Хаотическое метание ума, доведенное до крайности, превращается в нечто сродни шизофрении. При шизофренических расстройствах информационные потоки в коре перемешиваются, сон вторгается в явь, а бессознательное бесконтрольно смешивается с сознанием.
Стандартный режим состоит из микроразладов и микроневрозов. Из них появляются разлады и неврозы крупного калибра. Они же в свою очередь подготавливают почву для психотических нарушений, так как между неврозами и психозами нет непроницаемой границы. Психозами мы называем просто некоторые особо масштабные поломки высшей нервной деятельности, к наиболее тяжелым из которых относят шизофрению и мании.
Даже если излишняя активность стандартного режима еще не привела к критическим сбоям восприятия и поведения, она крайне утомляет. Через одно только это, через истощение нервных сил, она делает нас намного более слабыми и несчастными, чем мы могли бы быть.
К сожалению, в нашей культуре существует огромное препятствие, которое мешает научиться выходить из стандартного режима. Мы так плохо очищаем свой ум от шума, упорядочиваем психическую жизнь и сосредотачиваемся, потому что из основных видов умственного шума мы сотворили своего рода культ.
Культ страдания
Излюбленным зрелищем древних греков были трагедии. Им доставляло необыкновенное наслаждение наблюдать, как неумолимый рок сминает и перемалывает персонажей на сцене.
Согласно Аристотелю, эта тяга греков к трагическим сюжетам объяснялась тем, что сопереживание высвобождало скопившиеся в людях страсти, страхи и иные эмоции. Это опустошало их, перепахивало, примиряло. Происходил катарсис, что дословно и означает «очищение», «исцеление» и «высвобождение».
В древнегреческой драматургии страдали все – от мала до велика. Страдали и титаны, и боги, и герои, и простые смертные, которые мыслились игрушками в руках небожителей. В сравнении с трагедией, жанр комедии считался развлечением для сброда, потехой невежественного люда.
Затем, в христианскую эпоху, центральным символом Запада стал Христос и его мученическая смерть на кресте. Мученичество было объявлено идеалом, знаменем, нравственным образцом. Как в первые века существования христианства, так и впоследствии мученичество практически приравнивалось к святости.
Прежде всего, страдание трактовалось как божественный приговор за первородный грех, совершенный Адамом и Евой. Одновременно страдание являлось посланным свыше испытанием и возможностью. Это была возможность доказать крепость своей веры, показать, из какого теста ты слеплен, возможностью преодолеть скверну души и вымостить себе дорогу в рай.
Христианство возникло из иудаизма, а он в свою очередь был пропитан не менее трагическим мировоззрением. Нелегкая историческая судьба иудеев и особенности их культуры заставляли их видеть мир весьма жестоким и неприветливым местом. Страницы Ветхого Завета пропитаны кровью, болью, гибелью десятков и сотен тысяч, трагическими случайностями и ощущением неумолимости ударов судьбы.
Во времена Христа мрачность иудаизма достигла высочайшей точки. Иудеи пребывали в постоянном и трепетном ожидании мессии, в ожидании избавления от этого мира и избавителя от этого мира. Чтобы мессия явился, исто верующие иудеи воспринимали великое страдание и как неизбежность, и как необходимость.
Словом, все те мощные культурные традиции, из которых сложилось западное мировоззрение, делали из страдания культ. В эпоху Возрождения и Новое время небо немного расчистилось, но общая тенденция сохранилась. Философия, литература, музыка, изящные искусства, повседневный быт героизировали и воспевали святую боль человека, полезную и преображающую.
Сегодня мы являемся наследниками этих древних взглядов и умонастроений. Люди любуются страданием и гордятся тем, что им плохо. Они ощущают, что страдание делает их важными и привлекает к ним повышенное внимание. Это способ выделиться и заявить о себе. Страдание есть личное достижение, как орден на груди. Более того, оно может быть даже своего рода развлечением.
Об этом хорошо написал Максим Горький в своей автобиографической повести «Детство»:
«Люди по нищете и скудости жизни своей вообще любят забавляться горем, играют им, как дети, и редко стыдятся быть несчастными. В бесконечных буднях и горе – праздник, и пожар – забава; на пустом лице и царапина – украшение».
Мы верим, что благодаря страданию человек становится умнее и глубже. Страдание облагораживает, делает достойным, возвышенным, утонченным. Оно даже воспринимается как долг. Поэтому люди прописывают себе страдание либо в виде исцеляющего душу наказания, либо в виде универсального средства познания и преображения. Оно делает человека человеком, позволяет ему познать себя и жизнь.
Тот, кто не страдал много и до одури, кто не исходил вдоль и поперек самую грань мучительной истерии, просто не знает жизни. Он не разбирается в ее устройстве.
Сторонники волшебных свойств страдания подчеркивают, что болезненные уроки судьбы учат нас и открывают глаза. Отвращение к себе и к миру, недовольство и усталость от текущего положения вещей служат им источником мотивации. Это толкает на решительные действия.
И все это совершенная правда. Однако за ней, в прицепе, почти неслышно и незаметно, катится столь же совершенная ложь. Из этого делается вывод, что страдание не просто способ учиться и меняться, а хороший способ учиться и меняться. Более того, подспудно полагают, что он есть наилучший и наиглавнейший, что это один из столпов нашего духовного рациона. С этим уже не стоит так поспешно соглашаться.
Два способа обучения
Большая часть живых организмов учатся автоматически. Когда они сталкиваются с негативным событием, это изменяет их поведение в сторону избегания этого события и его обстоятельств. Положительное же событие, удовлетворяющее потребности существа, наоборот, обучает нервную систему в сторону дальнейшего сближения с ним и с теми обстоятельствами, в которых оно имело место.
Применительно к млекопитающим такой тип обучения называется лимбическим, а по-простому – системой кнута и пряника. Из этой пары педагогических средств природа предпочитает кнут.
Дело в том, что избежать опасности намного важнее для выживания, чем получить выгоду в виде удовлетворения той или другой потребности. Один просчет по части избегания опасности может стоить жизни, в то время как возможностей вкусить ее даров подворачивается довольно много. В силу этого отрицательные эмоции играют столь важную роль в обучении животных.
Лимбический тип обучения является неосознанным, автоматическим и однобоким. Наша культура вознесла его на пьедестал (а в первую очередь, вслед за природой, поместила туда кнут) из-за непонимания имеющейся у нас альтернативы.
Чем меньше мы начинаем походить на неразумных зверей, тем меньшей становится и наша потребность стегать самих себя кнутом или же ждать, когда это сделает жизнь. Мы можем познавать, учиться, расти и вообще двигаться вперед по дорогам жизни без того, чтобы нас что-то лупило по бокам до крови или комичным образом трясло лакомством перед носом. Такая непрерывная эмоциональная порка есть крайне простой и звериный способ взаимодействия с жизнью. Он по-своему прекрасен и для зверя совершенно неизбежен, но вот считать его неизбежным и оптимальным для человека является большой ошибкой.
При кортикальном типе обучения мы управляем своими переменами осознанно, в опоре на руководимое разумом понимание существа дела. Кортикальный тип обучения не отменяет и не вытесняет лимбический, он лишь надстраивается поверх и берет его под контроль.
Для кортикального обучения также нужны эмоции, в том числе отрицательные. Это сугубо нейрофизиологическая необходимость. Дофамин, норадреналин и нейромедиаторы, передающие сигналы от центров отрицательных эмоций, нужны мозгу для химических реакций. Они запускают и ускоряют образование новых связей между нервными клетками.
Тем не менее нейробиологическая правда состоит в том, что и для самого эффективного обучения достаточно лишь крайне малого числа отрицательных эмоций. Это щепотка соли с перцем, несколько капель химического реагента. В своей первой книге я назвал эту необходимую нам форму стресса творческим дискомфортом[41].
Творческий дискомфорт есть ощущения от больших растрат энергии, от упорного приложения сил и от сопротивления жизни нашей созидательной деятельности. Это то, что мы испытываем, когда наши душевные и телесные мышцы напряжены, когда мы ищем ответы и разгадки, когда мы преодолеваем препятствия и реализуем себя.
С физиологической точки зрения, творческий дискомфорт можно назвать стрессом. Но это не страдание в полном смысле этого слова, поскольку в случае принятия творческий дискомфорт становится приятным. Он добавляет пикантности и остроты человеческому существованию, а его отрицательный заряд крайне мал.
Творческий дискомфорт держит нас в тонусе. Без его священной и горьковато-сладкой боли жизнь была бы пресной, а полноценное взаимодействие с ней едва ли стало бы возможным. С творческим дискомфортом бороться не следует. Но вот когда мера отрицательных эмоций покидает пределы творческого дискомфорта, эти эмоции превращаются в разрушающий нас шум.
Почему страдание необходимо преодолевать
То, что происходит во внешнем мире, не способно заставить нас страдать. Страдание есть реакция на события жизни, но не сами эти события. Страдание возникает, только если ум сам «решает» сделать себе больно. Это значит, что, строго говоря, не существует никакого негативного опыта. Есть просто опыт. Негативным его делает автоматическая реакция ума – тот ярлычок, что ложится поверх.
Все это справедливо даже на самом грубом физиологическом уровне. Когда в нашу кожу впивается острый предмет, никакой боли само по себе это не рождает. Сперва в клетках болевой чувствительности у поверхности кожи возникает электрический сигнал, который незамедлительно устремляется к нейронам в нашем позвоночнике. Оттуда сигнал направляется по стволу мозга до островковой доли и других центров, где происходит обработка болевой информации.