Согласно классическому определению, смысл представляет собой роль, которую нечто играет в более широком контексте действительности. Деталь в механизме может иметь тот смысл, что приводит в движение шестеренку. Смысл шестеренки в том, чтобы перенаправлять кинетическую энергию от одной вращающейся оси к другой. Смысл этого в том, чтобы запустить работу всего устройства. Устройство нужно нам для охлаждения температуры воздуха в помещении, а это требуется, чтобы пребывание собравшихся в нем было комфортным.
Смысл дает нам объяснение, для чего нечто существует, причем существует именно в качестве инструмента. Он сообщает, для чего мы делаем то, что делаем. «Для чего» же в свою очередь означает «куда», то есть в каком направлении высвобождается созидательная энергия человека.
К проблеме смысла есть два общих подхода. В рамках первого из них и наиболее интуитивно понятного мы можем искать смысл своей деятельности, жизни и творчества вне их самих, в некоем результате. Это можно назвать внешней концепцией смысла.
Мы приравниваем себя к органу космического тела или к предметам обихода, вроде гвоздя или кружки. Они крайне функциональны и их смысл находится вне их. Он в том, чтобы сыграть свою маленькую роль на какой-то большой сцене. Так и человек всегда искал для себя оправдания в чем-то внешнем, в будущем, в некоей системе более высокого порядка, ради которой он бы исполнил свою особую роль.
Творчество и жизнь воспринимаются как способ что-то поменять, упорядочить и преобразовать реальность в соответствии с имеющимися у нас планами. Мы всегда действуем для чего-то еще. Мы стремимся сделать мир другим, причем как внешний мир, так и внутренний. Смысл тогда может быть найден лишь в тех переменах, которые мы производим в более обширном контексте действительности.
Когда мир, наконец, становится другим, мы обращаем внимание на следующую затею, а после – еще на одну. Сперва мы желаем одного, затем другого, затем третьего. Мы строим машины, создаем семьи, рожаем детей, пишем книги, проясняем заботящие нас вопросы мироустройства, приносим пользу обществу и облегчаем бремя человеческих тягот. Мы озабочены малыми и большими проектами, и им нет конца.
Этот неутолимый творческий дух человека, устремленный вперед, по большей части воспевался и поощрялся в человеческой истории. На заре возникающей нейробиологии академик Павлов выделил описанное здесь целеориентированное творческое стремление в качестве основы высшей нервной деятельности. Он считал эту глубинную тягу настолько фундаментальной и для людей, и для животных, что назвал ее даже не инстинктом, а рефлексом — рефлексом цели. В одноименной работе Павлов пишет (1916 год):
«Жизнь только того красна и сильна, кто всю жизнь стремится к постоянно достигаемой, но никогда не достижимой цели или с одинаковым пылом переходит от одной цели к другой. Вся жизнь, все ее улучшение, вся ее культура делается рефлексом цели, делается только людьми, стремящимися к той или другой поставленной ими себе в жизни цели».
Это звучит поистине прекрасно и воодушевляет жить и трудиться. Однако так лишь с определенного ракурса. В подобном понимании смысла человеческой жизни имеется неустранимый логический изъян, и он в конечном итоге порождает в жизни людей много излишних внутренних и внешних конфликтов.
Дело в том, что внешняя концепция смысла игнорирует стихию времени, непостоянство и пластичность реальности. Она выносит за скобки тот неудобный факт, что любое наше достижение, любое стечение обстоятельств ход времени стирает в ноль.
С мерным хрустом время перемалывает наши дни и годы, затягивает в себя людей и народы, идеи и цивилизации, планеты и звезды, даже целые галактики. Мы привыкли измерять все своим аршином, в масштабе лет и столетий, но на этих просторах и миллионы лет есть не более чем секунда. Галактика здесь не крупнее песчинки.
Если мы ищем оправдание своей деятельности в цеплянии за то или иное желаемое стечение обстоятельств, то строим смысл жизни на чем-то предельно эфемерном – по сути, на «ничто».
Время поглощает любой достигнутый результат, а потому в плодах творчества нельзя найти ни его смысла, ни опоры. Под таким углом наша жизнь становится бесконечным и безнадежным перепахиванием реальности ради чего-то, что впоследствии будет изменено ею до неузнаваемости. Я делаю это ради того, оно происходит ради чего-то следующего и так далее во веки веков без конца и без края.
Мы оказываемся в вагоне поезда, который не следует ни к какой конечной станции, который никуда не едет. Следовательно, и мы никуда не едем.
Внешний смысл в условиях конечности
Аристотель понял, сколь абсурдной выглядит логическая чехарда, где единица существует ради двойки, двойка ради тройки, а тройка ради четверки в бесконечной числовой последовательности.
Если последовательность событий бесконечна, значит все они упираются в ничто и идут в никуда. Философ заключил, что раз здесь смысла человеческой жизни не отыскать, должен все-таки быть последний элемент. Нам требуется обнаружить последнее событие или последнее состояние, которое уже ни для чего не существует, кроме самого себя. Как мы знаем, его ответом было «счастье».
Вместе с тем столь сведущий в логике мыслитель упустил несколько ключевых соображений. Во-первых, если мы сведем все в нашей жизни к одному желанному будущему состоянию, например, к состоянию счастья, которое не нужно ни для чего, кроме себя, наше затруднение не вполне разрешается. Выходит, что все, подчиненное этому замкнутому на себе состоянию, упирается в бессмыслицу. Все в нашей жизни существует ради последнего элемента, но он существует лишь ради себя. Выходит, он лишен смысла, если мы придерживаемся его первоначального определения.
Но самое главное, допустим, что у жизни и существования мира и правда есть цель, которую можно достичь. Из этого следует, что после ее достижения опускается занавес, наступает конец игры и воцаряется полное ничто. Ведь окончательное состояние было достигнуто, а оно… окончательное. Теперь отсутствует причина для дальнейшего движения, более того, даже возможность движения.
Получается, наш поезд ехал в ничто и наконец-то туда добрался. Если цель существования лежит вне настоящего момента и является достижимой, значит в самом буквальном смысле его целью является ничто, то есть остановка действия, неподвижность. Это едва ли может вызвать наше ликование.
Если же движение и изменение сохраняются, значит окончательная цель не была окончательной, как нам то казалось, или она просто не была достигнута. Можно допустить и то, что окончательной цели достичь нельзя, но мы можем лишь бесконечно к ней стремиться. Здесь мы возвращаемся в ситуацию с бесконечной последовательностью с тем небольшим нюансом, что теперь, хотя наш поезд и движется ко вполне определенной станции, он никогда там в полной мере не оказывается. Это ничуть не более радостная и осмысленная картина.
Установка на обладание
Пока мы придерживаемся убеждения, согласно которому смысл творчества и жизни пребывает вне их, мы блуждаем в лабиринте, где каждая развилка ведет в тупик. Не удивительно, что человечество, остро ощутившее это в последние столетия, постоянно приходит к выводу о бессмысленности своего существования. С этой точки зрения, это так, причем совершенно неизбежно. И такие представления не просто ошибочны. Они губительны для жизни.
Внешний смысл углубляет различие между нами и миром и разверзает пропасть там, где есть лишь проведенная на песке черта. Мы усматриваем суть существования в том, чтобы менять сопротивляющуюся действительность под стать своим планам, а затем пытаемся увековечить и себя, и плоды своих усилий. В сущности, мы объявляем ей войну.
Однако война с миром есть гражданская война. Это война одной руки с другой, и увековечить ее результаты все равно невозможно. Как и все вокруг, мы непостоянны, временны и смертны. Мы являем собой часть общего потока метаморфоз, плоть от плоти мира.
Вскоре и с неизбежностью все стороны ведущихся сражений окажутся свалены в общую коробку, из которой они некогда появились. Затем они будут перемешаны и расставлены уже в новых ролях и в новом порядке. Эта попытка удержать ветер и вылепить из него неподвижную фигуру имеет предрешенный конец. Она представляет собой столь же бессмысленный, сколь и мучительный конфликт со стихией времени и с творческой природой бытия.
Руководствуясь внешним пониманием смысла, все оправдание существования мы усматриваем в том, чтобы нечто обязательно стало таким, а не другим. Мы цепляемся силой собственного желания за что-то, а время вырывает у нас это из рук вместе с кожей, а затем и самой жизнью. Мы живем и творим ради будущего и связываем свое счастье с тем, что будет потом. Однако вожделенное «потом» не просто мимолетно. Чаще всего оно даже не наступает или же наступает совсем не так, как мы себе то воображали.
Суть этого подхода к жизни, внешнего подхода к ее смыслу, в установке на обладание. Мы как собственники стремимся закрепить за собой части внутреннего и внешнего мира как собственность. При этом мы наивно верим в прочность и неизменность как себя, так и объектов обладания.
Это заблуждение есть условие установки на обладание. Если собственник пластичен и мимолетен, если собственность пластична и мимолетна, то обладание не может быть гравитационным центром нашей деятельности, не может являться сущностью творческого процесса. Участок реки не может обладать участком движущегося воздушного пространства над собой. Там некому и нечем обладать.
Эго и эгомания
В легких формах коренное невежество касательно природы реальности и вызываемое им безнадежное цепляние имеют внешне безобидные симптомы. Война с пластичностью мира даже придает жизни некоторую пикантность.
Человека тогда наполняет мятущийся творческий дух, о котором писал Иван Петрович Павлов. Его воспевал Гете в эпоху европейского Просвещения и Софокл в Древней Греции. Он переходит от одного свершения к другому, желает свернуть горы и облагодетельствовать человечество.