Капризная раскручивалась мода,
И наконец прорвало – в каждом доме
Вдруг завелась нужда в лукавом томе.
Хватали, не скупясь. Таким манером
Буланов с лёту стал миллионером,
Набил мошну и постепенно ожил:
Проел, проездил, укрупнил, умножил,
И с обороту вновь решил жениться.
Ан совесть – неповадливая жница,
Хотя и сеять лакома, и пажить
Готова умозрением уважить,
Но лишь дойдёт до мыслимых пожинок,
Как тысячи невидимых пружинок
Сработают, и тысячи булавок
Вопьются в темя. Коли на прилавок
Ты выложил засватанную грёзу,
Вогнав её в сомнительную прозу,
Не жди чудес… Раскормленный Буланов
Один в дому средь бесов и угланов
Деревенеет и к возможным жёнам
Относится, как мытарь к прокажённым.
А чтоб не раствориться в прорве мрака,
Желающим даёт уроки брака:
Как вожделенье победить обетом,
Как избежать мучительного ига
Взаимной лжи. И, кажется, об этом
Готовится очередная книга.
Бобы
Однажды на заре образованья
Всего, чем нынче пеленаем души,
Ребята из пифагорейской школы,
Суровые аттические парни,
Спросили у мудрейшего: «Учитель,
Ты всё постиг, всему назначил цену,
Расчислил вечность, ввёл соотношенье
Добра и зла, терпения и страсти,
Ты сделал геометрию свободной
От суетной натуги землемера,
Так отомкни своим ученикам
Затёкшие неразуменьем вежды,
Сориентируй нас и наконец
Определи, как поступать с бобами.
То ты твердишь, что дух от них тяжёлый
В утробе развивается, мешая
Образоваться истинному духу
Божественного миропостиженья,
Ещё и прибавляешь, мол, обличьем
Они подобны сокровенным членам,
Что непохвально, да ещё и судьи
Бросают ими жребий, оставляя
Взыскующих вот именно на них же;
То, сказывают, ты их поедаешь
В количествах немеряных, рискуя
Прослыть таким нескромным бобоедом,
Что как-то это даже несовместно…»
«Друзья мои, – ответствовал мудрейший, —
Что пользы в наш уклад переносить
Каноны безусловные науки,
Во всём искать не принцип, так резон.
Бобы, жуки, быки, гекатонхейры —
Всего лишь знаки, символы, предметы
Простого проектированья жизни
На плоскость равнодушного абака.
Здесь налицо смешение понятий,
Извечный дисконтакт первоосновы
И функции, контекста и подтекста,
Сеченья и секущего предмета…»
Но вдруг истошный вопль: «Сиракузяне!»
И значит, надо как-нибудь спасаться,
Но как, когда с боков уже припёрло,
А впереди бобовые угодья,
Густые плети в два и выше метра.
«Вперед, учитель! Нас они спасут!»
Но мэтр застыл. Ну нету сил топтать
То, что никак пока не удаётся
Ни возвести в нормальный абсолют,
Ни вывести из прорвы подсознанья.
Застыл, как перст, упёртый в небеса,
И тут же был настигнут и зарезан,
Как деловито позже нам поведал
Невозмутимый Диоген Лаэрций…
И вот прошли тысячелетья. Вот
Век суперзолотой, сплошной прогресс.
Но те же сны, и так же давит свод
Ненастьем оцинкованных небес.
Проникновенно утоляясь прошлым,
Извечный репетирую урок:
Что ныне мнится призрачным и пошлым,
Имело смысл, и видимость, и прок.
Но иногда, когда невдруг накатит
Слепая тень блистательной судьбы,
Я вспоминаю не квадратный катет,
А сплошь непроходимые бобы.
Толик
Один чудак моих примерно лет
По телефону раз примерно в месяц
Наладился читать свои стихи,
Довольно жизнерадостные вирши
Про горечь вечереющих очей,
Про божью персть, про звёздный перезвон,
Про жертвенные судороги Музы,
Про лавры площадного охлопута,
Склоняющего публику к свободе
Намерений, про казусы проказ,
И прочее в немилосердном духе
Воителя пристрелянных небес,
Где он один в своём кондовом праве
Тесать и прясть, лудить и фасовать,
Дабы эфирной взмыть эфемеридой
По телефону раз примерно в месяц
Примерно с той же самой ахинеей.
И эта предсказуемость повтора
И смрадный пафос горного козла
Понудили спросить его однажды:
«Ты можешь объяснить, с какой нужды
Я удостоен регулярной чести
Служить тебе наперсником?» – «Дружище, —
Он отвечал, – мы двое, ты да я,
Покажем этой шушере бездарной,
Кто в здешней филармонии хозяин!
Мы холки им намнём, оттопчем уши,
Загоним их в такие крысобойни,
Куда…» Но я прервал его: «Позволь,
Допустим, я и вправду приобрёл
Избыточной затейливостью слога
Возможность быть опознанным, но ты-то,
Кого ты хочешь перелицемерить
Одической своей белибердой?
А ежели, как сказывал твой братец,
Ты ко всему ещё и православен,
То, право, славно было бы заглохнуть
И не грузить безропотных. Прощай».
Прошло полгода или даже больше,
И вот в каком-то скверном балагане
Я, встретив брата нашего кропалы,
Спросил, превозмогая осторожность:
«А Толик где? Он что-то не звонит». —
«А Толик, так сказать, переселился». —
«Куда?» – «На Серафимовское». – «То есть?» —
«Там странная история: о чём-то
Он догадался или подсказали,
О чём-то, что всерьёз ему мешало,
Ну, скажем, жить. Он перестал писать,
Уставился в неведомое нечто
И никому ни слова, ни намёка;
А через месяц бедного замкнуло…
Да, кстати, мы тут собрались издать
Его стишки отдельною брошюрой —
Напишешь пару строчек? Он к тебе
Почти с благоговеньем относился». —
«Я тоже был к нему неравнодушен». —
«Договорились. Я перезвоню».
Тому лет восемь сотрапезник мой,
Старинный мне товарищ, между прочим,
Заметил после, кажется седьмой:
«Что напророчим, то и опорочим».
«О чём ты, я не въехал?» – «Да о том,
Что ты отнюдь не самый из поэтов,
А так, слегка мерцающий фантом,
Присяжный шут, рифмующий Рахметов».
«Да что ж тебе, – спросил я, – за корысть
Гонять понты на сокровенной жиле?
Ведь там, где ты решил меня угрызть,
Меня там нет». На том и порешили
И разошлись. Не получился шок.
Ни злой хандры, ни даже мелких колик.
Но всякий раз, как не идёт стишок,
Мне в душу лезет бедный этот Толик
И говорит так ласково, соколик:
«Ну что, старик, махнём на посошок?»
«“Встань и иди”, – негромко сказал святой…»
«Встань и иди», – негромко сказал святой,
Коснувшись клюкой моих безобразных ног.
Я встал и пошёл, ощущая прозревшей пятой
То, что мгновенье назад ощутить не мог:
Прогретой июнем земли комковатый прах
Зазевавшейся гусеницы ужасом взвитый мех,
Стерню придорожных трав… На первых порах
Я запомнил лишь это и свой суховатый смех.
А сзади угрюмые хари моих бесноватых лет.
А сзади ревела толпа: «Возроди! Исцели!»
Я обернулся, и в лицо мне ударил тяжёлый свет —
Я увидел свои лоснящиеся костыли.
Память пенною злобой вернула меня назад.
Душу, полную хмелем свободы, в момент опростав,
Я их рвал и крушил. Стыд, помноженный на азарт,
Дал мне сил раздробить им буквально каждый сустав.
А пока толпа наблюдала мой страшный восторг,
Растворился святой. Испарилась господня блажь.
И тогда это Босхово воинство, весь этот Орк
Стал меня окружать, повторяя: «Он заново будет наш».
Это братство неразвитых ног, пустотелых глазниц,
Горбунов крепкогрудых и траченных порчею баб,
Лишь недавно в пыли перед храмом валявшихся ниц,
Наползало, сливая гримасы в безжалостный мёртвый осклаб.
«Я, – сказал я себе, – через пару паршивых минут
Стану жертвой, добычей, игрушкой недавних коллег.
Завопят, захрипят, заурчат, под себя подомнут,
Снова ноги завьют или сделают вечный ночлег,
То есть выбьют глаза из моей туповатой балды,
И останусь я вновь с этим стадом. И кстати. Ведь что я могу,
Кроме красть и просить подаянья, как некоей мзды,
Полагая, что все, кто нормальны, пред нашим увечьем в долгу.
Нет, – сказал я себе, ощущая попутно, как время торчит
Неподвижно и чудно, давая мне видимый шанс, —
Нет, недаром я мечен. Покорность моя огорчит
Ту великую волю, что призрела мой гаерский транс.
Да, – сказал я себе, – эта воля поможет мне впредь.
Значит, надо спасаться… Прощайте, уроды!» – и я побежал.
И меня не достали ни камень, ни палка, ни плеть,
И меня пощадили верёвка, кастет и кинжал…
Я всё это вижу опять и опять, как навязчивый сон.
И вновь ничего не пойму из того рокового дня.
Встань и иди! – А куда? И зачем? И какой резон
В исцеленье моём, в благодати, случайно задевшей меня?
Ну, встал и пошёл. А куда я пришёл? И чего достиг?
То, в чём был я проворен, теперь без нужды, теперь я иной.
На столе предо мною пустые листы да стих,
Изготовленный в корчах, но так и не ставший мной.
Я живу, как все, и, должно быть, достоин своей судьбы.