При установке на бытие мы не пичкаем собственное эго бесконечными тортами и стейками, галлюциногенными грибами или диетой из сырой земли и кузнечиков. Мало ли, что взбредет ему в голову? Мы ищем меру и баланс, а потому обеспечиваем своей лимбической системе здоровый и вкусный рацион.
Чтобы понять, какие именно продукты в него входят, в каком количестве и очередности, нам и нужен прямой контакт с ситуацией.
Прямой контакт
Немногим ранее мы разбирали режим внимания. Мозг входит в этот режим работы, когда мы очищаем ум от значительной доли шума и сосредотачиваемся на определенной задаче.
В последние десятилетия, однако, нейробиологи обнаружили, что название «режим внимания» не вполне корректно. Существуют занятия, при которых мы сосредоточены, но при этом мы находимся вовсе не в нем. На полную мощность работает наш, казалось бы, невнимательный стандартный режим.
Все дело в том, что настоящий критерий различия между двумя основными способами существования бодрствующего мозга состоит не в мере сосредоточенности. Он в том, что в одном режиме много эго, а в другом – мало.
Стандартный режим есть вотчина эго, а ему свойственна невротичность и некоторая рассеянность. Но когда мы беремся за большинство задач, конфликтная природа эго начинает мешать интересам самого же эго. Тогда оно вынуждено немного смолкнуть и забыть само о себе. Это позволяет нам уделить некоторой деятельности больше внимания. Позволяет до известной степени раствориться в ней и забыть о своем «Я».
Существуют, однако, и формы эгоцентрической сосредоточенности. При них внимание остается устойчивым, хотя эго вовсе не отступает на задний план.
Такое случается, когда мы размышляем о самих себе и своих проблемах, а также обдумываем отношение других людей и вообще мира вокруг к нашей персоне. Здесь эго не мешает нашей погруженности в некоторое занятие по той простой причине, что в такие моменты мы и есть наше занятие.
Несмотря на то, что существуют несколько видов концентрации вне так называемого режима внимания, это название все равно остается уместным. Прежде всего, абсолютное большинство форм сосредоточенности все равно проходят именно в нем. Это первый и чисто статистический довод, дающий ему право сохранить это название.
Второй же довод идет от сути. Мы не можем быть подлинно внимательными, пока смотрим на мир и на себя через призму эго. Такая внимательность является узкой и неполноценной. Она замурована в подзорную трубу, загнана в эго-тоннель. Повышенная осведомленность в деталях мешает восприятию общей картины, а также пониманию этих деталей. Смысл деталей находится вне их, в той связи, которая существует между ними и широким контекстом жизни.
Подлинное внимание может быть только панорамным и свободным от шума из лимбических омрачений. Оно требует отказа от эгоцентрического восприятия опыта, где все агрессивно стягивается к вымышленной центральной точке и тем самым искажается. Через подзорную трубу эго не способно разглядеть даже само себя. Чтобы увидеть себя, ему требуется уйти от себя и отдалиться.
Таким образом, в стандартном режиме правит бал лимбическая система и находящийся в ее власти механизм централизации опыта – наше эго. Стандартным режимом управляют противоречивые импульсы желания, а потому он производит огромное количество шума, жажды, агрессии, страдания.
В режиме внимания активность лимбической системы снижается. Различные потребности перестают дергать ум из стороны в сторону, перестают производить конфликты и образовывать узелки микроневрозов. За счет этого как разум, так и интеллект начинают лучше справляться со своими задачами.
В состоянии потока происходит углубление режима внимания. Исчезает необходимость периодически бороться с отвлекающими нас импульсами из лимбической системы. Снимается вопрос удержания внимания на избранной нами задаче. Это дается легко. Мы просто не хотим ни о чем думать, кроме нее.
В состоянии потока лимбическая система полностью перестает оказывать сопротивление. Она сама начинает принимать деятельное участие. Состояние потока есть развилка, откуда возможно свернуть по двум траекториям.
С одной стороны, мы можем усилить поддержку нашей деятельности со стороны лимбической системы. Мы можем усилить нервное возбуждение и направить его в единое русло, направить на ту задачу, которой мы заняты. Такое перевозбуждение может значительно увеличить продуктивность и повысить качество возникающих идей и суждений.
Во власти вдохновения наш интеллект начинает трудиться на лимбическом допинге, на своего рода внутренних психостимуляторах. И цена вдохновения такая же, как цена наркотиков-стимуляторов. Они могут привести к истощению, расстройству восприятия и даже психозу. Информационные потоки перемешиваются, и в уме происходит разлад. Восприятие деформируется и покрывается трещинами и оптическими искажениями.
Как уже говорилось, это одна из причин некоторой связи, которая прослеживается между гениальностью и безумием. Вдохновение полезно и прекрасно, но оно и опасно. Неумеренное творческое перевозбуждение может толкнуть нас за край и вообще воспитать в нас привычку к вечному нервному опьянению.
С другой стороны, на этой развилке мы можем повернуть и направо – к режиму прямого контакта. Это значит, достичь еще большего очищения, чем наблюдается в состоянии потока. Нам потребуется уйти еще дальше в успокоении и интеграции лимбического зверя.
Прямой контакт есть максимизация очищения и гармонизации ума. Стихают импульсы влечения и отторжения, а благодаря этому устраняются или по крайней мере смолкают даже самые глубокие фоновые конфликты. Воображение не производит свой обычный товар, не снимает тот кинофильм, который образует стену между умом и его собственной природой, между умом и миром.
Так как движимое желанием воображение усмирено и теперь меньше привносит в наше восприятие, мы начинаем видеть себя и мир яснее.
Конечно, сегодня воображение принято считать высшей ценностью, поэтому слова о том, что при прямом контакте его становится меньше, звучат не очень привлекательно. И воображение, вне всяких сомнений, есть важнейшая способность ума. Но стоит вспомнить, что хороша не та способность, которая применяется в большом количестве, а та, которую мы используем с ювелирной точностью.
В повседневной жизни наше воображение много «шумит». Оно работает не по делу и формирует виртуальную копию реальности. Наш ум отрисовывает то, что мы должны видеть, на основе старых заготовок. Он почти не оставляет места для свежего познания.
Те картины, которые создает ум вместо живого контакта с миром, подобны карандашному рисунку. Рисунок примитивен и блекл в сравнении с реальностью предмета. В предмете есть объем и глубина, миллионы нюансов, история и взаимосвязь.
Пока мы поглощены собственными старыми рисунками, мы обкрадываем себя. Мы закрываемся ими от себя и от мира. Наше воображение прорисовывает уже не ситуацию, в которой мы находимся, а делает копии своих же старых произведений. Оно даже не может их хорошо нарисовать, потому что это возможно лишь при внимании к натуре.
Архетип ребенка: Гераклит, Христос и Ницше
Прямой контакт есть антидот от перевозбуждения и от избытка воображения. Он позволяет снять множество слоев созданной умом виртуальной реальности. Как следствие, наше восприятие мира приближается к детскому.
Мы освобождаемся от груза предубеждений и очищаемся для свежего исследования реальности. Нам становится интересно изучать то, что перед нами, и взаимодействовать с миром, а не преследовать свои фантазии о былом и грядущем. Мы осваиваем ситуацию, и это освоение становится игрой, потому что по большому счету оно представляет собой самоцель.
Наша жизнь становится игрой не потому, что результаты нам не важны. В игре результат важен. Дело в том, что при прямом контакте у нас, как и при всяком здоровом подходе к игре, нет невротической одержимости удержанием результата. Нас не слепит цепляние за него. Раунды сменяются, партии сменяются, игры сменяются, и мы понимаем это. Играя, мы понимаем существо времени.
Сам мир может быть представлен как дитя, увлеченно и самозабвенно играющее само с собой. Движение мира не приковано к прошлому или будущему результату. Оно пребывает в потоке творческих перемен. Бросок костей следует за броском костей, раунд сменяется раундом, а созидание чередуется с разрушением. Нет окончательных итогов и окончательной партии, после которой игра прекращается навсегда.
Вероятно, первым в истории, кто увидел в мире играющее дитя, был древнегреческий философ Гераклит. В одном из сохранившихся фрагментов Гераклит говорит так:
«Вечность есть дитя, которое расставляет шашки; царство [над миром] принадлежит ребенку».
Более полтысячелетия спустя Иисус Христос призвал людей уподобиться детям и поучиться присущей им чистоте. В западной цивилизации это самая известная формулировка архетипа ребенка. В Евангелии от Матфея сказано:
«В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном»[47].
По мысли Христа, умалиться означает умалить свою гордыню, умалить свою жажду и агрессию. Это значит умалить собранную за жизнь коллекцию предубеждений, привычек, принудительных реакций и объектов цепляния. Дитя меньше, чем взрослый, ибо у него меньше всего вышеперечисленного. Именно потому дитя больше в царстве духа.
Сквозь толщу времен эту же тему продолжает Ницше. В «Так говорил Заратустра» он описывает три стадии развития личности: верблюд, лев и дитя. Для верблюда центральной является идея долга, а для льва – его собственная воля и желание. Лев есть ниспровергатель авторитетов. Это дерзновенное стремление к сбрасыванию всяческих мысленных и физических оков.