Местность Кёха была плодородным равнинным районом, где две реки сливались в одну большую реку, пополнявшуюся водами маленьких речушек. Мы медленно шагали, ступая вдоль берега реки, в которой текла ледяная вода. Странно, но то обстоятельство, что нам негде было спрятаться, если бы внезапно появился самолет, действовало на нас успокаивающе. То, что открылось нашим глазам, было похоже на удивительный мир, о котором мы почти забыли: на берегу реки женщины стирали белье, а в заболоченном месте у берега играли мальчишки, которые что-то усердно рыли. Я не знала, сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз видела мальчиков, мирно играющих на улице. Это были самые обычные дети, которые, судя по всему, не были сиротами и не знали, что такое голод.
Олькхе решила отдохнуть на возвышенности, а я спустилась к запруде. Мальчики ловили крабов. Они играли с ними, а крабы, схватив друг друга клешнями, выглядели так, словно были нанизаны на веревку. С детства я питала особую любовь к блюдам из крабов. Я могла сколько угодно есть соленых крабов в соевом соусе и не меньше любила тушеных или жареных крабов. Да, я была любителем вкусного мяса краба, но панцирь причудливой формы, защищавший мясо, всегда был твердым и таил в себе опасность. Каждый раз, когда я ела краба, я восхищалась и удивлялась тем, насколько проницателен был первобытный человек, обнаруживший, что внутри этого твердого и неаппетитного на вид панциря находилось такое сладкое мясо. Крабы, с которыми играли дети, издали были похожи на мохнаторуких крабов, но когда я подошла поближе, увидела, что это не мохнаторукие и не пресноводные крабы — они были меньше мохнаторуких, но больше пресноводных. Кроме того, у них на ногах росла толстая щетина, похожая на острые колючки, отчего они выглядели намного отвратительнее, чем их сородичи. Но даже в таком виде крабы выглядели для меня аппетитно. Сейчас был не сезон ловли, но округ Пхачжу с древних времен был местностью, где появлялись на свет крабы.
Подойдя к мальчикам, я спросила, что это за краб. Они ответили, что это «кальке».
— А его можно есть? — поинтересовалась я с тревогой и надеждой в голосе.
— Кто же их ест? — рассмеялись они.
— Тогда почему вы их ловите?
— Чтобы поиграть. Да и тут их полным-полно.
— Если я его съем, я могу умереть?
— Почему сразу умереть? Мы не едим, потому что невкусно. — Они снова рассмеялись.
Конечно, эти дети выросли там, где водились настоящие крабы, им был хорошо знаком вкус их мяса. И что было особенно приятно, в глазах мальчишек совершенно не было предубеждения против незнакомого беженца.
Рядом была большая деревня. Вдали виднелись люди, идущие по дороге, видимо, полевые работники. Место, где люди в такое время могли жить мирно, было похоже на рай. Казалось, что в деревне почти нет пустых домов, но желания поискать ночлег где-то еще у меня не возникало. Мне хотелось всеми правдами и неправдами остаться там, где живут люди.
Конечно, я удивлялась не только оживленной атмосфере, в которую попала впервые за долгое время, больше всего меня поражала свобода, царившая в этой местности. Она незримо витала в воздухе и чувствовалась в каждой травинке. Казалось, что даже весна пришла сюда немного раньше.
На флагштоке, укрепленном на вершине крутого холма и гордо возвышавшемся над деревней, словно специально привлекая внимание, развевался флаг Северной Кореи. Ниже по склону виднелось квадратное двухэтажное здание, похожее на начальную школу или волостное управление. Ни в Сеуле, ни в деревне Курончжэ я ни разу не видела, чтобы северокорейский флаг выглядел так внушительно, но у меня и мысли не возникало, что люди, сидящие в этом здании, злоупотребляют властью. Возможно, поэтому даже развевающийся северокорейский флаг не вызывал чувства грозящей опасности. За исключением флага не было видно никаких признаков власти северян: ни армии, ни вывески народного комитета. Похоже, олькхе тоже понравилась эта деревня. Но положение наше было не из легких: мы, скучая по людям, в то же время опасались их. И перед тем как встретиться с ними, мы должны были определиться, как вести себя — как правые или как левые?
Переходя от одного дома к другому, мы обратили на себя пристальный взгляд одной женщины, только что развесившей белье. Она была одета в красную юбку и красную блузу.
— Откедова это вас притащило-то?
Уши резанул диалект местности Кэсон.
— Мы беженцы.
— Мы тоже беглецы. Так откедова вас принесло-то? Мы, например, шли в Кэсон, но пришлось тутошки примоститься.
— Мы эвакуировались из Кэсона, но отстали и до сих пор отсиживались в Тханмён. Это глухой горный район, мы и не знали, что он может стать местом военных действий, а когда узнали, решили перебраться сюда. Не найдется ли у вас пустой комнаты? — быстро проговорила я, оттолкнув олькхе, словно в этот раз была моя очередь говорить.
— Вона как, очень приятно. Пустых комнат много. Куда бы ни зашли, везде мои комнаты, так что не стесняйтесь! Разве сейчас время, чтобы разводить церемонии? — говоря так, она пригласила нас в дом и выделила нам комнату.
Несмотря на то что пустых комнат в ее доме было достаточно, пустых домов в деревне, видимо, было не так уж много. В доме, куда мы вошли, все мужчины эвакуировались, остались одни женщины. Хозяйка сказала, что мы первые беженцы, которых она принимает, обычно чужеземцы стараются не входить в дома, где есть хозяева, — в деревне хватает покинутых домов.
Впервые услышав диалект местности Кэсон, я почувствовала, что здешние беженцы отличаются от нас. Похоже, нам нет необходимости говорить им, кто мы и что направляемся на север. Прежде всего нам нужно было сделать так, чтобы в нас не видели чужеземцев. Мы уже знали, насколько опасно это чувство, которое в любое время может превратиться во враждебность. Чем ближе становился день, который снова должен был перевернуть мир, тем осторожнее мы с олькхе решили быть.
Сначала я была в замешательстве и вела себя так, будто мы беженцы из Кэсона, что было нетрудно, ведь я и вправду выросла в тех местах. Но как было бы хорошо, если бы беженец был просто беженцем. Главная проблема теперь заключалась в том, что беженцы, направлявшиеся на север и на юг, придерживались диаметрально противоположных идеологий. Однако только мы дрожали от страха, панически боясь запутаться в идеологической паутине. Что касается женщин, живущих в доме, то все, что они хотели знать о нас, — что за вещи лежали в наших узелках. Как я догадалась, они ждали, что из дому мы взяли одежду и ткани, которые беженцы могли обменять на зерно. Скорее всего, они решили, что в узлах будет мое приданое, и попытались меня приободрить. Тихо рассевшись вокруг, они сказали, что здесь тоже есть девушка на выданье, которая приготовила достаточно приданого для свадьбы. Но когда они узнали, что в наших узелках больше зерна, чем тканей, стали недоумевать, как мы ходим, таская такую тяжесть на голове и в руках. Да, это был совершенно другой мир.
С наступлением вечера в доме собрались деревенские девушки и, осветив комнату, примыкающую к кухне, взялись за вышивку. В глазах девушки, гонимой ужасами войны и голодом, это выглядело как сказка. В любом случае картина того, как девушки в деревне, где не осталось ни одного жениха, вышивали подушки и большие платки для приданого, не могла не казаться фантастической.
На следующий день, попросив у хозяйки мешок для кормов, я пошла на берег реки. Устье было недалеко, и берег был затоплен. Воды стояло много, но течение было таким слабым, что определить его направление удавалось лишь с большим трудом. Когда я, сняв обувь, вошла в воду, тело сразу окоченело, но, как в строках поэмы «Чхунсумансатхэк»[35], можно было чувствовать весеннюю энергию. Я стала ловить крабов способом, которому научилась у мальчишек. Мешок для кормов был неудобен для моего занятия, некоторых крабов я упустила, несколько раз укололась, но улов я принесла домой и, сбрызнув соевым соусом, пожарила в толстом чугунном котелке. В тот момент во всем мире не нашлось бы для меня более вкусного деликатеса. Я не помнила уже, как много времени прошло с тех пор, как я в последний раз ела такое свежее мясо. Видневшиеся на панцирях всех крабов следы борьбы не на жизнь, а на смерть только усиливали вкус. Мы с олькхе, словно не зная меры, безжалостно вскрывали твердые и опасные панцири и досыта набивали животы мясом. Даже сейчас, спустя десятки лет, я не могу забыть об этом. Тогда для меня мясо крабов было незабываемой, самой вкусной в мире едой, которая вместе с тем оставляла горький привкус.
На рассвете одного из дней в местности Кёха я наблюдала за тем, как испачканная бумага для оклейки окон то становилась светлой, то покрывалась темными пятнами. Время, пока олькхе с племянником не проснулись, было самым прекрасным, оно принадлежало только мне, когда я, лежа под одеялом, сожалела, что тепло, исходящее от кудури, постепенно уходит. Раздвижные двери тихо открылись снаружи, вместе с прохладным ветром с улицы в комнату тихо вошла двоюродная сестренка Мёнсо. Это было невозможно. Она была старшей дочерью старшего дяди и жила в Кэсоне, о них мы совершенно ничего не знали. Она была моей двоюродной сестренкой, но, оттого что она была первой из младших сестер и разница в возрасте у нас была самой маленькой, казалось, что мы родные сестры. После того как началась война, нашей семье пришлось очень туго, сложно было в череде тяжелых дней, полных борьбы за выживание, не забыть о Мёнсо.
— Мёнсо, это ты? Как ты здесь оказалась? — крикнула я и резко села.
Услышав мой крик, олькхе открыла глаза. Когда она спросила, кто пришел, я указала в сторону двери, но Мёнсо там не было. Я все еще чувствовала холодный ветер с улицы, коснувшийся моего тела, но тут я увидела, что замок дверной ручки по-прежнему был крепко заперт изнутри. Мне стало страшно, но я не сказала олькхе, кого я видела и почему так испугалась. Я подумала, что мне нельзя показаться ей такой легкомысленной.