— Вы чего голосите? Вдруг кто-то придет? Что вы делать будете?
В близлежащей деревне людей видно не было, но были заметны признаки жизни. Действительно, со стороны могло показаться, что мы хороним брата тайно. Осознав, что мы занимаемся практически нелегальным делом, мужчины стали копать быстрее. Я тоже бросилась помогать. Опустив гроб в могилу, мы забросали его землей и, насыпав могильный холм, обозначили место, воткнув в землю палку. Рабочий, увидев, что мы боимся, не слишком ли высоким получился могильный холм, сказал нам, что для страха нет причин: после того как тело предано земле, никто не сможет просто выкопать его и унести.
Когда мы вернулись домой, на дворе стояла глубокая ночь. Тетя ждала нас, приготовив пхатчжуг[73]. Ярко-красный густоватый пхатчжуг был совершенно не к месту, я почувствовала, как меня охватывает гнев. Аппетит пропал. Члены семьи, вернувшись из эвакуации, жили словно тени, почти не ощущая чувства голода. А в такой день тем более не хотелось есть. Тетя, увидев наше отвращение к пхатчжугу, словно в оправдание сказала, что с давних времен во время траура ели эту кашу. Возможно, она догадалась, что мы не станем есть, боясь, что это оскорбит память брата. Поздней ночью, уходя домой, тетя, все еще сожалея о пхатчжуге, сказала, что к утру каша скорее всего прокиснет, тогда ее придется выбросить…
— Нельзя допустить, чтобы пришлось выбрасывать еду, — сказала мать, словно в бреду, и махнула рукой, чтобы принесли пхатчжуг.
Не прошло и дня, как умер любимый член семьи, а мы, позабыв о нем, расселись вокруг матери и, боясь лишь, что остынет пхатчжуг, начали с жадностью есть.
6ЗИМНЕЕ ДЕРЕВО
До самой зимы я мучилась от сознания вины перед братом. Мне не давало покоя, что мы похоронили его в день смерти. Все это время мне снился один и тот же сон, как будто брат, закопанный в могилу, не умер. Он оживал, и я видела его страшное лицо, тронутое разложением. Земля на могиле, оттого что он корчился от боли, со страшным хрустом покрывалась трещинами. Я просыпалась вся в холодном поту. Это было словно плата за преступление, я ведь не пролила тогда ни единой слезы.
Кроме этих кошмаров, ничто не нарушало размеренного хода жалкой жизни нашей семьи. Никто не зарабатывал денег, никто не беспокоился о том, что мы будем есть сегодня, а что будет на столе завтра, но это не мешало нам жить. Никого не интересовало, откуда берется еда или что думают другие, хотя все мы жили под одной крышей. До того как нагрянули холода, мы все спали в разных комнатах, но с первыми заморозками нам пришлось переехать в комнату напротив той, где умер брат. Она была больше, чем комната, примыкающая к кухне, и в ней меньше всего сквозило. В результате установилось молчаливое соглашение не ругаться и соблюдать правила, связанные с трауром по умершему брату. Эта договоренность, словно невидимая заботливая рука, оберегала наш нехитрый жизненный уклад. Но мне было очень трудно жить среди людей, недолюбливающих друг друга.
До того как все собрались в одной комната, я не чувствовала к оставшимся членам семьи не то что привязанности, я не испытывала даже интереса, потому что, пока я спала одна, я никак не была с ними связана. Разумеется, мое равнодушие не распространялось на племянников. Я и часу не могла быть одна и проводила с детьми целый день, боясь встретиться с кем-то из взрослых взглядом, потому что стоило мне посмотреть в глаза матери или олькхе, как к горлу подступала тошнота. Но я никогда не думала, что ненавижу их. Мать и олькхе, молча переживавшие смерть брата и украдкой глотавшие слезы, вызывали скорее отвращение, чем ненависть. Возможно, ко мне они питали те же чувства.
Похороны, проведенные без соблюдения положенных обрядов, послужили причиной разлада внутри семьи. Если бы среди нас не было двух маленьких племянников, возможно, в конце концов мы попросту стали бы чужими друг другу людьми. Довольно символично было, что, когда мы стелили постели, между мной и матерью лежал племянник Чани, а между ней и олькхе — племянник Хёни. Просто после смерти брата мы испытывали друг к другу такое отвращение, что нам требовалась «буферная зона».
Племянник Хёни, которому исполнился годик, начал ходить вразвалку и довольно прилично лепетать слова, которым его никто не учил. Он стал маленьким мальчиком с большими глазами и удивительной кожей, которая отливала белизной, как белая яшма. Если и приходилось нам иногда улыбаться, то только из-за него. Но даже если мы, забывшись, начинали громко смеяться, стоило нам посмотреть друг на друга, как наши лица становились тусклыми и безразличными. Каждый раз в такие моменты я чувствовала нечто похожее на договоренность, объединявшую нашу семью, и чувство это было намного сильнее, чем ненависть. Это трудно выразить словами, но в послевоенный период, несомненно, наша семья выжила благодаря этим трениям.
За прошедшее со смерти брата время на конечной остановке появилась аптека, а через дорогу, напротив полицейского участка Сонбоксо, — детская больница. Позади бани «Синантхан», в спокойном и тихом переулке, где находился наш дом, кроме нас стала жить еще одна семья, и, хоть мы не общались с ними, чувство одиночества перестало быть гнетущим. Как бы ни запрещала полиция переправляться через реку, если желание было велико, способы всегда находились. Людей становилось все больше и больше. Поток возвращенцев был похож на воду, которой удалось найти щель в дамбе, — под давлением щель расширялась, и воды прибывало все больше.
С первыми холодами племянник Хёни подхватил простуду: у него ручьем текли сопли, температура начала постепенно повышаться. Все, что мы могли сделать, это развести в воде часть таблетки аспирина и напоить его этим раствором.
Дела наши обстояли еще хуже, чем во времена, проведенные в деревне Курончжэ. Не то что с недавно появившимися соседями, даже с членами семьи никто ничем не делился. В настенном шкафу у нас не было ни одного грецкого ореха или бережно хранимого ртутного препарата ёнса. Лишь благодаря заботе дяди мы оставались живы, но мы продолжали делать вид, что это не так. Поступить иначе мы не могли. Мы показывали всем, что живем лишь потому, что не можем умереть. Это было всего лишь никчемным проявлением самолюбия. По той же причине мы не поднимали паники из-за заболевшего ребенка.
Малыш до болезни немного капризничал, но охотно играл, а сейчас дни напролет лежал без движения. Двухлетний ребенок так сильно болел, что не приходил в сознание, — это явно была не обычная простуда. Он с трудом дышал из-за мокроты, скопившейся в легких и горле, а его губы почернели. Однажды, погладив голову племянника, я не удержалась от крика:
— У него температура за сорок! — Я испугалась, что ребенок может умереть. — Я права? Точно ведь больше сорока? — крикнула я.
Олькхе словно ждала этого, быстро завернув малыша в ватное детское одеяло, она прижала его к груди и стремглав выбежала из дома. Мать, которая ничем не могла помочь внуку, не шелохнувшись сидела с серым каменным лицом и сухими глазами.
— Говорят, пневмония, — укладывая ребенка, говорила мне олькхе. — Сказали, что сегодня ночью будет кризис. Укол ему сделали бесплатно. Врач сказал, чтобы вечером я снова пришла с Хёни, потому что антибиотики надо колоть по определенным часам.
На ее щеках поблескивали слезы. Когда наступило положенное время, она снова пошла с ребенком в больницу на укол. Вернувшись, она сообщила, что врач не сказал ничего ободряющего. Только повторил, что сегодня ночью будет кризис. Несмотря на то что малышу сделали уже два укола, температура не спала, и олькхе почти всю ночь караулила у его изголовья, меняя холодное полотенце на маленьком лбу.
Когда я ненадолго уложила олькхе спать, заняв ее место, дыхание племянника было настолько тяжелым, что я прижалась губами к его губам и стала вдыхать воздух, который он выдыхал. В душе я желала, чтобы его болезнь полностью перешла ко мне. Когда олькхе, очнувшаяся от недолгой дремы, едва открыв глаза, спросила с тревогой, что я делаю, я ответила, что хочу забрать болезнь малыша. Я поступила так от отчаяния, хотя и не верила, что мои действия принесут облегчение Хёни. Видеть, как страдает малыш, и не иметь возможности помочь было невыносимо. Олькхе резко вскочила и сказала, что тоже хочет попробовать.
К рассвету, когда температура спала, Хёни открыл глаза и попросил воды. Утром Олькхе снова отправилась в больницу. Вернувшись, она сказала:
— Кризис прошел, и… — тут ее голос дрогнул, на глазах заблестели слезы, — если я заработаю денег, самое первое, что я сделаю, это отблагодарю того врача за доброту.
Несмотря на то что слова «если я заработаю денег…» она сказала очень медленно, для меня они стали ударом молнии.
Уже вернулись все члены семьи сестры Чон Гынсуг, и в большом доме теперь, казалось, не осталось пустых комнат, в нем всегда было много людей. Если взять только ее родителей и семью брата с племянниками, уже получалась большая семья, но и вышедшие замуж три сестры, оставив свои дома, заняли комнаты в родительском доме. Они вернулись, потому что беспокоились о престарелых родителях. После эвакуации все решили, что, пока не кончится война, будут жить в одном доме.
Среди сестер только Чон Гынсуг не была замужем. Она жила так запутанно и сложно, что, казалось, была чужой в своей семье. В нашем возрасте девушкам требовалось место, где можно было бы остаться наедине с собой, а в переполненном доме найти такое место было не просто. Несмотря на то что она вернулась домой раньше всех, чтобы разведать обстановку, на самом деле это было больше похоже на побег.
Чон Гынсуг говорила о своих престарелых родителях так, словно те были очень жадными людьми. Однако, на мой взгляд, благодаря их щедрой и благородной натуре, даже в этой ужасной войне среди многочисленных братьев, сестер и племянников не пострадал ни один человек. Но я понимала, что, если копнуть чуть глубже, мои слова были всего лишь очередным проявлением зависти.