Рассказывая о недавно состоявшемся посещении, он восторженно восклицает:
«Какие бабочки, букашки,
Козявки, мушки, таракашки!
Одни, как изумруд, другие, как коралл!»
В конце воодушевленного рассказа приятель любопытного господина делится и собственными впечатлениями. Он дает понять, что его лично более всего в музее поразил слон. Это громада, глыба, возвышающаяся надо всем прочим.
Главный герой басни обескуражен. Неужели там и правда был слон? Он несколько смущенно признается:
«Ну, братец, виноват:
Слона-то я и не приметил».
С тех пор этот казус из крыловской басни периодически появлялся в русской литературе. В частности, его упоминает Достоевский в своем романе «Бесы». Вскоре, однако, жизненные силы аналогии пошли на убыль, и она пропала с литературной сцены. Во второй половине XX века, «слон в комнате» внезапно восстал из пепла и обрел второе рождение в американской журналистике, а оттуда перекочевал и в массовую культуру.
Потерянный слон
Не замечать слона в комнате есть для человека самое обычное явление. С одной стороны, это может быть механизмом психологической самозащиты, который ограждает нас от ответственности и от сопряженного с ней усилия. По иронии, такая самозащита оказывается надежнейшим способом психического саморазрушения.
С другой же стороны, это одно из главных проявлений невежества в его самых острых формах. Невежеству вообще, как и психическим заболеваниям, свойственно значительное нарушение баланса в оценке. И «здоровый» невежественный человек, и невротик, и психически больной придают малозначимым вещам очень большое значение. Одновременно, крайне важные в виду их же собственных интересов явления они могут напрочь игнорировать. Их как будто бы и вовсе нет.
При относительно «здоровом» невежестве, при неврозе и психозе мы наблюдаем ступенчатое возрастание масштабов одного и того же сбоя в работе ума. В случае психозов, это настолько определяющая их черта, что в современной психиатрии неоднократно высказывалось предложение переименовать шизофрению в «расстройство определения значимости» (англ. salience syndrome).
Шизофреник, как и страдающий паранойей, может ночей не спать после того, как обнаружил у себя дома необычный камушек. Он не знает, как этот камушек к нему попал. Его форма вызывает подозрения. Наверняка, это устройство слежения, подброшенное его врагами.
Оброненное кем-то случайное слово шизофреник воспринимает как глубокий символ, как знамение, как загадку. Ее любой ценой нужно разгадать, от этого зависит судьба всего мира. Вместе с тем, пожар в доме или кровь из открытой раны он может даже не удостоить взгляда.
В современной культуре наблюдается похожий дисбаланс в оценке значимости явлений, и он достиг крайне опасных масштабов. Тем самым культура неумолимо приближается к самой границе с шизофренией – причем по самым строгим клиническим критериям диагноза.
Люди ныне ищут врага везде. Они озабочены поиском обид и обидчиков и выясняют, в чем еще они являются жертвой сейчас или явились жертвой несколько столетий назад. Они помешаны на обнаружении явных и скрытых форм дискриминации, на выявлении заговоров, махинаций и интриг.
Они заглядывают в темные углы, отковыривают половицы, извлекают врагов из прошлого и из будущего. Они видят угрозу и вызов в сочетании цветов у скатерти на столе, в рисунке на стене, в расстановке столовых приборов, в улыбке соседа, в составе приглашенных гостей.
Допустим, что это даже не галлюцинации, и там и правда есть проблемы. Там есть, над чем поработать, есть дискриминация, есть угнетение. Но здесь совсем упускается важность расстановки приоритетов, правильная и сбалансированная расстановка значимости, как и в случае шизофрении.
Крайне нелепо выяснять отношения с родными и соседями, чинить водопровод, менять скатерти и переклеивать обои, когда посреди нашей комнаты стоит слон. Он, право, уже начал скучать в ожидании, когда его заметят, и вот-вот присядет на обеденный стол. Вот наш приоритет, вот наша главная проблема.
Но что же это за слон? Это тот факт, что наши глаза застилают эмоции. Нашими решениями и поступками по-хозяйски распоряжаются бессознательные лимбические реакции. Вклад этого неудобного обстоятельства в проблемы личной и общественной жизни оказывается куда больше, чем все то дурное, что делают люди и делаем мы сами.
Причина проста: это – и не что иное – есть тот самый источник, из которого все эти поступки берут начало. Мы же, как герой крыловской басни, слона-то и не приметили. Мы изучаем «букашек и таракашек». Мы хотим исправить симптомы, исправить внешние и случайные формы подлинной проблемы, лишь бы не заметить ее саму. Мы подметаем за слоном, разгребаем оставленные им кучи, но он сам остается невидимкой. Он свободно гуляет по нашей гостиной, ломая и круша все вокруг.
Да, пожалуй, мы понимаем, что причинять страдание дурно. Но мы не осознаем, что столь же дурно страдать. Мы понимаем, что обижать и подавлять дурно. Но мы не понимаем, что столь же дурно быть обиженным и подавленным.
Более того, зачастую это намного хуже, чем обижать и подавлять, поскольку обида превращает в обидчиков нас самих. Затем она превращает нас в тех, кто создает все новых и новых обидчиков и образует весь этот порочный круг.
Омрачения ума ослепляют разум, нагнетают агрессию, водворяют хаос внутри и вовне. Это и есть корень разрушительных поступков, а все те деяния, что мы считаем дурными, есть только его проявления. Страдание и подавленность, обида и гнев только мешают нам дать настоящий отпор. Они лишают руку твердости и точности, наполняют нас или страхом, или хищной животной истерией. Мы выведены из равновесия, покрываемся нервной дрожью и совершаем ошибку за ошибкой.
Круговорот жертв и палачей
Конечно, это очень непривычная и даже возмутительная мысль. На нее хочется сорваться криком. Как можно считать вожделение хороших и правильных вещей столь же пагубным, как жажду чего-то заведомо плохого и порочного? Как можно считать страдание от причиненных нам обид опаснее, чем те самые действия, которые причинили нам страдание? Как можно считать гнев против злодеев большей проблемой, чем их злодеяния?
Мы ведь злимся по делу, мы страдаем по веской причине, мы лихорадочно хотим только правильных вещей. Нам кажется, что это все меняет, но это не так. Плоды перевозбуждения лимбической системы горьки, и не имеет никакого значения, чем именно оно было вызвано.
Отчаяние и гнев жертвы всегда превращают ее в палача. Это правило, которое не знает исключений. В некоторых случаях омраченный ум жертвы казнит лишь сам себя, ибо отчаяние и гнев есть сами по себе казнь. По большей части, однако, мы сочетаем и то, и другое; мы объявляем войну как себе, так и избранным нами частям окружающего мира.
Каждый палач сперва был жертвой. И каждая жертва мгновенно становится палачом, уверенным, что он вершит социальную справедливость и восстанавливает космическое равновесие. Ум взят в заложники, и он уже ничего не может с собой поделать.
Вот он – слон в комнате. Это понимание, что источник наших проблем, источник дискриминации, источник угнетения есть сам невротизированный и омраченный ум. Это бурление из возмущения, страдания и ярости, которые мы испытываем по их поводу или по любому другому поводу. Оттуда и выходят чужие и наши собственные разрушительные поступки.
Острые эмоциональные противоречия выбивают разум из колеи, сжимают ум до размеров эго и нагнетают нашу собственную агрессию. Одновременно они толкают на поступки, которые распаляют уже чужую лимбическую систему. В ответ она так же омрачается и встает на путь производства хаоса.
Обиженность делает обидчиком, угнетенность делает угнетателем, страдание делает тем, кто причиняет страдание, а гнев делает тем, кто создает дальнейшие причины для гнева. Это бесконечная цепная реакция, и она может быть остановлена не путем лечения симптомов в виде исправления поступков во внешнем мире, а лишь там, внутри, где поступки рождаются.
Пока мы позволяем эмоциям управлять своим поведением, каждое наше действие является ошибкой или непосредственно ведет к ошибкам.
В особенности это касается агрессивных импульсов – совершенно безотносительно к тому, на что они направлены. Если эта проблема не решена хотя бы частично, остальные проблемы уходят на второй план. Они становятся непреодолимы. Как бы злой и ослепленный жаждой ум ни боролся с невзгодами, их число не уменьшится. Все новые и новые обстоятельства будут провоцировать его недовольное бурление, и он продолжит свою эгоцентрическую борьбу.
Чувства не могут ошибаться?
Почему же человечество отказывается замечать столь очевидный корень собственных бед и не уделяет ему достаточно внимания? Это выглядит довольно странно.
Когда мы сталкиваемся с чем-то столь невразумительным, полезно последовать примеру древних римлян. В подобных случаях они рекомендовали задавать следующий вопрос: «Cui bono?» («Кому это выгодно?»).
Кое-кому это действительно на руку. Наше эго очень заинтересовано в истерике. Оно заинтересовано в том, чтобы страдать и причинять страдание, в том, чтобы возмущаться и вызывать возмущение, в том, чтобы ужасаться, восторгаться, жаждать, гневаться, ссориться и устраивать грызню. Вернее, оно по привычке полагает, что ему это выгодно, ибо эго невежественно.
Когда мы сжимаемся до размеров своего малого ума, мы извращенно смакуем свои неврозы. Нам кажется, что обида, злость и страдание делают нас правыми. Они наделяют правами, позволяют рассчитывать на взыскание долга с окружающих. Если нам плохо, и мы были оскорблены, значит, мы вправе рассчитывать на компенсацию.
Невежественный человек часто решает искать себе средств к существованию за счет того, что грабит других и пьет их соки. В то время как существует бесчисленное множество способов позаботиться о себе, помогая, создавая и приумножая, он идет путем причинения вреда, умаления и разрушения. Он как шизофреник, не замечающий учиненного им пожара, который принимается готовить шашлыки в пожирающем его самого огне.