? Они словно помешались.

Завывает сирена. Хотя фараоны и едут на электроциклах абсолютно бесшумно, они не порвали со своей вековой традицией издалека предупреждать преступников о своем появлении. Пять машин появляются перед открытой дверью “Тайной Вселенной”. Полицейские слезают с седел и начинают совещаться. На них двойные цилиндрические шлемы черного цвета с алыми полосами. По некоторым причинам они в очках, хотя скорость их транспортных средств не превышает пятнадцати миль в час. Их куртки сшиты из черного меха, плечи украшают золотистые эполеты. Шорты — из пушистой ткани цвета электрик, шнурованные ботинки — черные и блестящие. Они вооружены электродубинками и ружьями, стреляющими тяжелыми резиновыми шариками.

Гамбринус загораживает вход. Сержант О’Хара примирительно говорит:

— Эй, запустите нас. У меня нет ордера на обыск, но я могу получить его.

— Если вы войдете, я заявлю на вас, — улыбаясь, говорит Гамбринус. Он знает, что, несмотря на отсутствие у него официальной лицензии, правительство поддержит его иск. Вторжение в частное владение — это не пустячок, на который полиция может наплевать.

О’Хара заглядывает через его плечо в дверь, видит лежащие на полу тела, людей, вытирающих кровь с лица, держащихся за головы и бока. Эксипитера, напряженно сидящего за столиком, словно стервятник, алчущий падали. Один из лежащих с трудом встает на четвереньки и выползает между ног Гамбринуса на улицу.

— Сержант, арестуйте этого человека, — говорит Гамбринус. — Он нелегально использовал камеру стерео. Я обвиняю его во вторжении в личную жизнь.

Лицо О’Хары светлеет. В конце концов, он арестует хотя бы одного себе в оправдание. Леграна заталкивают в фургон, который прибыл следом за санитарной машиной. Красного Ястреба выносят за дверь на руках его друзья. В тот момент, когда его кладут на носилки, он открывает глаза и что-то бормочет.

О’Хара наклоняется к нему.

— Что?

— Я однажды… ходил на медведя с ножом в руках. Но тогда мне досталось меньше, чем от этих бешеных ведьм… Я обвиняю их в нападении, избиении и нанесении смертельных увечий…

Попытка О’Хары заставить Красного Ястреба подписать свои показания успеха не имеет, так как он теряет сознание. Сержант зло плюет.

Сквозь зарешеченное окно фургона доносится вопль Леграна:

— Я правительственный агент! Вы ответите за это!!!

Между тем полиция получает приказ отправляться к главному входу Народного Центра, где драка между местной молодежью и пришельцами из Вествуда грозит перейти во всеобщее волнение. Бенедиктина покидает таверну. Незаметно, чтобы драка принесла какой-нибудь вред ее будущему ребенку, хотя ей изрядно досталось. На плечах и животе — царапины, на ягодицах сквозь прозрачную ткань видны два багровых синяка — следы рифленой подошвы ботинка Красного Ястреба, на голове — большая шишка.

Чиб одновременно со злой радостью и грустью смотрит на ее спотыкающуюся походку. Теперь он окончательно убедился, что его ребенку отказано в жизни, и чувствует тупую боль в груди. Он понял; что его отчаянное нежелание аборта связано с подсознательным отождествлением себя с этим неродившимся ребенком. Ему известно, что его собственное рождение было простой случайностью, кто знает — счастливой или несчастливой… Повернись все иначе, и он бы не родился. Мысль о своем небытии — без картин, без друзей и без смеха, без надежды и без любви — ужаснула его.

Глядя, как Бенедиктина вышагивает по улице, важно, не обращая внимания на висящую клочьями одежду, он удивлялся: что он только в ней нашел? Даже если бы она и сохранила ребенка, жизнь с ней была бы сплошным мучением.

В гнездо влекущих губ

Любовь однажды села,

Воркуя и сияньем перьев ослепляя.

Но вскоре улетела, испражнившись,

По вечному обыкновению птиц

При взлете торопливом облегчаться.

Чиб возвращается домой, но попасть в свою комнату ему по-прежнему не удается. Он идет в мастерскую. Картина на семь восьмых уже готова, но Чиб ею еще не удовлетворен. Он берет ее и несет к Омару Рунику, дом которого находится в одной “грозди” с его домом. Руника сейчас нет, но он никогда не закрывает дверь. У него есть все, что необходимо Чибу для завершения картины. Чиб работает спокойно и уверенно, чего с ним не было, когда он только начинал творить. Вскоре он выходит на улицу, неся огромный овальный холст над головою.

Чиб размашисто шагает мимо пьедесталов, проходит под изгибающимися ветвями с домами-овоидами на концах. Он идет мимо крошечных парков, минует еще пару домов — и через несколько минут он уже почти в центре Беверли-Хиллз. Здесь взору Чиба открывается.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

…………………………………

Покойный полдень золотойи три напыщенные дамы

Дрейфующие на каноэ по озеру Иисуса.

Мариам бен Юсуф, ее мать и тетка держат торчком удочки и глядят на пестрые картины из иллюминаций, музыкантов и гомонящей толпы у Народного Центра. Полиция только что прекратила драку подростков и окружила место карнавала, чтобы предотвратить возможные беспорядки.

Три женщины, одетые в темные одежды, полностью скрывающие тело в соответствии с требованиями секты Мохаммеда Вахаби. Они не носят паранджу, даже Вахаби теперь на этом не настаивает. Их единокровные братья и сестры на берегу одеты в современную одежду — постылую и греховную. Однако дамы не отрывают от них взгляда, забыв о грехе.

Их мужчины стоят неподалеку. Бородатые, одетые в глухие бурнусы, словно шейхи из сериала “Иностранный легион”, они бормочут сдавленные проклятия и злобно шипят, глядя на эту беззастенчивую демонстрацию обнаженной женской плоти. Но тоже не отводят взгляда.

Эта маленькая группа тоже попала сюда прямо из заповедников Абиссинии, где они промышляли браконьерством. Их правительство предоставило им три возможности: пребывание в исправительном центре, пока они не станут лояльными гражданами, эмиграцию в израильский мегаполис Хайфа, эмиграцию в Беверли-Хиллз, Лос-Анджелес.

Что? Жить среди проклятых иудеев? Они плюнули и выбрали Беверли-Хиллз. Но и тут Аллах посмеялся над ними. Теперь они окружены со всех сторон Финкельштейнами, Эпплбаумами, Зайгелями, Вайнтраубами и прочими из рода Исаака. Что еще хуже — здесь нет мечети. Им приходится либо идти пешком до ближайшей четырнадцать километров, либо собираться в чьем-либо доме.

Чиб торопливо подходит к пластиковым берегам озера, ставит картину на землю и низко кланяется арабам, отводя в сторону свою изрядно помятую шляпу. Мариам улыбается, но тотчас хмурится, когда две ее спутницы бросают в ее сторону выразительные взгляды.

— Йа келб! Йа ибн келб! — восклицают они.

Чиб смеется, машет шляпой и говорит:

— Я просто очарован, мадам. Вы напоминаете мне трех граций, о, прекрасные дамы!

Не видя никакой реакции на свои слова, он теперь уже кричит во весь голос:

— Я люблю тебя, Мариам! Я люблю тебя! Хотя искусство для меня — словно роза Шарона, я все равно люблю тебя!!! Прекрасная, непорочная, с глазами лани! Оплот невинности и любовной силы, полный материнства и истинной веры! О, любовь моя, настоящая и единственная! Я безумно люблю тебя, хотя искусство для меня — единственный свет на черном небе с мертвыми звездами! Я взываю к тебе сквозь бездну!!

Мариам хорошо понимает международный язык, но ветер относит слова в сторону, вместе со всем их красноречием. Она на всякий случай улыбается и покачивает головой.

— Я приглашаю тебя на выставку! Ты, твоя мать и тетка будете там почетными гостями. Ты увидишь мои картины — мою душу — и узнаешь, что за человек собирается умчать тебя на своем Пегасе, моя голубка!

“Нет ничего более нелепого, чем любовные излияния поэта. Они безмерно преувеличены. Мне смешно, хотя это и трогает. Глубоким старцем я вспоминаю свою прошлую любовь, ее огонь, потоки слов, рвущиеся из сердца молнии, крылатую боль. Милые мои девочки, многие из вас уже умерли, остальные увяли. Я шлю вам свой последний поцелуй”.

Из неизданных рукописей дедушки

Мать Мариам приподнимается в лодке. На секунду Чиб видит ее жесткий профиль, похожий на ястребиный. Такой же станет и Мариам, когда постареет. Пока же у нее нежное личико с красивым орлиным носиком, который Чиб называет Ятаганом Любви. Мать же ее сейчас похожа на грязную старую орлицу. А вот тетка на орлицу не похожа, в ней есть что-то от верблюда.

Чиб прогоняет эти нелестные предательские сравнения. Но он не может с такой же легкостью прогнать трех заросших, немытых, закутанных в бурнусы мужчин, подошедших к нему.

Чиб улыбается и говорит:

— А вас я вроде не приглашал…

Без проблеска мысли в глазах они выслушивают скороговорку: английский язык Лос-Анджелеса понятен им только с пятого на десятое. Один Абу — так называют в Беверли-Хиллз всех арабов — бормочет какое-то проклятие, наверное, настолько древнее, что его употребляли еще жители Мекки до Магомета. Сверкнув глазами на Чиба, он сжимает кулаки. Другой Абу подходит к его картине и, по видимости, намеревается пнуть ее.

В этот момент мать Мариам обнаруживает, что стоять в лодке столь же опасно, как и на верблюде. Это даже еще хуже, поскольку женщины не умеют плавать.

Не умеет плавать и средних лет араб, напавший на Чиба и через мгновение обнаруживший, что стоит по пояс в воде, куда противник отправил его пинком ноги. Затем двое остальных под истошные вопли женщин летят в воду, чему способствует Чиб. Полицейский, находящийся неподалеку от них, слышит крики и видит, как арабы отчаянно колотят руками по воде. Не очень-то спеша, он направляется к месту происшествия.

Чего Чиб абсолютно не понимает, так это их поведения — они стоят на дне, вода едва доходит им до груди. Однако Мариам смотрит на них с таким ужасом, словно те сейчас пойдут ко дну. Остальные выглядят не лучше, но они его не интересуют. По всем правилам ему следовало бы вытащить Мариам на берег, но если он это сделает, то не успеет сменить одежду на сухую до открытия выставки.

При этой мысли он ухмыляется, а потом еще шире, видя, как полисмен входит в воду, чтобы спасти арабов. Чиб, все еще улыбаясь, поднимает картину и идет прочь. Но, приближаясь к Центру, он становится все задумчивее.

“Как случилось, что дедушка оказался прав? Как ему удалось так хорошо разобраться во мне? Я не ветреный и поверхностный, но я много раз влюблялся, и очень сильно. Что поделать, если я люблю красоту, а красавицам, которых я любил, красоты недостает? Мои глаза слишком требовательны и сдерживают устремления моего сердца…”

Биение внутреннего смысла

Вестибюль, в который входит Чиб, спроектирован дедушкой. Вошедший оказывается в длинной изогнутой трубе, увешанной изнутри зеркалами, находящимися под разными углами к плоскости. В конце коридора видна треугольная дверь, кажущаяся настолько малой, что в нее может пролезть разве что девятилетний ребенок. Иллюзия заставляет вошедшего верить, что, приближаясь к двери, он поднимается вверх по стене. В конце трубы у человека создается полная уверенность, что он, как муха, стоит на потолке.

Однако дверь по мере приближения к ней вырастает в размерах, пока не становится просто громадной. Сообразительный человек может догадаться, что этот вход — символическое представление архитектора о вратах в мир Искусства. Человек должен встать на голову, чтобы попасть в Страну Чудес.

Войдя внутрь, человек сперва думает, что гигантское помещение вывернуто наизнанку или перевернуто вверх ногами. Невольно начинает кружиться голова. Пока вошедший не освоится, самая дальняя стена кажется наиболее близкой. И наоборот. Слабые духом не выдерживают этого и вскоре выскакивают наружу, чтобы не хлопнуться в обморок.

Справа от входа висит табличка: “здесь снимают шляпы”. Это каламбур дедушки, который всегда отпускает шуточки, непонятные большинству людей. Если дедушка находил удовольствие в игре слов, то его праправнук в своих удивительных картинах показывает игру души. Тридцать его последних вещей, включая три из серии о Псе: “Звезда Пса”, “Помыслы Пса”, “Уставший Пес”, Раскинсон и его ученики грозятся разнести в пух и прах. Люскус и его паства их похваливают, но с недавних пор довольно сдержанно. Люскус загодя предупредил своих, чтобы они ничего не предпринимали, пока он не переговорит с молодым Виннеганом перед началом передачи. Представители студии стерео заняты тем, что исподтишка науськивают обоих, провоцируя ссору.

Главное помещение здания — огромная полусфера с ярким потолком, переливающимся всеми цветами радуги. Пол — гигантская шахматная доска, в центре квадратов которой изображены лица знаменитостей мира Искусства: Микеланджело, Моцарта, Бальзака, Бетховена, Дали, Марка Твена, Босха, Достоевского, Зевксиса, Ли По, Фармисто, Моузи, Кришнамурти и других. Квадраты с левого края пустуют, поэтому будущие гении могут добавить туда собственные портреты, обретя тем самым бессмертье.

Нижняя часть стены разрисована сценами важнейших событий из жизни изображенных художников. Вдоль противоположной изогнутой стены стоят девять постаментов, каждый для одной из Муз. На консолях, возвышающихся над постаментами, стоят гигантские статуи верховных богинь. Их обнаженные фигуры перезрелы: тяжелые обвисшие груди, широкие бедра, большие животы, толстые ноги с круглыми икрами, — словно скульптор старался прежде всего показать их земными — в полном смысле этого слова — женщинами, а не утонченными, нежными интеллектуалками Олимпа.

У них традиционно спокойные гладкие лица греческих скульптур, только глаза имеют несколько другое выражение. Губы улыбаются, но улыбка эта в любой момент может перейти в яростный оскал. Глаза с четкими расширенными зрачками будто угрожают: не смей предавать меня! если же ты это сделаешь…

Каждый постамент накрыт прозрачной полусферой, как бы отделяющей богинь от шума окружающего суетливого мира.

Чиб пробирается сквозь толпу к постаменту Полигимнии — музы живописи. Он проходит мимо сцены, с которой полуголая Бенедиктина изливает печаль своего свинцового сердца посредством алхимии золотых нот. Она видит его и изо всех сил старается удержать сладкую улыбку на своем лице. Чиб не обращает на это внимания, но успевает заметить, что она уже переменила платье взамен порванного в стычке, теперь ее тело еще более открыто для жадных взглядов. Чиб также видит множество полисменов, расхаживающих возле здания. Толпа, однако, не показывает взрывоопасных настроений. Но полисмены прекрасно знают, как изменчиво это настроение. Одна искра…

Чиб минует постамент Калиопы, где задержался Омар Руник. Наконец он подходит к Полигимнии, кивнув на ходу Рексу Люскусу, который машет ему рукой, и, приняв картину, ставит ее на возвышение. Шедевр озаглавлен: “Избиение невинных, или Пес в яслях”.

Картина изображает конюшню или хлев.

Конюшня — это грот с причудливыми сталактитами. В картине главенствует преломляющийся и дробящийся, любимый Чибом красный свет. Он пронизывает каждую фигуру, усиливает свою яркость и острыми иглами выходит наружу. Зритель, осматривая картину, видит множество световых уровней и, таким образом, перехватывает отражение множества скопленных и переплетенных фигур в глубине картины.

В дальнем конце пещеры стоят в своих стойлах коровы, овцы и лошади. Некоторые из них с ужасом смотрят на Марию с младенцем, у других открыты жевала, словно они хотят предостеречь Марию. Чиб здесь использовал легенду о том, что в ночь Рождества животные в яслях обрели человеческую речь.

Иосиф, усталый пожилой человек, согнувшийся настолько, что кажется лишенным костей, понуро сидит в углу. На голове у него ветвистые рога, но над каждым отростком — божественное сияние, так что тут все в порядке.

Мария заслоняет спиной соломенную подстилку, на которой должен, по всей видимости, находиться Христос. Однако из люка в полу пещеры тянется рука человека, чтобы положить на подстилку огромное яйцо. Видно, что этот человек находится в пещере, расположенной ниже хлева, он одет в современную одежду, у него пьяное выражение лица и тело согбенное, как и у Иосифа. Позади него стоит толстая грузная женщина, похожая на мать Чиба, она держит на руках младенца, которого передал ей мужчина, прежде чем положить на соломенное ложе яйцо.

У ребенка исключительно красивое лицо, залитое сиянием нимба над кудрявой головой. Однако если взглянуть под другим углом, то видно, что женщина держит этот нимб в руке и полосует нежное тельце ребенка его острым краем.

Чиб обладает глубокими знаниями в анатомии, ибо изрезал немало трупов, прежде чем получить звание доктора философии в области искусства. Изображение ребенка — это более, чем фотография, кажется, что это настоящее тело человеческого детеныша. Его внутренности вываливаются наружу через кровавую рану. У чувствительных зрителей при виде этого явно сосет под ложечкой, многие бледнеют.

Скорлупа яйца, подложенного вместо младенца, наполовину прозрачна. В его отвратительно мутном желтке прячется маленький дьявол: скрюченное морщинистое тельце, рога, копыта, свернутый спиралью хвост. Размытые черты его лика — комбинация лиц Генри Форда и Дядюшки Сэма.

По мере вглядывания в картину зритель узнает многие лица знаменитостей современного общества. В окошко хлева заглядывают дикие звери, пришедшие для поклонения, но теперь они лишь беззвучно ревут и блеют в ужасе. Звери на переднем плане — это те, что выжили лишь в заповедниках или были подчистую уничтожены человеком. Тасманский сумчатый тигр, голубой кит, морская корова, почтовый голубь, пума, горилла, орангутан, белый медведь, цапля, лев, тигр, калифорнийский кондор, медведь-гризли, кенгуру, вомбат, носорог, орел.

Позади видно еще множество животных, а на холме — темные, склонившиеся в поклоне тени аборигенов Тасмании и Полинезии.

— Каково ваше мнение об этой выдающейся картине, доктор Люскус? — спрашивает репортер стерео.

Люскус расплывается в улыбке и говорит.

— Я полностью сформулирую свое окончательное суждение через несколько минут. Пока вам, видимо, лучше спросить об этом доктора Раскинсона. У него, похоже, уже есть что сказать по этому поводу. Дурак и ангел… знаете ли15.

На экране стерео появляется багровое от ярости лицо Раскинсона.

— Дерьмо завоняет на весь мир, — говорит Чиб громко.

— ОСКОРБЛЕНИЕ! ПЛЕВОК! НАВОЗНАЯ КУЧА! ПОЩЕЧИНА ИСКУССТВУ! ПИНОК В ЗАД ВСЕМУ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ! ОСКОРБЛЕНИЕ!! ОСКОРБЛЕНИЕ!!!

— Что вы считаете оскорблением, доктор Раскинсон? — спрашивает репортер. — То, что это затрагивает христианскую мораль или секту Любви Любить? По-моему, здесь этим и не пахнет. Мне кажется, что Виннеган пытается сказать, что люди извратили суть христианства, и может быть, даже всех религий, всех идеалов во имя своей алчности и разъедающих душу сомнений, что человек — существо глубоко порочное по своей сути. Так мне кажется, хотя, конечно, я ведь обычный профан…

— Оставьте анализ критикам, молодой человек, — огрызается Раскинсон. — Или, может, это вы дважды доктор философии в области психиатрии и искусства? Наверное, это у вас есть правительственный сертификат заниматься официальной критикой? Виннеган не имеет ни грана гениальности, разбазарил свой талант, о котором постоянно твердят всевозможные сами себя обманывающие пустомели. Он показывает свое отвращение к Беверли-Хиллз, дарит нам свои отбросы и испражнения — мешанину, привлекающую внимание только своей несуразностью и простотой устройства. До нее мог додуматься любой посредственный электронщик. Я прихожу в неописуемую ярость от того, что простое трюкачество и мишура, выдаваемые за новизну, одурачили не только определенные круги публики, но и таких высокообразованных критиков с правительственными сертификатами, как, например, доктор Люскус, который, впрочем, не более учен, чем осел, орущий по любому поводу так громко, восторженно и невнятно, что…

— Но разве не правда, — встревает репортер, — что многие художники, обессмертившие свое имя, Ван Гог, например, отвергались современными критиками? А…

Репортер, умело разжигающий гнев критика на потеху публике, внезапно умолкает.

Раскинсон разевает рот беззвучно, как рыба, лицо его синеет от прилившей крови, он близок к удару.

— Но я не равнодушный профан! — наконец прорывает его. — Я ничего не могу поделать, если во времена Ван Гога жили Люскусы! Я знаю, о чем я говорю! Виннеган — всего лишь микрометеорит на небосклоне Искусства! Он не достоин даже чистить обувь светилам живописи! Его репутация раздута, она может светиться только отраженным светом! О, гиены, кусающие кормящую их руку, о, сумасшедшие боги…

Люскус, не слушая больше, берет Чиба за руку и увлекает в сторону, за пределы поля зрения камеры.

— Милый Чиб, — мурлыкает он, — пришло время заявить о себе. Ты знаешь, как я сильно люблю тебя, и не только как художника, но и как человека. Я же вижу, что ты не можешь сопротивляться тем глубоким чувственным вибрациям, которые возникли между нами. Господи! Если бы ты знал, как я мечтаю о тебе, мой прекрасный, богонравный мальчик! О…

— Если ты думаешь, что я отвечу “да” только потому, что в твоей воле возвысить меня или растоптать, то ты ошибаешься, — говорит Чиб. Он мягко вырывает свою руку из потной ладони.

Глаза Люскуса сверкают. Он говорит.

— Ты считаешь, что я принуждаю тебя? Но для этого у тебя нет ни…

— Все дело в принципе, — прерывает его Чиб. — Даже если бы я и хотел твоей любви, я бы не позволил тебе заставлять меня. Я хочу руководствоваться лишь собственным желанием и честью. Я не хочу слышать ни похвалы, ни порицания от тебя или кого-нибудь другого! Смотрите мои картины и говорите все, что вам вздумается, шакалы! Но не пытайтесь заставить меня пресмыкаться лишь за похвалу моего труда!

Хороший критик — мертвый критик

Омар Руник покинул свой пост у статуи и теперь рассматривает картину Чиба. Он положил руку на свою обнаженную грудь, на которой выколоты лица Мелвилла и Гомера. Он с завыванием декламирует стихи, его черные глаза словно дверцы, распахнутые взрывом. Как всегда, он приходит в возбуждение от картин Чиба.

Называйте меня Ахавом, а не Измаилом,

Ибо я поймал Левиафана.

Я — дикий осленок — порожденье человека!

О, мои глаза видели это!

В груди моей — вино, не находящее выхода.

Я — словно море с дверцами на запоре.

Оглянись! Лопнет кожа, сломаются двери!

— Ты — Нимрод, — говорю я Чибу.

Вот он час, когда речет ангелам Бог,

Если это — начало вершения, дальше

Ничего невозможного нет!

Затрубит он в свой рог пред твердыней

Небес и потребует деву Марию — Луну,

Как заложницу, в жены.

И потребует сбавить цену

Сей великой библейской блудницы…

— Остановите этого сукина сына! — кричит директор фестиваля. — Он опять вызовет волнения, как в прошлом году!

В зал входят полицейские. Чиб глядит на Люскуса, который что-то говорит репортеру. Чиб не слышит, что он там говорит, но уверен, что это не комплименты в его адрес.

Мелвилл писал обо мне,

Когда я еще не был рожден.

Я — человек, я Вселенную жажду понять,

Но в привычных себе границах.

Я — Ахав, моя ненависть может пронзить,

Разметать все препятствия времени, иль

Низвергнуть всю смерть и швырнуть

Мою ярость в Созидания Лоно,

Руша в этой берлоге все Силы.

Я — Неясная Вещь В Себе,

Скорчусь там, сохраняя свою

Зыбкую тайну.

Директор делает знак полицейским убрать Руника. Раскинсон все еще продолжает орать, надсаживаясь и багровея, но камеры направлены на Люскуса. Фантастка из Молодого Редиса уже бьется в истерике, вызванной завываниями Руника, в ней просыпается непреодолимое желание мстить всем и вся. Она, как фурия, бросается к репортерам программы “Тайм”.

“Тайм” — журнал уже много лет как прекратил свое существование и превратился в бюро массовой информации, пользующееся поддержкой правительства. “Тайм” — это яркий пример двуличной политики Дядюшки Сэма, политики умывания рук. С одной стороны, правительство снабжает бюро информацией, с другой — разрешает ему использовать ее по своему усмотрению. Итак, здесь объединяются в одно целое, по крайней мере — теоретически, официальная линия правительства и Свобода Слова.

У “Тайма” несколько основных направлений, поэтому правда и объективность могут быть принесены в жертву остроумию. Одной из своих мишеней “Тайм” выбрал научную фантастику Хьюги Уэллс-Эрб Хайнстербери. У нее нет никакой возможности получить персональную сатисфакцию за удары, наносимые постоянными крайне отрицательными отзывами.

Кто на этот раз? Кому это нужно?

Время? Пространство? Материя? Случай?

Ад после смерти или нирвана?

Нечего, нечего думать об этом!

Пушки философов бухают разом

И выпускают снаряды-хлопушки.

В пыль разлетается Храм теологии,

Взорванный диверсантом Доводом.

О, зовите меня Эфраимом, ибо

Встал я у Божьего Брода

Не помог мне язык неуклюжий поэта

Войти в царствие Света…

Хьюга с пронзительным воплем пинает оператора “Тайма” в пах. Тот, охнув, подпрыгивает, и камера выскальзывает из его рук, ударяя по голове соседнего юношу. Им оказывается член Молодого Редиса Людвиг Эвтерп Моцарт. Он давно уже прямо-таки дымится от ярости из-за того, что отвергнута его тональная поэма “Метая содержимое будущих геенн”. Удар камерой стал последней каплей, переполнившей чашу его благоразумия. Он становится неуправляемым. В высоком прыжке, с визгом, переходящим в ультразвук, он обеими ногами бьет в жирные животы двух стоящих неподалеку музыкальных критиков.

Но рядом с ним раздается женский крик. Это кричит от боли Хьюга — пальцы ее босой ноги вместо мягкой плоти мужского паха встретили на своем пути пластиковую броню, которой оператор предусмотрительно защитил самое уязвимое место, памятуя о прошлом фестивале. Шипя от боли, Хьюга скачет на одной ноге, обхватив другую руками. Спиной она налетает на стоящего неподалеку мужчину, и проходит цепная реакция. Вокруг корреспондента, нагнувшегося подобрать камеру, как кегли, валятся люди.

— А-а-а-а! — хрипло визжит Хьюга, вздергивает свою юбку, под которой у нее ничего нет, и одним прыжком оказывается на плечах оператора. Она сбрасывает с него шлем и, вырвав из рук камеру, начинает молотить ею по голове, намертво зажав между бедер шею несчастного корреспондента. Передача с этой камеры не прекращается ни на минуту. Кровь заливает часть объектива, но, поскольку камера сделана на совесть, она передает миллиардам телезрителей захватывающий спектакль. Экраны всего мира заливает струей кровь оператора, а затем зрители испытывают новый шок: камера взмывает в небо, бешено вращаясь.

Подоспевший полисмен бьет Хьюгу электродубинкой, попадая ей между ягодиц. Она содрогается, привстав на осевшем вниз операторе, как на стременах. От электроудара ее мочевой пузырь опорожняется, смывая кровь с израненной головы оператора, уже безучастного ко всему. Очередной любовник Хьюги с ревом бросается на полисмена, и они катятся по полу. Шустрый подросток из Вествуда хватает выпавшую у полисмена дубинку и начинает забавляться, жаля разрядами срамные места взрослых, особенно женщин, как правило, не носящих нижнего белья. Он развлекается до тех пор, пока группа местных парнишек не сбивает его с ног и, связав, с гиканьем, начинает засовывать включенную дубинку ему в задний проход.

— Волнения — опиум для народа… — стонет шеф полиции. Он срочно вызывает в Центр все свои подразделения, а заодно и шефа полиции Вествуда, у которого, впрочем, сейчас не меньше забот.

Руник бьет себя в грудь и нараспев выкрикивает.

Сэр, я существую! И не пойте,

Как кукушка,

Сняв с себя заботы обо мне!

Я — человек-уникум,

Я бросил хлеб в окно,

В вино мочился и вытащил

Затычку Ковчега днища,

И Древо распилил я на дрова.

И если бы вблизи был Дух Святой,

Я освистал бы и его.

И знаю я, что Богу все угодно

В этом мире.

Что Ничего не значит ничего,

Что есть — то есть, а Нет — есть нет,

Что Роза — роза есть,

Пока мы есть, но скоро нас не будет,

И это все, что можем в Мире знать…

Раскинсон видит, что Чиб направляется к нему, прячась за спины зрителей, и пытается удрать. Чиб хватает свой старый холст с “Постулатами Пса” и бьет им Раскинсона по голове. Люскус бежит к ним, протестующе крича, но не из-за того, что Раскинсона могут покалечить, а из-за боязни, что пострадает холст. Чиб разворачивается и заезжает овальным концом холста ему в живот.

Земля дрожит, как тонущий корабль,

Ее хребет трещит под водопадом грязи

И экскрементов из глубин и с неба,

Которым щедро так пожаловал Ахава Бог.

Услышав его крик: “Дерьмо! Одно дерьмо!”,

Рыдаю я при мысли, что это — Человек,

И вот — его конец!

Но погодите!

На гребне волн трехмачтовая шхуна,

Тень столетий с Ахавом у руля.

И смейтесь, жирные, и издевайтесь,

Ибо Ахав я есьм и есьм я — Человек!

И хоть не в силах проломить я

Стену Смысла, чтоб захватить горсть

Сущего, я все же продолжаю биться!

Хотя трещит Вселенная под нашими ногами.

Но погружаемся мы, и неотличимы

От окружающих нас экскрементов Бога.

Но вдруг на миг, который будет выжжен

В зенице Господа навеки,

Ахав — я — выпрямляюсь,

Очерченный сияньем Ориона,

В руке моей зажат кровавый фаллос,

Я словно Зевс с победой,

Оскопивший Крона — отца от мира своего.

Потом Ахав и экипаж, корабль, несутся

Все быстрее, погружаясь в Сердце Мира.

И слышу я, как до сих пор они все

п

а

д

а

ю

т

.

.

.

Внезапно Чиб превращается в омерзительно дрожащее желе от разряда бунтоподавляющей резиновой дубинки. Когда он приходит в себя, то слышит из спрятанного под своей шляпой мелофона голос дедушки:

— Чиб, на помощь! Эксипитер вломился в дом и пытается сломать дверь в мою комнату!

Чиб вскакивает на ноги и начинает кулаками и локтями пробивать себе путь к выходу. Когда он, задыхаясь, появляется на пороге дома и взбегает вверх, то находит дедушкину дверь распахнутой настежь. Дом полон людей из БСД и специалистов по электронике. Чиб врывается в комнату дедушки. Там стоит бледный и дрожащий Эксипитер. Он видит Чиба и сразу съеживается и усыхает. Через несколько секунд он хрипло говорит:

— Это не моя вина… Я должен был войти. Это был единственный способ убедиться во всем. Это не моя вина. Я до него даже не дотронулся…

У Чиба горло перехватывает судорога. Он не может выдавить ни звука. Опускаясь на колени, он берет в ладони дедушкину руку. На посиневших губах старца слабая улыбка. В другой руке его зажат последний лист неоконченной рукописи:

ОНИ НЕСУТСЯ К БОГУ

ЧЕРЕЗ БЕЗДНУ НЕНАВИСТИ

“…в течение большей части своей жизни я видел небольшую кучку преданных и необъятную массу равнодушных людей. Но дух времени изменился. Сейчас слишком многие юноши и девушки проповедуют любовь к Господу, но сильную антипатию к Нему. Это волнует и расстраивает меня. Молодежь, вроде моего внука и Омара Руника, выкрикивает богохульства, таким образом превознося Его. Ведь если бы они не веровали, они бы не думали о Нем. И вот теперь у меня есть уверенность в нашем будущем…”

Переправа через Стикс

Чиб и его мать, одетые в траур, спускаются по тоннелю на уровень 13-Б. У тоннеля люминисцирующие стены, с каждым шагом он становится шире. Чиб сообщает мнемокассе их путь назначения. Там, за матовой стеной, живет белковый компьютер, формой и размерами похожий на человеческий мозг. Он производит быстрый подсчет, и из прорези Чибу в руки выпадает закодированный билет. Пройдя последний участок тоннеля, они входят в укромную бухту. Чиб всовывает билет в прорезь парапета и через секунду в небольшой приемный лоток вылетает другой билет, большего размера. Механический голос тихо повторяет всю имеющуюся информацию на международном и английском языках, на тот случай, если посетители не умеют читать.

В бухте показываются гондолы, постепенно они замедляют свое скольжение и останавливаются. Весь берег бухты разделен маленькими перегородками на отдельные причалы, выполняющие роль плавающих трапов. Пассажиры входят в предназначенные для них ячейки, и трапы переносят их к бортам гондол. Двери трапа и гондолы синхронно открываются, и пассажиры рассаживаются по местам. Через мгновение из бортов выдвигаются прозрачные пластины, вверху соединяющиеся в купол.

Полностью автоматизированные, управляющиеся для безопасности двумя дублирующими друг друга биокомпьютерами, гондолы покачиваются над полупрозрачной пластиковой поверхностью бухты. Мощные антигравы тихо гудят. Получив приказ к движению, суда одно за другим скользят к створу магистрального тоннеля и с тихим шипением гуськом устремляются в трубу тоннеля, светящуюся словно газоразрядная трубка. Гондолы обгоняют друг друга, постепенно наращивая скорость. В тоннеле судов не так уж много, в направлении север-юг транспорта почти нет. Большинство жителей стомиллионного Лос-Анджелеса предпочитают не покидать собственных микрорайонов.

На судне впереди звучит сирена. Через несколько минут труба начинает загибаться вниз и неожиданно наклоняется под углом в сорок пять градусов к горизонтали. Они пронзают уровень за уровнем.

Чиб смотрит сквозь прозрачные стенки тоннеля на копошащуюся жизнь проносящихся мимо уровней. Дома словно кварцевые блюда для огромных пирогов, поставленные друг на друга: нижнее — донышком вверх, а верхнее — наоборот, и все это сооружение покоится на толстой резной колонне.

На уровне 3-А труба становится шире. Теперь гондола стремительно несется мимо домов-приютов, вид которых заставляет маму закрыть глаза. Чиб сжимает ее руку и думает о своих сводных братьях, находящихся за этими пластиковыми стенами. Здесь живет пятнадцать процентов населения мегаполиса: умственно отсталые, помешанные, уроды, калеки, впавшие в детство старики. Все они толпятся. Искаженные лица прижимаются к прозрачным стенкам тоннеля, выпученные глаза равнодушно смотрят на проносящиеся мимо красивые корабли.

“Гуманная” медицина сохраняет жизнь детям, которые — по велению природы — должны умереть. Людей, имеющих генетические дефекты, начали спасать с двадцатого века. С тех же пор началось распространение этих дефектных генов. Медицина научилась, однако, исправлять их еще в яичниках и сперме. И теоретически существование человека должно быть безбедным, при здоровом теле и духе. Но трагедия в том, что все еще не хватает докторов и возможностей, чтобы возиться с каждым новорожденным. И это несмотря на падение уровня рождаемости. Современная медицина позволяет человеку очень долго жить, смерть отступает все дальше и дальше. Отсюда — все большее количество слюнявых, выживших из ума стариков.

Где же выход? Древние греки оставляли своих дефектных детей умирать в голом поле, спартанцы сбрасывали их в пропасти, эскимосы отправляли своих престарелых родителей на льдине в море. Не следует ли нам использовать старые добрые газовые камеры для ущербных детей и стариков? Иногда мне кажется, что это было бы для них благом. Но я не смогу попросить кого-нибудь другого повернуть газовый вентиль, так как я не в состоянии сделать это сам…

Я бы застрелил первого, кто к нему потянется!

(Из “Отдельных высказываний дедушки”.)

Гондола приближается к одному из разветвлений тоннеля. Навстречу ей летит экспресс. Пассажиры знают, что все в порядке, но не могут удержаться от дрожи в поджилках и стиснутых зубах. Мама тихо вскрикивает. Экспресс проносится мимо и исчезает, как призрак. Поток воздуха за ним вызывает звук, словно Душа Мира всхлипывает, летя в подземное судилище. Тоннель снова загибается, и гондола спускается на первый уровень. Люди видят настоящую землю, в которую уходят массивные колонны, поддерживающие нижний ярус мегаполиса. Со свистом они проносятся мимо необычного на вид городка начала двадцать первого века, сохраненного в качестве музея.

Через пятнадцать минут после остановки Виннеганы достигают конца линии. Лифт доставляет их на землю, где они садятся в большой черный лимузин. Он высылается частной похоронной конторой с тех пор, как Дядюшка Сэм, вернее — правительство, платит за кремацию. Но не за погребение. Церковь не очень-то протестовала, предоставив верующим право выбора: быть развеянным по ветру пеплом или лежащим в земле гнилым трупом.

Солнцу до зенита еще оставалась половина пути. Маме становится трудно дышать, ее руки и шея краснеют и начинают опухать. Три раза за последние годы она была на открытом воздухе и каждый раз, несмотря на кондиционированный воздух, подвергалась приступам аллергии. Чиб поглаживает ее руку, пока они едут по этой грубо выложенной дороге. Архаичный электрокар с кислотным аккумулятором конечно же нельзя сравнить с гондолой на антиграве. Они, не торопясь, покрыли расстояние в десять километров до кладбища, остановившись только раз, когда дорогу им перебежал олень.

Их издалека приветствовал отец Феллини. Он расстроен, так как вынужден сообщить: Церковь считает, что дедушка совершил непростительное кощунство. Подставить вместо себя тело другого человека, заказать по нему мессу и похоронить под своим именем в священной земле значит совершить святотатство. Более того, дедушка умер нераскаявшимся преступником, без отпущения грехов. Кроме того, он ни разу не причащался!

Чиб ожидал услышать отказ. Храм Сент-Мэри отказался отпеть дедушку в своих стенах на БХ-14. Но дедушка часто говорил Чибу, что хотел бы покоиться рядом со своими предками, и Чиб полон решимости выполнить его желание.

Он говорит.

— Я похороню его сам! На дальнем конце кладбища!

— Нельзя этого делать, сын мой! — говорит старый священник. Ему вторят представитель погребальной конторы и федеральный агент.

— Наплевать! Где тут лопата?

Только теперь он видит длинное темное лицо и ястребиный нос Эксипитера. Агент следит за тем, как выкапывают из первой “дедушкиной” могилы гроб. Рядом с ним человек пятнадцать репортеров с камерами. Дедушку провожают в последний путь, как Последнего Миллиардера или Величайшего Преступника Века, с большой помпой.

Репортер:

— Мистер Эксипитер, не скажете ли вы несколько слов? Я не побоюсь утверждать, что эти похороны — историческое событие, их смотрят около десяти миллиардов человек. Теперь даже школьники знают о Винэгейне Виннегане. Как вы себя чувствуете сейчас? Вы ждали этого момента двадцать шесть лет. Успешное завершение дела, видимо, приносит вам чувство глубокого удовлетворения…

Эксипитер невозмутим, словно глыба базальта.

— Ну… на самом деле я не уделял все время этих лет только данному делу. В сумме наберется года три. Но, учитывая то, что я занимался этим каждый месяц по нескольку дней — да, можно сказать, что я висел у него на хвосте все двадцать шесть лет.

Репортер:

— Говорят, что конец этого дела означает также и конец БСД. Если только нас не вводили в заблуждение. БСД функционировала только из-за Виннегана. Разумеется, у вас были и другие задания, но выслеживание фальшивомонетчиков и содержателей игорных притонов входит в обязанности других ведомств. Это правда? Если это так, что вы тогда намерены делать дальше?

Эксипитер пламенно — не голос, а пышущее жерло вулкана:

— Да, БСД распускается! Но не раньше, чем закончится дело против правнучки Виннегана и ее сына. Они все эти годы укрывали его и, следовательно, являются его сообщниками! Фактически, следует осудить все население 14 уровня Беверли-Хиллз. Я прекрасно знаю, что все, включая шефа полиции, были хорошо осведомлены, что Виннеган прятался в этом доме. Даже духовник Виннегана знал это, поскольку старик часто посещал мессу и исповедовался. Священник признался, что настаивал на том, чтобы Виннеган сам приходил в церковь, обещая в противном случае не дать ему отпущения грехов. Но Виннеган — хитрейшая мышка, то есть, я хочу сказать, преступник, изо всех, которых я когда-либо видел. Он отказался следовать настояниям священника. Он заявил, что не совершал никакого преступления, и, хотите верьте, хотите нет, сказал, что Дядюшка Сэм — сам преступник. Представьте только бесстыдство и испорченность этого человека!

Репортер:

— Вы действительно собираетесь арестовать все население Беверли-Хиллз-14?

Эксипитер:

— Мне посоветовали, к сожалению, этого не делать.

Репортер:

— Не собираетесь ли вы уходить на отдых после этого дела?

Эксипитер:

— Нет. Я намерен перейти в Бюро Расследования Убийств. Убийства ради выгоды сейчас крайне редки, но преступления из-за ревности, слава Богу, еще случаются.

Репортер:

— Вполне естественно, что, если молодой Виннеган выиграет процесс против вас, он будет вправе выдвинуть обвинение в нарушении неприкосновенности жилища, нелегальном взломе и последовавшей за этим смерти его прапрадедушки. Вполне вероятно, что после этого вы потеряете возможность устроиться в БРУ или любой другой департамент полиции.

Эксипитер, сверкая глазами:

— Нечего удивляться, что мы, защитники закона, вынуждены постоянно сталкиваться с подобными трудностями в работе! Мало того, что чуть ли не все население стоит на стороне нарушителей закона, но временами мне кажется, что и мои собственные подчиненные…

Репортер:

— Вы непременно хотите закончить свою последнюю фразу? Уверен, что ваши подчиненные сейчас смотрят этот самый канал… Нет? Ну, что ж, как я понимаю, суд над Виннеганом и суд над вами будут проходить, по многим причинам, в одно и то же время. Каким образом вам удастся присутствовать сразу на обоих? Ха-ха-ха! Некоторые зрители давно называют вас Одновременным Человеком. Эксипитер, потемнев лицом:

— Это слова какого-то идиота! Он неправильно вложил данные в компьютер. Это обычное в наше время явление — путаница данных. Подозреваю, впрочем, что это сделано нарочно. Я припоминаю немало таких случаев…

Репортер:

— Не могли бы вы напомнить нашим зрителям ход этого дела? Так сказать, небольшой обзор…

Эксипитер:

— Ну, э… как вы знаете, пятьдесят лет назад все крупные частные предприятия были реорганизованы в правительственные бюро. Все, кроме занимающихся проектированием зданий архитектурной фирмы “Финнеган Стейтс Компани”, президентом которой был Финн Финне-ган. Он был родным отцом человека, который сегодня наконец будет похоронен. Где-нибудь.

Все отделения фирмы, за исключением крупнейшего — проектного, — были распущены или перешли в ведение правительства По существу, фирма и это отделение были единым целым, поэтому все работники получали одинаковую зарплату, распределяемую равномерно. Старик Финнеган был одновременно и распорядителем-президентом фирмы, и директором-распорядителем проектного отделения.

Всеми правдами и неправдами, а я уверен, что чаще всего — вторым, фирма сопротивлялась неизбежному поглощению. В число способов, к которым прибегал старый Финнеган, входил даже шантаж сенаторов и членов Верховного Суда. Но это пока не доказано.

Репортер:

— Напомню тем зрителям, которые, быть может, слегка подзабыли историю, что и пятьдесят лет назад деньги использовались лишь для покупки предметов роскоши. Их другим назначением было, как и в наши дни, служить показателем престижа и общественной значимости. Одно время правительство даже подумывало о том, чтобы изъять деньги из обращения вообще, но глубокое изучение этого вопроса показало, что они имеют громадное психологическое значение. Также был сохранен подоходный налог, хотя правительство не нуждалось в этом, но размер подоходного налога отражал престиж, и правительство могло изымать деньги из обращения постепенно.

Эксипитер:

— Итак, когда старый Финнеган умер, федеральное правительство возобновило свои усилия по слиянию рабочих и служащих компании со своим бюро. Но молодой Финнеган доказал, что он не менее изворотлив и коварен, чем его отец. Я, конечно, не хочу сказать, что тот факт, что президентом США в то время был его дядя, в какой-то степени способствовал его успехам.

Репортер:

— “Молодому” Финнегану было семьдесят лет, когда умер его отец…

Эксипитер:

— В ходе этой борьбы, длившейся долгие годы, Финнеган решил переименовать себя в Виннегана. Это было каламбуром. Он, должно быть, впал в детство, а может, и повредился, если был способен так восторгаться дешевыми каламбурами, которых я, откровенно говоря, не понимаю…

Репортер:

— Для наших зрителей за пределами Америки, которые могут не знать о нашем национальном обычае — Дне Имен… Он был предложен сектой Любви Любить. Когда гражданин достигает совершеннолетия, он в любое время может взять себе новое имя, отвечающее его темпераменту или жизненной цели. Я могу отметить, что Дядюшка Сэм, которого постоянно обвиняют в попытках навязать своим гражданам одинаковость, защищает этот индивидуалистический взгляд на жизнь. И это вопреки растущему числу жалоб на правительство.

Я могу также отметить еще кое-что интересное. Правительство провозгласило, что Виннеган помешан. Мои слушатели извинят меня, я надеюсь, за то, что я займу у них немного времени, чтобы объяснить истоки столь категоричного утверждения. Для тех, кто не знаком с классикой двадцатого века, сообщу, что был такой роман “Поминки по Финнегану”, автор которого — некий Джеймс Джойс — позаимствовал название для него из сюжета песенки ирландцев двадцатого века.

Это песенка о Тиме Финнегане, подносчике кирпича на стройке, который умер, как все считали, с перепою. Во время оплакивания на труп случайно плеснули спиртным, Финнеган, почувствовав прикосновение этой “живой воды”, сначала сел в гробу, а потом и вылез, чтобы выпить и поплясать на своих поминках. Старый Виннеган часто говорил, что эта песенка имеет реальную основу, что хорошему человеку трудно улежать в гробу и что Тим Финнеган — его прямой предок. Это-то высказывание и было использовано правительством для обвинения Виннегана в умопомешательстве. Виннеган, однако, представил документы, подтверждающие это родство. Гораздо позднее было доказано, что все эти документы поддельные.

Эксипитер:

— Дело против Виннегана усугубил тот факт, что рядовые граждане заняли сторону правительства. Они говорили, что эта фирма недемократична и дискриминационна. Ее администрация и работники получали непомерно большую зарплату, а большинству остальных жителей приходилось довольствоваться гарантированным средним доходом. Поэтому Виннеган был вызван в суд и обвинен сразу в нескольких преступлениях, в том числе и в попытке ниспровержения Демократии.

Видя неизбежное, Виннеган достойно увенчал свою преступную карьеру. Каким-то образом он ухитрился вытянуть из федерального банка двадцать миллиардов долларов. Эта сумма, между прочим, равнялась половине всех ходящих в Большом Лос-Анджелесе денег. С ними Виннеган бесследно исчез. К тому же он не просто украл их, но и умудрился не заплатить ни цента подоходного налога, что вообще уже ни в какие ворота не лезло! Я просто не знаю, почему столько людей восхищается подвигами этого разбойника? Я даже видел по стерео пьесу с Виннеганом в качестве главного героя, правда, фамилия там была несколько другая. Но это не меняет дела.

Репортер:

— Да, ребята, Виннеган совершил Преступление Века. И хотя он был в конце концов обнаружен и будет сегодня где-нибудь похоронен, дело еще раскрыто не полностью. Где денежки? Где двадцать миллионов долларов?

Эксипитер:

— Что ж, эти деньги сейчас не имеют никакой ценности, разве что для коллекционеров… Вскоре после кражи правительство изъяло из обращения все старые дензнаки и заменило их новыми купюрами, которые никак невозможно спутать со старыми. К тому же, так или иначе, правительство давно уже собиралось сделать что-либо подобное. Оно подозревало, что в обращении ходит слишком много денег, и оно выпустило новые купюры в таком количестве, как если бы половина старых денег все еще оставалась в банке. Конечно, мне очень хотелось знать, где спрятаны эти деньги. И я не успокоюсь, пока не дознаюсь об этом. Я буду охотиться за ними, даже если на это уйдет все мое свободное время.

Репортер:

— О, у вас будет на это много времени, если молодой Виннеган выиграет дело. Ну, ребята, а теперь я сообщу еще кое-что в довершение к тому, о чем вы знаете… “Виннеган” был найден мертвым на нижнем уровне Сан-Франциско спустя примерно год после своего исчезновения. Его правнучка опознала тело: отпечатки пальцев и ушей, рисунок сетчатки, группу крови и цвет волос, прикус, а также дюжину характерных признаков.

Чиб, который все это непрерывно слушает и видит, вдруг подумал, что дедушка наверняка потратил несколько миллионов из украденных денег, чтобы устроить такую подмену. Он не знает точно, но подозревает, что какая-то исследовательская лаборатория вырастила ему биодвойника.

Это произошло через два года после того, как родился Чиб. А впервые Чиб увидел дедушку, когда ему было уже пять лет. Тот поселился в детской и уговорил Чиба держать в тайне его появление. Он доверял только Чибу. Для дедушки, конечно, невозможно было быть полностью незаметным для Мамы, хотя сейчас она настаивает на том, что ни разу его не видела. Чиб думал, что она все отрицает, чтобы не быть обвиненной в сообщничестве. Но теперь он уже в этом не уверен. Возможно, временами она просто “отключала” зрение от остатков своих мозгов. Ей это было нетрудно, ведь она никогда не знает, вторник сегодня или четверг, и не может ответить, какой сейчас год.

Чиб не обращает внимания на могильщиков, которые интересуются, что же делать с останками. Он подходит к могиле. Уже показалась крышка яйцеобразного гроба. Эксипитер, как бы забыв о своем всегдашнем хладнокровии, улыбается репортерам и радостно потирает руки.

— Пляши, пляши, сукин сын, — сквозь зубы говорит Чиб. Бессильная ярость — единственная преграда охватившей его скорби.

Пространство вокруг гроба уже расчищено полностью. Манипуляторы машины опускаются и, сомкнувшись, поднимают черный, орнаментированный фальшивым серебром пластиковый гроб и ставят его на траву рядом с могилой. Чиб, глядя, как федеральные служащие начинают его вскрывать, порывается что-то сказать, но, передумав, молчит. Он смотрит, не отрываясь, колени его согнуты, словно для прыжка. Репортеры сгрудились в кучу, их похожие на расширенные зрачки объективы нацелены на сцену у фоба.

Крышка со скрипом поднимается…

Сильный взрыв. Клубится густой черный дым. Все вокруг в грязи, с побелевшими от ужаса глазами, кашляя и спотыкаясь, люди выбираются на свежий воздух. Часть репортеров куда-то бежит, другие поднимают выроненные камеры. Тем, кто стоял в отдалении, было видно, что взрыв произошел в могиле. Один Чиб догадался, что вскрытие гроба привело в действие взрывной механизм.

И только он один смотрит, задрав голову, на взлетевший в небо реактивный снаряд, потому что ожидал этого. Ракета успевает набрать пять футов высоты, прежде чем очнувшиеся от шока репортеры наводят на нее свои камеры. С еле слышным хлопком она разделяется на две части, которые вскоре превращаются в два воздушных шара, соединенных широкой лентой. Шары увеличиваются в размерах и зависают, а лента становится гигантским белым полотнищем, на котором громадными буквами написано:

.

.

.

.

.

.

.

…………………………………

…………………………………

Виннеган всех облапошил!

Яростно пылают двадцать миллиардов долларов, спрятанных в гробу с двойным дном. Некоторые бумажки ветер относит в сторону, и их подбирают люди из БСД, репортеры, работники похоронного бюро и муниципалитета.

Мама, словно рыба, открывает и закрывает рот.

Эксипитер выглядит так, словно оказался голый со вздернутым членом среди огромной толпы.

Чиб плачет, потом смеется и падает на землю.

Дедушка еще раз облапошил Дядюшку Сэма, запустив при этом в небо величайший из своих каламбуров, который теперь может увидеть весь мир. Финнеган облапошил, и Виннеган облапошил!

— Ах, старина! — Чиб всхлипывает между приступами смеха. — Ох, старина! Как же я люблю тебя!

Он катается по земле и так громко кричит эти слова, что становится больно в груди. И вдруг Чиб чувствует в руке какую-то бумагу. Он замолкает, встает на колени и окликает человека, который вложил ему в руку этот листок. Тот оборачивается и говорит.

— Ваш дед заплатил мне, чтобы я вручил вам это, когда его будут хоронить.

Чиб разворачивает бумагу и читает:

“Я надеюсь, что от моей шутки никто не пострадал, даже люди из БСД? А?

А теперь слушай последний совет Мудрого Старца из Пещеры.

Вытри слезы. Покинь Лос-Анджелес. Покинь страну. Езжай в Египет. Пусть твоя мать сама зарабатывает себе пурпурные. Она сможет это сделать, если будет бережливой и умерит свои необъятные потребности. Если не сможет — пусть пеняет на себя, это не твоя вина.

Ты, к счастью, родился талантом, если не гением, и человеком достаточно сильным для того, чтобы самому оборвать пуповину. Поэтому сделай это скорее. Поезжай в Египет. Окунись с головой в его древнюю культуру. Встань перед сфинксом и задай ему Вопрос. Потом отправляйся в зоозаповедник на Южном Ниле. Поживи немного в контакте с природой, какой она была до того, как человек обесчестил и изуродовал ее. Там, где Гомо Сапиенс (/) начал свой долгий путь от обезьяны-убийцы, вбери в себя древний дух этого места и времени.

Ты рисовал свои картины пенисом, который твердел от желчи, а не от жажды жизни. Теперь научись рисовать сердцем. Только так ты сможешь стать правдивым и великим.

Рисуй!

Потом отправляйся, куда захочешь. Я всегда буду с тобой, пока будет в тебе память обо мне. Цитируя Руника, “я буду северным сиянием твоей души”.

Постарайся крепче запомнить, что и другие люди могут любить тебя столь же сильно, как и я, а может быть, и еще сильнее. Что наиболее важно — ты должен любить их так же сильно, как они любят тебя.

Ты сможешь?..”