— Похоже, их знатно потрепало во время инчхонской десантной операции. Да, видать, без военно-воздушных сил ничего не получается.
Никто его не спрашивал, он просто болтал сам с собой. Председатель свернул армейское одеяло, расстеленное рядом, и сказал, что накроется им, когда сядет в грузовик.
— Как же быть? А мы совсем не подумали об этом, — начала громко сетовать олькхе, словно она должна была срочно вернуться домой.
Мороз, крепчавший быстрее, чем наступала темнота, подступал к нам, проникая через все слои одежды.
— Неужели вы думаете, что я принес это большущее одеяло только для себя, собираясь оставить на морозе женщин и детей? Если мы потеснимся, его хватит на всех. Даже если нам этого не хочется, прокатимся разок, по-дружески прижавшись друг к другу.
Его чрезмерная болтливость прошла с появлением конюха Шина. Грузовик приехал лишь после того, как подошла семья Чжонхи и пожилая женщина, заставив прождать нас на морозе более часа. Водитель, даже не извинившись за опоздание, не включая передние фары, начал настойчиво требовать, чтобы мы как можно быстрее сели в кузов. Конюх Шин раньше всех запрыгнул туда и стал поднимать пожилую женщину, попросив олькхе помочь. Олькхе вдруг, перестав толкать ее сзади, с отчаянием громко крикнула:
— О, черт побери! — И тут же съежилась от страха.
— В чем дело? — спросил Шин, свирепо глядя на нее.
— Мандат, я имею в виду удостоверение беженца. Я его оставила дома. И продовольственные карточки. Мандат и продовольственные карточки девушки тоже. — Она указала глазами на меня. — Я держала их вместе со своими документами.
В этот момент она была не похожа на спокойную и осмотрительную олькхе, которую я знала. Из кабины водителя послышался раздраженный голос матери Чжонхи, быстро севшей в кабину с детьми: что, мол, там возитесь? Когда конюх Шин, подойдя к кабине, сказал водителю пару слов, грузовик, даже не издав звука «фрынь», тут же тронулся и уехал. Все это произошло в одно мгновенье. После Шин, пытаясь придерживаться официального тона, зло спросил у олькхе:
— Я понимаю, можно было забыть что-то другое, но как вы могли забыть такие важные бумаги? Вы в своем уме или нет?
— Если женщина, уезжая, чтобы выжить, оставляет своего ребенка, разве странно, что она теряет рассудок? — в свою очередь дерзко спросила его олькхе.
— Хорошо, я понял, быстро сходите за документами. Оставьте свои вещи здесь, малыша передайте тете. Я подготовлю повозку. Как и планировали вначале, подвезу вас до Гупхабаля. Подумав о семье товарищей, я с трудом договорился насчет грузовика, но, вижу, зря, сделал лучше только для других.
Когда олькхе вернулась с документами, Шин как раз заканчивал свои приготовления. Как только все были готовы, мы тронулись в путь. Когда мы прибыли на место, о координатах которого не могли даже догадываться, Шин сказал, что здесь вынужден нас покинуть. Мы слезли с повозки, считая, что попали в Гупхабаль. Олькхе искренне поблагодарила Шина и попросила позаботиться об оставшейся в деревне семье:
— Я верю только вам. Я верю вашим словам. Я прошу вас, ради всего святого…
Она в основном просила его оградить семью от преследования. Он сухо ответил, что постарается, и развернул повозку назад. Мы быстро пошли на север, не останавливаясь, глядя только вперед. Изредка вдоль дороги встречались дома, но нам казалось, что конюх Шин следит за нами, поэтому хотелось как можно скорее уйти от его взгляда.
— Я соврала, что пришла без документов, — оглянувшись по сторонам, быстро прошептала олькхе. — Вот увидишь, я сделаю все, чтобы не переходить реку Имчжинган!
3СУМАСШЕДШАЯ МАГНОЛИЯ
Мы шли три ночи подряд, а затем впервые сошли с государственной дороги. Это была местность, откуда, как мы считали, до реки Имчжинган была одна ночь пути.
Мы не знали точно, сколько километров проходили за ночь. Конюх Шин, учитывая длину нашего шага, предполагал, что мы должны проходить примерно тридцать четыре ли, но мы специально шли намного медленнее. К тому же никто за нами не следил и не назначал время привалов или переходов. Мы шли столько, сколько хотели, а затем, сойдя с дороги, заходили в ближайшую деревню. Нам встречались, казалось, совершенно пустые деревни, но в некоторых домах чувствовалось присутствие людей. Обычно мы входили в первый попавшийся пустой дом, ночевали там, а на следующий день, с рассветом выбрав дом, который нравился нам больше, проводили в нем все время до заката. Даже если в деревне было несколько домов, охраняемых стариками, мы вели себя словно хозяева, не считая, что делаем что-то постыдное. Но глубоко в душе я, конечно, понимала, что мы поступаем нехорошо. Я успокаивала себя тем, что мы были беженцами, получившими документы Северной Кореи. У нас были бумаги, позволявшие нам просить еду у жителей любой из встречавшихся нам по пути деревень, но у нас не было необходимости пользоваться этим правом. В сельских домах, в отличие от домов в Сеуле, осталось намного больше еды. Иногда мы находили нетронутыми соленые кимчхи, заготовленные на зиму. Где-то было запасено не только пхогикимчхи, но и кат-кимчхи[29], дончхими[30] и много других видов кимчхи, и от каждого из них шел такой острый запах, что мы с искренним сожалением уходили оттуда. Всю дорогу мы были сыты, хотя даже не притронулись к запасам, взятым из дома.
Если мы видели, что в доме много дров, то, затопив печь и хорошенько разогрев кудури, поев горячего на завтрак, обед и ужин, спали днем и стирали и сушили пеленки племянника Хёни. Бывало, мы специально протапливали еще одну комнату, чтобы в ней высушить пеленки. Конечно, в таких домах хотелось задержаться дольше чем на один день, но мы не поддавались соблазну и на следующий день с наступлением вечера обязательно отправлялись в путь.
Мы ни разу не использовали продовольственные карточки, но мандат был очень полезной бумагой. По всей государственной дороге, даже черной как смоль ночью, когда не видно даже лучика света, обязательно прячутся контрольно-пропускные пункты. Когда нас останавливали, а делали это на всех КПП, нужно было показать мандат, тогда солдаты обращались с нами вежливо, даже беспокоились о том, как мы пройдем следующий отрезок пути. Иногда встречались совсем молодые солдаты, которые думали, что мы только что выехали из Сеула, они с тревогой в глазах спрашивали об обстановке в городе. Обычно стоило показать мандат, как нас пропускали, но бывали КПП, где сначала записывали наши данные. Из-за жесткого контроля возникало ощущение, что ты идешь по колее, с которой не можешь сойти без разрешения властей. Больше всего мы мечтали о том, чтобы линия фронта незаметно перелетела через нас, пока мы спали, и мы проснулись бы в мире, неузнаваемо изменившемся за одну ночь. Неважно, где и когда нас настигал сон, мы всегда засыпали, молясь, чтобы наше желание исполнилось.
Нам не грозила опасность замерзнуть, но это вовсе не означало, что на душе у нас было спокойно, особенно когда нам приходилось видеть полностью разрушенные деревни, стоящие вдоль государственной дороги. Мы видели большие деревни, в которых виднелись лишь чандоки — горшки для соевого соуса, и небольшие села, от которых остались лишь кучки пепла. В естественной и благородной красоте чжандокдэ[31] чувствовался древний дух. Он будто охранял развалившийся фундамент, на котором осела серая зола от сгоревшего дома. Безмолвие тех деревень казалось вечным, словно тишина могилы. Мы в гневе думали, что если мы забудем эти разрушения или простим тех, кто это сделал, будь то американские военные с их бомбардировками или армия северян и их поджоги, — то не сможем называться людьми. Но, хотя мы и пылали гневом, призывая во имя мира никогда не прощать, мы не знали, как можно желать мира на земле, когда весь этот ужас является делом рук человека.
Стоял теплый день, в такую погоду пеленки намного лучше сушить не на горячем кудури, а на ветерке и ярком солнце. Я скучала в одиноком доме, стоящем на окраине полностью выгоревшей деревни. Мне казалось, что тишина, кружившая над пепелищем, мягко плыла между кучками грязной золы. На полностью высохшей ветке дерева, стоявшего возле чжандокдэ, я увидела небольшой набухающий бутон магнолии. Я знала, что его крепкая оболочка пока еще была нежной, но как только дерево почувствует приближение весны, бутон настолько разбухнет, что никакая сила в мире не сможет удержать внутри него прекрасные лепестки. Даже не видя то исступленное цветение, лишь представив его, я неожиданно крикнула:
— Ух ты!
Я подумала: «Бутон, наверное, сошел с ума». Я чувствовала, что не бутон олицетворял дерево, а я сама превращалась в бутон. Когда я, словно набухающий бутон, открыла глаза после долгого-предолгого зимнего сна, то вскрикнула, осознав окружавший меня ад, сотворенный жестоким человеком.
Сойдя с дороги и свернув в сторону округа Пхачжу, мы впервые решили двигаться днем. Мы не пошли в сторону реки Имчжинган. Конечно, это нельзя было считать героическим поступком, но то, что мы сделали это днем, вызывало меньше подозрений. Олькхе рассуждала, что, если не идти по дороге, даже при свете дня будет не так опасно. Тем не менее мы избегали открытых мест, поэтому, если удавалось, кружили по уступам горы или шли через перевал. Мы искали деревню, в которой могли остановиться, потому что племянник Хёни целый день кашлял. Его даже стошнило прямо на спину олькхе. Сняв хлопковое детское одеяло, наброшенное на одеяльце с тесемками, чтобы вытереть рвоту, я почувствовала исходивший от ребенка жар. В ту минуту мне показалось, что мое сердце упало. Но олькхе не стала искать поблизости дом, где можно было бы передохнуть, а продолжала идти к опасному горному ущелью.
— Зачем ты так? А что, если в горах скоро начнет темнеть? — спросила я с тревогой.
— С давних времен в этой местности занимались земледелием, — сказала она. — Если на горе ничего не растет, откуда появиться тигру? — Этой приска