Вода так же вкусна, как чай. Хорошая музыка хороша и плохая музыка хороша, и вообще без музыки хорошо. Пропадает не внимание к различиям, а цепляние за них и ошибочное впечатление, что эти нюансы обладают большим значением для нашего самочувствия и нашей деятельности.
Максимизация свободы от гурманства есть то, что в буддизме называется «единый вкус» (тибетское ro gcig или ro mnyam). С исторической точки зрения, понятие единый вкус возникло в тибетском буддистском учении Махамудра. Там он обозначает одну из высших стадий прозрения и практики.
С сущностной точки зрения, однако, единый вкус не является открытием или собственностью какого-то отдельного направления или ответвления мысли. Это наименование глубокого духовного опыта, который пронизывает весь буддизм от самой точки его начала, как и некоторые другие духовные учения.
На вкус все одно. Мы узнаем это, как только оказываемся по ту сторону лимбических зависимостей. С одной стороны, единый вкус означает, что природа всего едина, и это ощущается нами непосредственно на каждом отрезке жизни. Эта природа является пустотной (то есть непостоянной и сверхпластичной), творческой и познающей.
С другой стороны, единый вкус значит, что наше умственное состояние обретает равновесие и внутреннюю опору. Счастье и ощущение жизни создаются не окольным лимбическим путем, не являются отражением капризов случая и капризов эго, а идут изнутри и по кратчайшей траектории – через очищение и совершенствование самого ума.
Вкус мира становится единым и благим, потому что для ума наивысшее благо есть гармония, причем гармония живая и пребывающая в движении. Освобожденный ум обнаруживает эту гармонию везде и создает ее сам. Эта способность выявлять и творить гармонию во всем задает общий вкус всего и позволяет ощутить сущностную благость всех форм опыта.
Опыт единого вкуса не приводит к тому, что все различия для нас пропадают, а мир смешивается в однородную и пресную серость. Как раз наоборот, открывается реальное богатство его палитры. Все на один вкус, но при этом все разных цветов, с разной текстурой, со множеством нюансов. Разнообразие и богатство опыта постигаются как формы и проявления единой благой природы.
Именно благодаря вниманию ко всеобщей основе вкусы жизни и становятся полноценно ощутимы и раскрываются. Исчезают невротическая разборчивость и цепляние, которые и подавляли нашу внимательность. Так опыт единого вкуса становится нашим глубоким интимным опытом. Как следствие этого, у нас пропадает и склонность делать культ из своих ушей, глаз, желудка, половых и любых иных органов.
Вариации стимулов замечаются во всей полноте, но теряют свое былое значение, потому что не определяют нашу жизнь. Вкус мира создается всеобщей основой всех форм опыта и тем, что мы делаем, а не тем, чем мы питаемся.
Культ личных достижений
Когда мы перестаем сопротивляться творческой природе бытия в своем отношении к потреблению, мы делаем большой шаг вперед. Это, однако, лишь один из первых шагов. Сама наша бурная деятельность все еще может быть зависимой от установки на обладание. Это происходит, когда мы теряем пластичность и движемся по накатанной колее. Для нас становится главным, чтобы нечто в творчестве было создано, а затем удержано и увековечено.
Мы получаем результат, а затем пытаемся его законсервировать, поставить на полку вместе с прочими консервами и периодически приходим полюбоваться собственной коллекцией. Если же у нас нет желаемого набора достижений, мы начинаем переживать, страдать, впадаем в отчаяние или возносим руки к небу в гневном жесте. Подобная фиксация на достижениях является крайне невротической и невежественной.
Что вообще такое достижение? Это некое стечение фактов и обстоятельств. Оно не просто временно, оно мимолетно. Кто строит жизнь на консервации результатов, тот пытается увековечить круги на воде. Каждый раз, когда у него это не получается, он начинает себя изводить. А не получается это всегда.
Да, у некоторых кругов на воде срок жизни немного дольше, чем у других, но это ничего не меняет в общей картине. Вечен процесс творческого проявления, сам движущийся его поток. Он и есть содержание. Результат же есть только скоротечная форма этого потока, узор на его глади.
Подлинное достижение – это не то, что было в прошлом, и не то, что будет в будущем. Это то, что происходит сейчас. Это процесс. Ставить результат творчества впереди процесса творчества означает поставить телегу впереди лошади.
Да, при таком подходе к жизни вроде бы у нас есть все, что нужно: есть и телега, и лошадь. Но все равно выходит крайне нелепо и неудобно. Мы все перевернули. Само классическое понятие достижения и собственности и столь же «классическая» одержимость ими есть следствие переворачивания. Это попытка того, кто по своей природе пластичен, удержать в неизменном состоянии то, что не может быть удержанным.
Пока наше творчество является частью культа увековечивания достижений, оно поражено тяжким недугом. Мы формируем в себе некие ожидания, составляем планы, закрепляем за собой разнообразные личные результаты, а затем вцепляемся в них мертвой хваткой. Ситуация же тем временем не стоит на месте. Она двинулась дальше, а мы со своими шаблонами, достижениями и планами остаемся позади, вцепившись во что-то.
Мы упираемся руками и ногами и пробуем остановить движение действительности, чтобы подогнать ее под свои творческие предубеждения. Вопреки сигналам ситуации, мы стараемся увековечить уже созданное, удержать свои собственные идеи и предубеждения, замариновать плоды собственной деятельности, но противоборствующие здесь силы несоизмеримы. Наши ожидания, стереотипы и привычки вступают в противоречие с положением вещей, которое им более не соответствует. Это рождает колоссальное напряжение.
Поток времени относит нас прочь от созданного, и мы ведем себя как дети, которые не хотят спать, не хотят, чтобы наступала ночь, и потому закатывают истерику в знак протеста. Борьба, приобретение, цепляние, исчерпание, утрата, страдание – цикл за циклом, круг за кругом. А затем наступает смерть, затем новое рождение, и в том же беличьем колесе вертится уже кто-то другой.
Мы делаем ставку на обладание добытым нами результатом в виде своих идей, планов и достижений, но эта ставка обречена проиграть. Да и как может быть иначе? В установке на обладание и в цеплянии за результат творчество отрицает свою динамическую природу. По сути, оно кусает свой собственный хвост. Такое кусание и глодание самого себя может быть только разрушительным и болезненным.
Когда некоего результата еще нет, мы страдаем или по крайней мере исполняемся суеты и невротического перевозбуждения. Мы видим всю ситуацию своей жизни через призму вожделенного результата. Наш план, как мираж, маячит у нас перед глазами. Он становится фильтром, через который мы пропускаем все, с чем сталкиваемся.
Упрямо, месяц за месяцем и год за годом мы идем именно к нему и никуда более. Может быть, нам давно уже пора внимательно оглядеться вокруг и пересмотреть свой маршрут, но мы уцепились и игнорируем любые сигналы ситуации. Цепляние за будущие достижения останавливает перемены, оглупляет нас и делает пассивными в самом существенном.
Когда некоего результата уже нет, мы вновь страдаем и воспринимаем реальность через призму утраченного. Жажда его вернуть, потребность его вернуть и удерживать становится новым миражом, новым навязчивым фильтром для ситуаций жизни.
При обоих сценариях наша деятельность не способна меняться вместе с ситуацией и отпускать то, что не может и не должно быть удержано. Она становится эгоманией. Мы отстаем от динамики ситуации и либо агрессивно боремся с ней, либо пытаемся притянуть некую другую. Мы формируем застывшее представление о себе и жизни и упорно пытаемся его защитить и увековечить. Мы хотим выстроить забор вокруг кругов на воде или любой ценой нарисовать именно этот круг, а не какой-то другой. Прямой и живой контакт с реальностью оказывается утрачен.
Консервомания
Все, что не понимает пластичной природы бытия и не понимает существа времени, обречено на пустое страдание и расходование сил в борьбе с ними. Это то, что великий философ-стоик Сенека имел в виду в своих известных словах:
«Желающего судьба ведет, а нежелающего – тащит».
Эго не желает идти со временем, потому время его тащит. Эго борется со временем, потому что не понимает, что оно само и есть время. Эго и есть то непостоянное бытие, с которым оно сражается, то существо, чей хвост оно кусает, то движение, которое хочет прекратить. Время все равно тащит нас за собой, но в процессе транспортировки мы умудряемся искусать и изодрать как самих себя, так и зачастую все вокруг.
Эгомания есть установка на обладание в острой и воспаленной форме. Наш малый ум становится еще более цепким и падким до накоплений, достижений и всякого рода консервации себя и своих результатов. За счет этого человек и правда становится активнее, но эта активность – невротическая.
С точки зрения количества, эгоманьяк может быть невероятно продуктивен, но в качественном отношении его деятельность остается неполноценной. Творчество, движимое цеплянием и обладанием, всегда тронуто болезненностью. Оно не может раскрыть своего действительного потенциала.
Творческая эгомания похожа на активную прокрастинацию, о которой мы говорили ранее.
Человек строит башни из спичечных коробков, планирует завтрашний разговор с соседом, копает грядки, идет на пробежку – все что угодно, лишь бы не браться за настоящее дело. В сущности, это гиперактивное и невротическое избегание. Так и при эгомании творческая сила может горы свернуть, но вот оставить эти горы в покое и заняться чем-нибудь действительно полезным она уже не в состоянии.
По этому поводу хорошо высказался Ницше:
«Главный недостаток деятельных людей. Деятельным людям обыкновенно недостает высшей деятельности – я разумею индивидуальную деятельность. Они деятельны в качестве чиновников, купцов, ученых, т. е. как родовые существа, но не как совершенно определенные отдельные и единственные люди; в этом отношении они ленивы.