Как бы из воска и металла,
И эта роль ученика
Меня отнюдь не угнетала.
На побегушках у судьбы
Я научился понемногу
Приёмам гребли и ходьбы,
Искусству выбирать дорогу;
Я научился не беречь
Ни головы своей, ни шкуры,
Разумно экономить речь,
Переключаться в перекуры;
Я научился пить вино,
Скрывать личину рифмоплёта
И ждать спокойно, как бревно,
Погоды, писем, самолёта.
И каждый полевой сезон
В меня впечатывал картины
Гнилых болот, забытых зон,
Хантыйской сельдяной путины,
Метели августовской бред,
Хальмер, хранимый «дарвалдаем»,
Зелёный луч как некий след
Того, чем тайно обладаем.
Забыть ли вязь оленьих троп,
Небес немеркнущие своды,
Как дох и пах, как зяб и топ
И рыл веслом лесные воды.
И как не спал до двух, до трёх,
Смакуя перекличку тварей:
Комарий вой, песцовый брёх,
Потусторонний вопль гагарий.
Предметна жизнь была, проста
И незатейлива. А ныне,
Когда с вершин своих полста,
Как блудный сын среди пустыни,
Я поношу судьбу, со мной
Весьма чудившую от скуки,
Теперь, когда я стал иной,
Малоподвижный, с видом буки
Изобличающий детей
И проповедующий внукам,
Избывший маяту страстей,
Но постоянно к прежним штукам
Летящий памятью, теперь
Я ворошу не скромный список
Приобретений и потерь,
Не имена случайных кисок,
Но постоянно лишь одно
Меня волнует приключенье;
Мне так и не было дано
Определить его значенье,
Однако в памяти сквозной
Оно таращится химерой…
Итак, июль, полярный зной,
Мы пробираемся с Валерой
К верховьям Тольки. От жары
Река порядком обмелела.
Спина в лохмотьях кожуры,
Слепни измордовали тело.
Природу бранью леденя,
Давясь дыханием свистящим,
Мы вот уже четыре дня
Промеж песков байдарку тащим.
Четыре дня, а дальше – стоп,
Теперь другим займёмся делом:
Рюкзак, лопата и топ-топ,
Пойдём пылить водоразделом,
Чтоб там, в извилинах долин
Ориентируясь умело,
Найти следы третичных глин,
А повезёт – и знаки мела…
Сия история весьма
Меня, признаться, утомила;
Однообразна, как тесьма,
И обтекаема, как мыло,
Скользит и тянется, а в ней
Нет ни интриги, ни веселья,
Лишь тень давно минувших дней.
Так жаждой маешься с похмелья,
А всё никак не утолить,
Никак не завершить леченья.
Но коли начал, надо длить,
Тем более что приключенье
Уже обещано. Вперёд,
Мой склеротический заморыш,
Мой добросовестный урод.
Повествование само лишь
Обозначается… Итак,
Байдарка на песке застыла,
В зените плавится пятак
Осатанелого светила.
Однако на душе покой,
А в перспективе ясность целей,
И мы по тропке над рекой
Снуём меж лиственниц и елей.
Здесь, несомненно, есть резон
Заметить, что людей в округе
Нет абсолютно. Не сезон.
На северном коварном юге,
Терзаем гнусом и жарой,
Олень звереет. Ханты следом
За стадом летнею порой
Каслают к морю, к домоседам
Их не причислишь. А без них
Здесь никого. Мы исключенье.
Ни подъездных, ни объездных
Путей здесь нет. Для развлеченья
Туризмом здешние места
Убоги, и сюда добраться —
Затея, в сущности, пуста.
Вот таковы об этом вкратце
Соображенья… Зной виски
Едва не пузырит. К тому же
Речушка наша вдруг пески
Порастеряла, стала уже,
Зато и глубже. Поворот,
Ещё, ещё и – что такое? —
Валера замер и вперёд
Ни шагу. Жилистой рукою
Остановил меня: – Нишкни!
Я мру, как бурундук на стрёме.
И вдруг холодные клешни
Сошлись на горле. Здесь же, кроме
Меня с Валерой, ни души,
Ни человеческого знака.
Откуда же в глуши, в тиши
И смех, и голоса? Однако
Мы перегрелись. Слуховой
Мираж. Случается порою:
То как бы грянет духовой
Оркестр за лесом, за горою,
То непонятное авто
Промчится с кашляющим воем,
То лай, то блеянье, а то
И голоса. Но чтоб обоим
Сиё прислышалось, такой
Потехи сроду не бывало…
И тут мы видим: за рекой
Из-за лесистого увала
Выходят барышни. Их две.
И чешут в нашем направленье.
Захоронясь в траве, в листве,
И цепенея в изумленье,
Мы отмечаем, что они
Одеты в платьица из ситца.
Но комарье, мошка, слепни —
Здесь невозможно не взбеситься.
Ан нет – идут и говорят,
Слегка обмахиваясь веткой,
И неуместный их наряд
Своей нелепою расцветкой
Нас раздражает… В сотый раз
Перебираю варианты.
Смурня: в округе, кроме нас,
Ни человека. Даже ханты
Ушли на север. И потом,
Хантыйка не наденет платья.
Фантом! Воистину фантом!
И нет на призрака заклятья.
Меж тем девицы супротив
Остановились, огляделись
И, лица к нам поворотив,
Как по команде вдруг разделись
И в воду бросились, визжа.
Вот на – хорошенькое дело!
И тут меня под хвост вожжа
Хлестнула: хватит! Надоело!
Пора открыться, ведь окрест
Ни экспедиции, ни стада.
– Вы из каких, мол, девы, мест?
Пора знакомиться. – Не надо, —
Сказал Валера, от реки
Не отворачивая взгляда,
И жестом жилистой руки
Остановил меня: – Не надо.
А сам сквозь иглы, сквозь листы
Следил с такою болью вязкой,
Что крупные его черты
Застыли сероватой маской.
Но вот горластое дамьё
Нахохоталось, навозилось
И с новой силою в моё
Воображение вонзилось.
Сказать по правде, их возня,
Их беспощадная природа
Не вызывали у меня
Эмоций мужеского рода,
Поскольку мысль ушла в полёт
По траектории единой:
Возможно ль здесь, среди болот
И дебрей, встретиться с ундиной,
А если нет, то эти две
Какой оказией, откуда,
Как воспринять их в естестве,
А не предполагая чудо?
Проворно платьица надев,
Ундины скрылись за излукой,
Недолго бурный говор дев
Ещё отыгрывался мукой
Неразумения. Но вот
Они исчезли, растворились;
Мы закурили, стёрли пот
И наконец разговорились.
Блажен, хоть в церковь волоки,
От потрясенья стоеросов,
Я тут же выставил полки
Предположений и вопросов.
Я пёр, переходя на ор,
Самозабвенно, как гагара,
А он бубнил свой невермор,
Как Ворон бедного Эдгара.
Я, что твой демон во плоти,
Сиял неистовым накалом,
А он сказал: – Пора идти.
Наш путь далёк и дел навалом.
Мы повернули в тундру. Там
Три дня болота проминали
И больше наших странных дам
Как будто и не вспоминали.
Что ж, я ни духом и ни сном
Не разумел, куда толкаюсь…
Потом на базе за вином
Я рассказал об этом, каюсь.
Парней клубничка привлекла,
Девицы ворковали: – Прелесть.
А мой Валера из угла
Сказал: – Должно быть, перегрелись.
Мой друг, ты был фатально мудр,
Твоё понятно беспокойство:
От пары призрачных лахудр
Оборонить мироустройство,
Спасти неверие своё
От пут аляповатой веры…
Под заунывное совьё
Пусть кувыркаются химеры,
Ты принял меры, твой костяк
Устроен на особый выдел.
А барышни в реке – пустяк.
Но ты их видел. Ты их видел!
Циклотрон
Назидательные ямбы
1
Не нужен сердцу костоправ,
А рёбрам психоаналитик.
Сей постулат не просто прав,
А как бы сам собою вытек.
Нужда с любовью вперебой
Грызут в любое время суток.
А то, что мы зовём судьбой,
Опасный блеф и предрассудок.
2
Где тонок жизни матерьял,
Надежда прирастает сплетней.
Ищи не там, где потерял,
А где окажешься заметней.
Доверься опытной молве,
Попробуй вызнать у знакомых.
А тот, кто ищет в голове,
Лишь промышляет насекомых.
3
Сыщи-ка в сущем благодать,
Коль всюду мрак, всему кордоны.
Смерть, перестань надоедать,
Твои намёки беспардонны.
И без тебя невмоготу,
Кривясь ухмылкою цинготной,
Следить, как грабят наготу
И чтят публичность подноготной.
4
Ты вновь с чужими загудел,
Опять на зеркало пеняешь.
Но свой уделанный удел
И рад бы, да не обменяешь.
Будь равнодушен, как топор,
К дарам, хорам, пирам в хоромах.
А тем, кто норовит в упор,
Дай знать, что всё еще не промах.
5
Нет смысла напрягать Камен,
Определять пути и сроки,
Покуда время перемен
Даёт грядущему уроки.
Хлебай помои, пей метил,
Своди простату с диабетом.
Блажен не тот, кто посетил,
А тот, кто не узнал об этом.
Невесёлые хореи
I. 1990 год
Сырь и гарь. Январский ливень.
На Фонтанке наводненье.
Больше стало бесноватых —
Уши пухнут от речей.
Если кто-нибудь затеет
«Помню чудное мгновенье» —
Это значит, зреет байка
Относительно харчей.
Как бы всюду перемены,
Но до мелочи знакомо
Громожденье лжи и грязи,
Слухи, свары, грабежи.
Гомо, сапиенс утратив,
Бьет в лицо другое гомо,
И с утра пенсионеры
Занимают рубежи.
Всё. Душа остановилась.
Отыграло роли тело.
Вместо жизни мемуары:
С кем-то спал, кому-то спел.
Не успеешь оглянуться,
Как уже и пролетело…
То и скверно, что ни разу
Оглянуться не успел.
II
Долго ль мне гулять на свете…
То дыханья не хватает,
То терпенья, то ума.
Дыры в памяти латает
Габардиновая тьма.
А давно ли в жилах, в порах
Бушевал бездымный порох:
Только лёг – уже светает,
Чуть сомлел – уже зима.
Здравствуй, матушка. Откуда
Столько сна и серебра?
Не сыскав добра от худа,
Гоним беса из ребра.
Раньше грезилась саванна,
А теперь диван да ванна,
Персональная посуда,
Апельсиновое бра.
Отразбойничало эхо,
Отмерцали зеркала.
Возраст жизни не помеха,
Жаль, дистанция мала.
Вдоль карниза ходит ворон,
Распевает «невермор» он,
Обаятельный, как Пьеха,
И солидный, как кила.
Всё. Готов. Играйте Баха.
Разрывайте воем рты.
Где посконная рубаха?
Где сермяжные порты?
На игле безумный кочет
Скачет, корчится, клекочет.
И толпа глядит без страха
На остывшие черты.
III. Муравьиные стансы
Жизнь уже не раздражает,
Смерть ещё не горячит.
Дева мальчика рожает
И от счастия кричит.
Мальчик требует огласки,
Щерит зубки, щурит глазки,
За троих соображает,
Зол, умён и нарочит.
Дребезжа безумным нервом,
Им одним и даровит,
Век двадцатый двадцать первым
Обернуться норовит.
Напоследок тянет жилы,
Роет братские могилы,
Приговаривает «Хер вам»,
Да ухмылочки кривит.
Между тем зима маячит,
Льды коварные куёт.
Стрекоза уже не плачет,
А не то что не поёт.
Муравей строгает стансы
Под неясные авансы,
За окно глаза корячит
И слабительное пьёт.
За окном по звону-хрусту
Мимо мёртвых тополей
Горожане прут капусту
С неухоженных полей.
В перспективе голод, холод,
Возвращённый серп и молот,
Да в оттяжку святу-пусту
Неразменное «налей»…
Трепещи, четырёхстопный,
Легкопёрый, как порей,
Дорежимный, допотопный
Жизнерадостный хорей.
Может, мы с тобою вкупе
Перемелем воду в ступе,
Перемолим рай окопный,
Распугаем упырей?
Для улыбок зубы драю,
Завожу пустую блажь.
Ты споёшь, а я сыграю —
Производное в тираж.
Завораживая пылом,
Кот в мешке играет шилом,
И ползёт, ползёт по краю
Растерявшийся мураш.
IV. Вариации на вечную тему
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин.
Снова жизнь перестаралась в оказании услуг.
От избытка впечатлений так и тянет постареть.
Заглушая птицу кашлем, обрекая луг на плуг,
Загружая пустяками недопрожитую треть.
Но не стоит обольщаться – затаись и последи.
Результаты не замедлят, будешь выжат либо вжат:
Ангел слева, ангел справа, свято место посреди,
Просто некуда деваться, нет же, вот они – кружат.
Тут держал один из многих небольшое интервью,
Как он сямо и овамо на решительной ноге,
Как он лиру приторочил к огнестрельному цевью,
Как он вывел из забвенья Чернышевского Н. Г.,
Как он любит ранним утром по пороше, по росе,
Типа странною любовью, перегноем в борозде.
А другой из тех же самых на газетной полосе
То ли молится вприсядку, то ли пляшет по нужде.
Чревочёсы, мракомесы, поедатели белил,
Горбуны, строфокамилы, струг с персидскою княжной…
Будь я проклят, если с вами хоть когда-нибудь делил
Это лето, это небо, этот жребий раздвижной.