Шопенгауэр вкладывает это понимание в известные слова, которые любил повторять Альберт Эйнштейн:
«Человек может делать то, что хочет, но не может хотеть по своему желанию»[51].
Действительно, даже самый упрямый из сторонников свободы воли вынужден признать, что он не в состоянии по щелчку пальцев поменять свои желания, симпатии и антипатии. Да, он может встать со стула, сказать то или другое, пойти вправо или влево, но не пожелать того или другого. О желаниях мы узнаем лишь по итогам – после того, как они поднимутся к поверхности сознания. Когда в нашем бессознательном случается перемена, она происходит как бы сама собой, без спроса, до и помимо деяний нашего разума.
Шопенгауэр не зря зовется отцом новоевропейского пессимизма, и нарисованная философом картина кажется мрачной вовсе не случайно. Деятельность мировой воли является для него мучительной, бесцельной и избыточной.
Мировая воля неизменно порождает абсолютно бессмысленное и бесконечное страдание для всех живых существ, а потому само существование мира, с точки зрения разума, есть ошибка и зло. В процессе развития, однако, воля способна увидеть свою тупиковую и обреченную на самоистязание природу. Тогда она неизбежным образом должна обратиться против самой себя и либо попробовать себя уничтожить, либо ограничить.
Шопенгауэр полагает, что если у жизни и можно найти некий смысл, то это смерть. Жизнь есть кошмарный сон и лучше всего для человека – это не существовать вовсе. Тем не менее он занимает довольно неоднозначную позицию по отношению к самоубийству. В одни моменты он считает незамедлительное лишение себя жизни прекрасным, разумным и благородным, а в другие – он довольно горячо выступает против.
Когда Шопенгауэр находился в состоянии отрицания самоубийства и был в поисках оправдания для продолжения существования, он утверждал, что наполненный желанием акт самоубиймь укрепляет эту самую волю к жизни в мире. Сперва желание должно быть устранено. Понимание, что желание лежит в основе страдания и установка на освобождение от желания породила в нем сильнейший интерес к индийской философии и буддизму.
За счет аскетизма и духовной практики человек должен достичь полного владения своим умом и уничтожить в себе всякое влечение. Только тогда он имеет полное право умереть, причем, как подчеркивал Шопенгауэр, лучше всего от голода, устранив в себе даже стремление к питанию.
Другие способы самоотрицания и самоочищения воли есть сострадание к тяготам других людей, наслаждение искусством и созерцательная жизнь вообще. Благодаря ним мы также уменьшаем бремя страдания, достигаем постепенного отстранения от мучительной суеты жизни и искореняем в себе тягу к бессмысленной деятельности.
Из базовых принципов шопенгауэровской философии, однако, совершенно не ясно, почему стоит так долго ждать блаженного часа смерти и зачем вообще всем этим заниматься на пути к ней. Воля в любом случае вечно перерождается и приобретает все новые и новые наполненные страданием формы. Прекратить этот процесс мы не можем. Мы, однако, в состоянии положить решительный конец своим собственным страданиям, и чем раньше это случится, тем лучше.
Вовсе не удивительно, что философ не может привести никаких стоящих доводов в защиту продолжения существования, которое он неизменно оценивает как бессмысленную муку. Его собственная логика требует от воли уничтожения своей временной страдающей формы как можно ближе к моменту горького осознания собственной сущности.
Таким образом, Шопенгауэр сперва сам загоняет себя в угол, а затем пытается то остаться в этом тщательно выстроенном углу, то выбраться из него. Выходит что-то вроде «кота Шопенгауэра», на манер известного мысленного эксперимента под названием «кот Шрёдингера». «Кот Шопенгауэра» одновременно хочет себя убить и не хочет себя убивать.
По меткому замечанию Ницше, эта двойственность порой доводила Шопенгауэра до сущих курьезов, когда философ принимался весело прославлять самоубийство, сидя за богатым обеденным столом.
Великий вклад Шопенгауэра в развитие западной мысли заключался в том, что он первым обратил внимание на ведущую роль бессознательного содержания психики в наших потребностях, ценностях, решениях, мыслях и поступках, а затем создал на основе этого понимания убедительную концепцию. Он указал и на главного виновника происходящего внутри нас – на бурлящую в бессознательном энергию желания и на ее разрушительные свойства.
Самодовольство разума и сознательной воли тем самым было поколеблено. Были созданы условия для понимания всего ландшафта психики со всеми ее недрами, а не только лишь ее поверхности.
Тем не менее оставалось многое, чего Шопенгауэр не заметил, а в своем пессимизме он впал в крайнюю непоследовательность и безосновательность. Философы, психологи и ученые XIX и XX веков критически восприняли наследие Шопенгауэра. Они приняли эстафету как от него, так и от Юма и создали на их основе современное полицентрическое понимание ума.
«Общественный строй многих душ»
Аристотель был самым талантливым и плодовитым из учеников Платона. Но чтобы вырасти из ученика в самостоятельного мыслителя, Аристотель должен был перерезать пуповину и осмелиться пойти своим собственным путем. Он должен был освободиться от властного влияния Платона.
Разногласия между их взглядами начали зреть довольно рано. С течением лет их расхождение только усугублялось, поскольку с приближением старости Платон становился все более пессимистичным и авторитарным. Когда идейное напряжение достигло критической точки, Аристотель перестал из дружбы и почтения демонстрировать согласие.
В «Никомаховой этике» Аристотель намекает на эти события в следующих словах:
«Пусть мне дороги друзья и истина, однако долг повелевает отдать предпочтение истине».
В последующие столетия его фраза приобрела более сжатую форму и стала известным фразеологизмом: «Платон мне друг, но истина дороже».
Схожая история произошла и с другим выдающимся учеником выдающегося учителя. На протяжении всей своей юности Ницше был очарован философией Шопенгауэра. Он был в восторге от силы его мысли, от юмора, блестящего литературного стиля и мрачноватой харизмы философа. Но годы шли, и Ницше начал испытывать клаустрофобию. Шопенгауэр создал тесный и мрачный философский угол. Он сплел в нем интеллектуальный кокон, из которого не было выхода. Этот факт никак не меняли ни развешенные им картинки на стене, ни остроты и колкости в его трудах, ни слова ободрения. В углу шопенгауэровского пессимизма можно было лишь сидеть и то удрученно вздыхать, то скалить зубы. Ницше же желал двигаться дальше.
Прежде всего, он понял, что язвительно-желчный пессимизм Шопенгауэра и его проклятие миру говорили очень мало о мире и очень много о самом Шопенгауэре. Самоотрицание и самоуничтожение мировой воли, о котором тот писал, было вовсе не ее торжеством, а ее болезнью. Это была змея, которая по невежеству впилась ядовитым жалом в свой собственный хвост.
По сути, Шопенгауэр остановился на этапе осознания плохих новостей. Да, жить бывает весьма больно и трудно. У нас нет никакого вечного и цельного «Я», а жизнь лишена вечного смысла, маячащего где-то на радужном горизонте будущего.
Однако эти штрихи не есть вся картина. Они даже не являются поводом к мрачным выводам и не есть нечто дурное и непреодолимое. Философ пришел к нескольким горьким прозрениям, и они совершенно преждевременно показались ему окончательными. Он не вник в их сущность, поспешил опустить руки и поставил крест на существовании как таковом.
Более того, предлагаемый Шопенгауэром рецепт преодоления страдания не работал. Отторжение своей природы, отторжение страдания и тягот, едкая насмешка над реальностью лишь усугубляли наше положение. Они делали внутренний мир человека еще мрачнее, еще мучительнее, еще ограниченнее. По Ницше, шопенгауэровские рецепты не просто были основаны на неверном понимании ума. Они достигали противоположного результата.
Отвержение этого мира и самого себя в надежде укрыться от боли есть продукт заблуждения. Для нашего освобождения и дальнейшего роста мир должен быть полностью принят и освоен. Принять – не значит сидеть сложа руки и отказаться от перемен и борьбы. Принять себя и мир означает лишь одно: увидеть то, что есть, и устранить в себе пустой шум из рефлекторной агрессии против реальности и ее эмоционального отторжения. Это и есть тот сокровенный метод, который позволяет начать работать с негативными аспектами жизни и эффективно их устранять.
Когда мы счищаем с реальности грязный слой из злого бурления собственного ума, мы впервые видим то, что есть. Даже самые хищные явления жизни тогда прячут свой оскал. Мы более не примешиваем к ним своей автоматической агрессии, и негативное перестает быть негативным и становится просто полем для творческих усилий.
После плохой новости Шопенгауэру нужно было узнать и хорошую. Затем ему следовало понять, что никаких плохих новостей вообще не существовало. Но он не стал идти глубже и остановился на фазе отрицания. Это не позволило Шопенгауэру осознать, что страдание возникает именно из нашего отторжения явлений жизни, которое он и культивировал в своей философии.
Страдание рождается из непрерывной агрессии человека против себя и мира, против самого хода времени. В «Так говорил Заратустра» Ницше называет этот фундаментальный инстинкт отторжения всего, что идет не по плану, духом мщения. Мы рефлекторно мстим своему прошлому, настоящему и будущему за то, что они не соответствуют нашим предубеждениям. Мы производим злое умственное бурление вместо того, чтобы по-настоящему взаимодействовать с ситуацией, которую хотим поменять.
Такое ядовитое несварение ума, порожденное духом мщения, Ницше обозначает термином рессентимент. Рессентимент представляет собой совокупность конфликтных и невротических эмоций, импульсов и желаний. Он состоит из актов агрессии, страха, раздражения, разочарования, зависти, обиды, неудовлетворенной и горькой жажды. Когда яд рессентимента накапливается в нас, он въедается в ум и становится мировоззрением. Он принимает формы пессимизма, нигилизма и декаданса как на философском, так и на бытовом уровне.