Прошло немеряно – чего там? —
Обид, побед, предубеждений,
Тяжёлых сплетен, праздных поз.
Настал черёд пустым заботам,
Унылой праведности бдений,
Божбе, вгоняющей в наркоз,
И всё навзрыд, наперекос,
Не исключая сновидений.
Друзья частично разлетелись.
Их деловитая летальность
Пока, увы, не увлекла.
Другие пьют. И тоже целясь
Туда же. Точность съела дальность,
Фатальность по усам стекла,
И первый блин перепекла
Итогов мнимая детальность.
Демисезон
Птиц не будет. Уже не стало.
Усвистали. Следим устало,
Как утрачивает листва
Равновесие естества.
Мошек, блошек и прочих пчёлок
Растворил атмосферный щёлок.
Уж не рыщет дитя с кульком
За порхающим мотыльком.
Бесполезной унижен страстью
Ветеран с рыболовной снастью,
Жалкий промысел свой верша:
Ни подлещика, ни ерша.
Всё, что почва взахлёб рожала,
Постепенно подорожало
В полтора, даже в два, ну в три —
И сжимается всё внутри,
Стынет в жилах, густеет в порах.
Свет сереет, сыреет порох.
И понятно, что всё, каюк,
Если срочно не взять на юг.
«Коррозия подсознания предполагает всё же…»
Коррозия подсознания предполагает всё же
Наличие двух-трёх сюжетов, о которых, увы, без дрожи
До сих пор невозможно. Их давность едва ли меняет дело.
Как правило, дрянь, издержки страстей. И там, где раньше зудело,
Образовалось подобие некоего бесчувственного зиянья,
Этакий свищ, сквознячок, откуда словно бы тянет на излиянья.
Не ритуал покаяния, где фальши больше, чем скуки,
А примерно так, как здесь и сейчас, а иначе что пользы в стуке
На себя непонятно кому и куда… Обычное заблужденье:
Хотел обрести впечатленье, а сделалось наслажденье,
Которое тут же, войдя в торец, вышло естественным боком;
И вот по прошествии лет и сил обнаружив себя в глубоком,
Допустим, переживании, зерцалу речёшь: «Ужо нам!»
Казалось бы, червь, а грызёт, как пёс. Проказник стал прокажённым.
«Помнится, полсотни лет тому…»
Помнится, полсотни лет тому
Жили впрок и чешую пороли,
Лаково таращились во тьму,
Примеряли лакомые роли.
Век своё незримое ковал,
Свирепея с каждым пируэтом.
Кто не понял, цвёл и ликовал,
Кто не внял, прикинулся поэтом.
Ах, когда бы в плюшевой тиши,
Да ружьё б на стенке в первом акте,
Нежное невежество души
Не оборвалось бы на затакте.
То ли дело на манер дождя
С типовых осин сбивать орехи,
Время и пространство разведя,
Млеть в образовавшейся прорехе.
Худо ли воскликнуть voilà,
Заносясь ногою над пределом.
Но не вышло, дрогнула земля,
И предел пропал промежду делом.
Орган, генерирующий прыть,
Сделался намеренно нерезким,
Почесуха «быть или не быть»
Подзачахла, потому как не с кем.
Вот и остаётся ждать гонца,
Горестным давясь воображеньем,
С общим выражением лица
И таким понятным предложеньем.
«Чужая глупость – как она привычна…»
Чужая глупость – как она привычна,
Неуязвима, самоадекватна,
Отвязчива, наивна, бескорыстна,
Ожиданна, а главное – чужая:
Послушал, срикошетил – и забыл.
Я ненавижу собственную глупость,
Ликующую, праздную, шальную,
Венчающую трепет и развязность,
Умеющую выглядеть нарядной,
Слепое безрассудство до бесстыдства
Расчисленного тонко доводя;
А главное, она всегда с тобой,
Что твой сурок. И Бог проблематичен,
И смерти нет, как сказано у Блока
В одном из ненаписанных стихов.
Воспоминание о зимнем Израиле
В непокрытое темя
Солнце врыло, вмозжило мохнатые жальца.
Здесь Восток, здесь умеют и любят накручивать время
На незримые стержни, как пейсы на тулово пальца.
В небесах ни соринки,
Состояния дня и души сообразны.
Здесь Восток, здесь барыги так яро базарят на рынке,
Что нет воли не въехать в развязные эти соблазны.
Никакого респекта.
Ни в девице, ни в раве, ни даже в солдате.
Здесь Восток, здесь Израиль мотает и мнёт молчаливого некто,
Получая в удел хромоту, как залог благодати.
Не в балладах, так в одах
Растворяя восторг опьянения пеной,
Замечаешь, мозги полоща в этих крапчатых водах,
Как внезапно становится мысль о себе постепенной.
Средиземноморская
Равнодушная ритмика. Род метронома.
Пульс вогнать в резонанс и сидеть, бесконечность лаская,
Имитируя бойкий процесс разложенья бинома.
Соловею по фену,
Предаюсь безмятежно короткому зною,
И мерещится мне, что вошёл, как кирпич, в эту древнюю стену,
И двенадцать колен несгибаемых намертво встали за мною.
Не учтённый судьбой
Человек с опущенной главой
В Книге Судеб, съёмщик угловой,
Публику дразнил и власти гневил
Кропотливым смакованьем плевел.
То он, приукрасив реквизит,
Нанёсет Предвечному визит,
То, как блудный сын среди пустыни,
Ищет окаянной благостыни.
То, от непотребства криворот,
Сотворит на деву приворот,
А когда она почти готова,
Он ей лепит «Азбуку» Толстого.
То не то откупорит, и с ним
Кровь сгустим и слёзы опресним,
А потом, торча на подзарядке,
«Всё пучком, – услышим, – всё в порядке».
По карнизам шастает босой,
Заедает рыбу колбасой,
Кажет в состоянии запала
Средний перст с плеча кому попало.
В Книге Судеб всякое плетут,
Могут быть и прочерки. И тут
Сколь ни тщись, а всё труха да скука.
Так оно и вышло. В том и штука.
«Двое любили одну…»
Двое любили одну.
Но первый пошёл ко дну,
А второй не узнал об этом,
Поскольку был занят своим:
В упор страстями слоим,
Он хрен запивал шербетом.
Двое увязли в одной,
В такой невпопад родной,
Что душу свело обоим.
И первый, а не второй,
Свистел сквозь предмет с дырой,
Но не был предмет гобоем.
Двоих заплела одна.
Туманна, тиха, бледна,
Студила верней кадила.
В известный влетев проём,
Все выиграли втроём,
Но дружба не победила.
Записка
Прощайте, милые химеры,
Реликты завтрашнего дня,
Ни полумеры, ни примеры
Не переквасили меня.
Не вздул искомого огня,
Не сымитировал карьеры,
Влетевши сослепу в Гомеры,
Загнал пернатого коня…
Довольно потакать циррозу,
Лелеять в зеркале Ломброзу
И шастать по чужим садам.
Всерьёз поверивший курьёзу,
Я принял дозу, выбрал позу…
До несвидания, мадам.
К портрету одной поэтессы
Нарочито спотычлива, маятна
Или впрямь от природы хромает на
Все четыре. На тёмное зарится
И мычит, как блаженная старица.
Привывает, со счёту сбивается,
Сокровеньем своим упивается,
Выест, выскоблит, вытрясет, выдоит,
Пустоту лиловатую выдует
И сидит, излучая величие,
Вялобрылая до неприличия,
И взбухает в ней мания гения,
Разгадавшего химию тления.
Ум погубил мою судьбу.
С такими пядями во лбу,
Минуя омуты и мели,
Я мог бы всех иметь в гробу,
Как все поврозь меня имели,
Но я не справился. Ума
Непроницаемая тьма
Бурлила будто с переброду.
Его густая бахрома
Мне занавесила природу,
И я не справился. Не смог.
Не раскодировал замок,
Не заготовил первой фразы,
От несодеянного взмок,
Замкнуло контур мимо фазы.
Другой бы цвёл и щебетал,
А я надраивал кристалл,
Классифицировал моменты
И жизнерадостный металл
Переводил на позументы.
Здравополучьем обуян,
Не тем был сыт, не с теми пьян,
Зато в угоду Пармениду
Мог в эталон вогнать талан,
Перепланировать планиду…
Сползает с гор, плывёт с полей,
Трубит в ночи: «Преодолей!» —
Зиждитель горестных юдолей,
А я ему: «Досыпь, долей,
Дойми моей же дробной долей».
А та, ничтожная во мне,